А. Ю. Андреев "Кафедра и трон. Переписка императора Александра I и профессора Г. Ф. Паррота". Читать онлайн бесплатно.

Читать А. Ю. Андреев "Кафедра и трон. Переписка императора Александра I и профессора Г. Ф. Паррота
Отзывы на книгу А. Ю. Андреев "Кафедра и трон. Переписка императора Александра I и профессора Г. Ф. Паррота

Кафедра и трон. Переписка императора Александра I и профессора Г. Ф. Паррота
Андрей Юрьевич Андреев

Archivalia Rossica
Профессор физики Дерптского университета Георг Фридрих Паррот (1767–1852) вошел в историю не только как ученый, но и как собеседник и друг императора Александра I. Их переписка – редкий пример доверительной дружбы между самодержавным правителем и его подданным, искренне заинтересованным в прогрессивных изменениях в стране. Александр I в ответ на безграничную преданность доверял Парроту важные государственные тайны – например, делился своим намерением даровать России конституцию или обсуждал участь обвиненного в измене Сперанского. Книга историка А. Андреева впервые вводит в научный оборот сохранившиеся тексты свыше 200 писем, переведенных на русский язык, с подробными комментариями и аннотированными указателями. Публикация писем предваряется большим историческим исследованием, посвященным отношениям Александра I и Паррота, а также полной загадок судьбе их переписки, которая позволяет по-новому взглянуть на историю России начала XIX века. Андрей Андреев – доктор исторических наук, профессор кафедры истории России XIX века – начала XX века исторического факультета МГУ имени М. В. Ломоносова.

Андрей Андреев

Кафедра и трон. Переписка императора Александра I и профессора Г. Ф. Паррота

* * *

К читателю

В истории Российской империи не так много документов, посвященных дружбе двух людей, которые бы активно участвовали в государственных преобразованиях и обсуждали их в личном общении. Еще меньше таких документов, если один из друзей – российский самодержец. Его власть тогда предстает с совершенно иной, «человеческой» стороны; а точнее, очень много может рассказать о монархе даже не он сам, а его друг – это видно по тональности их общения, по тому, какие общие переживания они разделяют, какие идеалы и мечты связывают их между собой.

Для Александра I таким другом был профессор физики Дерптского университета Георг Фридрих Паррот. Несмотря на разность в возрасте и происхождении, обоих связывала верность идеям Просвещения, надежда улучшить жизнь русского народа и других народов Российской империи через распространение образования, дарование справедливых законов, мудрую внутреннюю и внешнюю политику. К тому же один из них, Паррот, был неисправимым романтиком, верил в силу мечты, в героизм и благородство на службе государству, в искренность чувств, связывавших простого подданного и монарха. Он доказал это, сохраняя безграничную преданность Александру I на протяжении всего его царствования и даже тогда, когда они не могли уже больше встречаться лично и царь, казалось бы, охладел к своим прежним друзьям.

Почти за четверть века профессор написал много писем императору, тот отвечал ему гораздо реже, но тем не менее также с глубоким чувством. А поскольку Паррот пережил Александра I, то он бережно сохранил у себя все, что относилось к их переписке, и лелеял надежду, что когда-нибудь ее прочитают будущие поколения и будут именно по ней судить о его времени и его царственном друге. «Изобразите меня потомкам таким, каким я был», – попросил однажды Александр I профессора, и тот очень хотел исполнить свое обещание.

С тех пор прошло почти двести лет, но по целому ряду причин большинство писем так и оставалось непрочитанными. Теперь, наконец, можно восполнить этот пробел и впервые познакомить и ученых-специалистов, и широкий круг читателей, интересующихся русской историей, с этой удивительной перепиской во всей ее полноте.

Данный проект был задуман автором еще в середине 2010-х гг. Его реализация происходила не без трудностей, которые стали особенно драматическими начиная с 2020 г. В то же время следует признать, что долгая вынужденная кабинетная «самоизоляция» значительно способствовала погружению в мир писем и их успешной расшифровке и даже отчасти сроднила автора с тем кабинетным затворником, который двести лет назад так пылко и восторженно желал блага России и ее императору. Но, конечно, уединенная работа не могла бы быть успешной без помощи друзей и коллег-историков, которые мотивировали автора на ее окончание, а также своими содержательными замечаниями и дополнениями значительно обогатили итоговый результат.

