– Фиалка! – доносится со стороны автомобиля, и я вижу, как из открывшейся задней двери вываливается мой парень.
Тонированные окна машины опускаются, и мне удается разглядеть пассажиров, число которых явно превышает количество посадочных мест.
Матвей в черной объемной толстовке, тряпичном цветном головном ободке и в очках-авиаторах широкими шагами движется ко мне, перекатывая во рту жвачку.
Из машины доносятся гогот и свист ему в след, отчего Свирский оборачивается и с ослепительной улыбкой салютует, по-видимому, новым друзьям.
– Привет, фиалка! – закидывает свою клешню мне на плечо.
Это что еще такое?
Свирский довольно улыбается и, наверное, смотрит на меня, потому что его очки не дают мне этого понять.
– Руку убери, – не церемонясь, сбрасываю его граблю.
– Спокойно, фиалка, че за кипиш? – пытается ухватить за талию, но я отпрыгиваю на несколько от него шагов в сторону.
– Кипиш? – пытаюсь переорать ветер и басы. – То есть то, что ты пропал на несколько дней, а потом объявляешься как ни в чем ни бывало, ты считаешь нормальным? – щурюсь и вытираю рукавом проступившие в уголках глаз слезинки от кусачего ветра.
– Я никуда не пропадал, фиалка, я был занят. Матушка просила помочь, – смотрит и улыбается, а у меня внутри все полыхает точно в аду.
– Так занят, что не нашлось ни минуты, чтобы узнать, все ли с твоей девушкой в порядке? А тебе не интересно, как я добралась до дома? – складываю руки на груди и сбрасываю капюшон, чтобы лучше видеть эту наглую рожу.
– Ну раз ты стоишь здесь передо мной, значит, нормально, нет? – ржет Свирский, будто удачно пошутил.
– Ты что, идиот? – прищуриваюсь и заглядываю ему в лицо. – Сними очки.
– Зачем? – усмехается Свирский. – Думаешь, под ними написано – идиот ли я?
Матвей сплевывает жвачку прямо на асфальт и закатывается отвратительным смехом.
Господи, мне противно на него смотреть.
Это не мой парень.
Поднимаю руку и резким движением срываю с Матвея очки.
Красные, мутные, бегающие глаза в последнее время мне хорошо стали знакомы.
Сжимаю кулаки так, что хрустит тонкая фирменная оправа. Прикрываю глаза и набираю больше воздуха в легкие.
– Матвей…
– Пацаны, – перебивает меня Свирский, притягивая к себе, – это моя Юлька! – орет в сторону машины. Хочу вырваться, но Матвей прочно удерживает мои запястья за спиной. – Красавица, правда?
Одна моя рука по-прежнему в его хватке, а второй Матвей цепляет меня за подбородок и грубо целует.
Всё это показательное выступление для зрителей из машины. Они гудят, хлопают в ладоши и свистят, точно дикари.
Я никого среди них не знаю, кроме одной, прожигающей токсичным взглядом морды Севы Ветра.
Отталкиваю Свирского и яростно шиплю:
– У тебя новая компания, Мот? – киваю подбородком в сторону машины. – Где твоя машина? Кто они, черт возьми? – всплескиваю руками.
– Воу-воу, фиалка, остынь, малышка! – выставляет руки вперед.
– С кем ты связался, Матвей? Ты опять под дурью? – толкаю его в грудь, отчего Свирский оступается, хватает руками воздух, но не падает.
У меня истерика.
Мое тело пробивает мелкой дрожью, а в области желудка начинает болезненно жечь. Чувствую горечь во рту.
Это от бессилия.
Я сейчас бессильна.
– Охренела?
Сжимаю губы и веки, чтобы не заплакать.
Хочу уйти.
От него хочу уйти.
Свирский обхватает со спины и прижимается близко к телу.
Закрываю глаза и позволяю скатиться скупой слезе разочарования и тоски.
Тоски моего тела, потому что оно помнит его касания. Человека, который был небезразличен и дорог, и оно готово еще отзываться, вопреки подающим сигналам мэй-дэй* моего мозга.
– Прости, фиалка, – ласково шепчет на ушко, нежно так, щемяще, – свои все пацаны. Поехали, покатаемся? Ты ж любишь.
Люблю.
Любила.
Со своим Матвеем.
– Отпусти, – во мне бушует ураган, сметая всю нежность к нему и жалкие крохи былых чувств, но говорю я спокойно, размеренно, успокаивая его. Иначе хуже будет, не отпустит, превращаясь в необузданного зверя. Я знаю. – У меня зачет завтра, – вру я, – мне готовиться надо.
– Зубрилка моя, – ласково кусает ушко, а я терплю, – точно не обижаешься?
– Не обижаюсь.
– Тогда до завтра, фиалка? – отпускает, и вроде бы сейчас он здесь, со мной, но нет. Он с ними там, в машине, с новой неизвестной компанией.
– До завтра.
– Я люблю тебя, малышка, – на полпути оборачивается Свирский и расплывается счастливой лужицей, точно подросток, выклянчивший у родителей разрешение погулять еще часик.
Нет, не любишь…
*Mayday (мэй-дэй) – сигнал бедствия, используемый в ситуациях угрозы для жизни людей и тп.
Глава 12. Юля
– Юленька, больше экспрессии, дорогая! Где эмоции? Я хочу видеть твои эмоции!
Если я покажу Марте Михайловне, моему педагогу по специальности, те эмоции, которые сейчас у меня внутри, вряд ли они ей понравятся.
Моя туника будто после стирки без отжима, а спортивное трико от пота неприятно облепило мой зад. Я вкалываю над сольной экзаменационной хореографией, как проклятая, но делаю каждое танцевальное движение механически, потому что мыслями я не здесь.
Во мне коктейль из разочарования, обиды, злобы и отчаяния. Несколько дней вместо того, чтобы готовиться к теоретическому экзамену у ржавого Смелковского, я штудировала статьи из интернета, выискивая информацию о том, как можно и нужно помочь наркозависимым.
Я уверенна, что Матвею нужна помощь.
Пока не поздно.
Потому что стадия уговоров и разговоров уже невозвратно пройдена, и дальше это не работает. Необходима специализированная медицинская и психологическая помощь. Для этого я планирую поговорить с Ириной Владимировной, мамой Матвея.
Не знаю, имею ли я на это право, но мне не все равно.
Я, черт возьми, при всех косяках Свирского за него переживаю.
Марта Михайловна – прекрасный не только хореограф, но и психолог, запросто считывает мое нерабочее настроение.
Современный танец – мой любимый экзерсис, и я всегда выкладываюсь до остатка, но не сегодня.
– Великие танцоры велики не из-за их техники, Юленька, они велики из-за их страсти, – Марта Михайловна останавливает музыку и снисходительно улыбается. Не кричит, не ругает, она умеет поставить на место и заставить работать вот таким одним предложением. – Где твоя страсть? Что случилось?
Моя страсть улетела вместе с выкуренными косяками Матвея. Я чувствую, как теряю его, и как в наших отношениях появляется третий участник, наркотик, разрушая те самые отношения, становясь гораздо важнее меня.
Не успеваю ответить преподавателю, так как в дверь воровато стучат.
С Мартой Михайловной одновременно поворачиваем головы, когда слегка приоткрывается дверь и в ней показывается взъерошенная голова Матвея.
– Марта Михайловна, добрый день! – Свирский приветливо улыбается, соблазняя своей милой ямочкой на щеке, от которой многие женщины млеют. – Можно Юлю на минуточку?
За такую ямочку ему можно всё, даже не спрашивая, но женщина поворачивается ко мне и изгибает вопросительно бровь.
Не уверена, что хочу разговаривать с ним.
– Юля, если в этом кроется твой внутренний конфликт, – кивает на выжидающего в дверях Свирского, – то советую решить все свои проблемы и вернуться к занятиям с полной отдачей.
– Хорошо. Извините. Я быстро, – срываюсь с места и бегу к двери, но не от того, что желаю поскорее оказаться рядом с Матвеем. Мне не хочется подводить Марту Михайловну и нарушать экзерсис, пользуясь ее порядочностью и доверием.
– Юлька, – стискивает в крепких объятиях Свирский и приподнимает над полом. – Привет, фиалка.
– Привет. Перестань, я мокрая, – пытаюсь вырваться из захвата, потому что даже мне от себя противно.
– Уже? – отстраняется парень, лукаво поигрывая бровями. – Быстро ты! Но я не против, малышка! Как хочешь? – цепляет в мокрых пятнах широкую тунику и просовывает под нее руку.
– Ты что творишь? – отскакиваю и бью по руке смеющегося парня, бегая глазами по шаркающим по коридору студентам. – Забыл, где находишься?
– Да не кипятись, фиалка! – ехидно посмеивается Свирский. – Знаю я, что ты у нас не-до-тро-га, – в лицо по слогам шепчет мой парень.
А мой ли еще?
– Я не кипятильник, – складываю руки на груди и задираю подбородок, – чего ты хотел? У меня занятия, вообще-то, – решаю напомнить.
– Точняк, фиалка. Держи, это тебе, – выуживает из кармана маленький алый мешочек, стянутый красной плотной нитью.
Теряюсь, но принимаю подарок, ныряя в него двумя пальцами.
Сначала мне кажется, что там цепочка, но, когда достаю, понимаю, что в руках у меня браслет довольно крупного плетения.
– Нравится? – нарушает мои разглядывания Свирский.
Не знаю…
Да, красивый, но … грубый и вопящий. Такой неплохо бы смотрелся на полной крупной руке, а не на моем тонком запястье, состоящем из кожи и кости. И такие плетения уже давно не в моде. «Чем больше, тем лучше» осталось в прошлом, когда крупные широкие цепочки и браслеты в несколько рядов кричали о богатстве и положении.
– Симпатичный, спасибо, – но я все равно улыбаюсь. Это же подарок и, надеюсь, выбранный Матвеем с душой.
– Я несколько дней у матушки впахивался, чтобы на него заработать, – кичливо сообщает Матвей.
– Так ты поэтому не появлялся в те дни? Работал? – в моем мозгу вспыхивает искорка тоненькой надежды того, что все-таки Матвей не обманул и действительно помогал матери, а не шарахался с новой непонятной компанией.
– Ну конечно, фиалка. Я же тебе говорил, а ты не поверила!
Не поверила.
Подхожу ближе, и сама обнимаю парня, наплевав на потную вонючую футболку. Один из давящих ошейников на моей шее разрывается, позволяя сделать неглубокий вдох.
Я все еще держусь за него…
– Извини, фиалка, я действительно был занят и не мог позвонить. Но я знал, что с тобой все в порядке, – целует в висок и поглаживает под туникой спину.
Вздрагиваю от этих касаний, покрываясь мелкими мурашками. Не понимаю, приятны ли мне его ласки, или противны.
– Хорошо.