Я приношу глубокую благодарность доценту Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета Ю. Е. Грачевой, многочисленные архивные разыскания которой серьезно углубили контекст писем; сотрудникам Германского исторического института в Москве Д. А. Сдвижкову и А. В. Доронину за бесценную дружескую и научную поддержку; тартуским ученым Э. Тохври и П. Мюрсепу, с чьей помощью мне впервые удалось прикоснуться к пространству Дерптского университета, где работал Паррот; сотрудникам Латвийского государственного исторического архива в Риге и в особенности заведующей отделом использования Г. Минде, предоставившим прекрасные условия для работы с письмами. Также я выражаю искреннюю признательность Российскому фонду фундаментальных исследований, поддержка которого (грант № 20–09-00162) позволила финансировать научные исследования и перевод писем.

В конце хотелось бы высказать самые теплые слова в адрес Веры Аркадьевны Мильчиной, ведущего научного сотрудника ИВГИ РГГУ, замечательного филолога, историка и удивительного переводчика. Ее глубокое чувство языка, знание культурного контекста эпохи, наконец, искренняя увлеченность переживаниями героев – все это позволило им обрести те уникальные средства выразительности, те подчас единственные слова, которые и ныне, надеюсь, смогут затронуть сердца наших читателей так же, как они это делали в далеком прошлом.

Андрей Андреев,

Москва, ноябрь 2022 г.

Исследование

Император Александр I и профессор Г. Ф. Паррот: роман в письмах

Георг Фридрих Паррот (1767–1852) – ученый-физик, который родился в германском княжестве Вюртемберг, а большую часть жизни провел на территории Российской империи. В 1802–1825 гг. он занимал кафедру физики в Дерптском (ныне Тартуском) университете. Также он являлся первым ректором этого университета и значительно способствовал развитию в нем научного и учебного процесса. В 1826 г. Паррот был избран в действительные члены Академии наук, переехал в Петербург, где и оставался до конца жизни, продолжая научную деятельность.

При этом в историю России профессор Паррот вошел не только как ученый, но и как собеседник и личный друг императора Александра I. Свидетельством этого общения является их обширная переписка, введению которой в научный оборот и посвящена данная книга.

В период либеральных преобразований начала XIX в., связанных с воцарением Александра I, Паррот принадлежал к целой плеяде друзей молодого императора, в которых тот нуждался для обсуждения важнейших политических реформ в России. В этом смысле переписка между Парротом и Александром I служит очень редким примером доверительных отношений, соединявших самодержавного правителя огромной империи и одного из его подданных, который использовал эту связь не для личной выгоды, но пытался дать толчок изменениям, направленным на улучшение состояния всей страны.

Чисто с количественной точки зрения эта переписка занимает, по-видимому, второе место среди всей личной корреспонденции Александра I (уступая по объему лишь переписке царя с его швейцарским воспитателем Ф.-С. Лагарпом). По обычаям своего времени переписка велась на французском языке. Всего в ней содержится свыше 180 писем Г. Ф. Паррота за 1802–1825 гг., к которым зачастую прилагались подробные записки по различным проблемам внутренней и внешней политики России, а также 38 собственноручных писем Александра I, которые в большинстве своем представляют собой короткие записки, пересылавшиеся царем Парроту во время пребывания последнего в Петербурге, но есть среди них и несколько достаточно развернутых текстов.

Содержание корреспонденции охватывает широкий круг вопросов, связанных с реформами в России, на которые дерптский профессор смотрел с общих позиций либерализма, характерного для общественной атмосферы начала XIX в. в целом. Переписка несомненно отражает глубокую веру Паррота в то, что этим же духом был проникнут и его царственный собеседник. Таким образом, очевидно значение, которое имеют данные письма как исторический источник о политических взглядах и проектах Александра I.

Но ценность переписки не ограничивается тем, что она предоставляет богатый материал для изучения истории александровских реформ, – едва ли не в большей степени письма отражают личные отношения корреспондентов, свидетельствуют об их дружеских переживаниях. Можно по праву сказать, что перед нами своего рода «роман в письмах»: среди всех друзей Александра I профессор Паррот как никто иной в своих посланиях смог выразить сентиментальную сторону их общения, которая оказалась неразрывно связана с происходившими политическими событиями и обсуждавшимися проектами реформ. В этом уникальность данной переписки и ее значение для изучаемой эпохи.

О дружбе, существовавшей между Александром I и профессором Парротом, в российской историографии стало известно еще в середине XIX в. благодаря историку и библиографу Модесту Алексеевичу Корфу, который оказался первым и на очень долгое время единственным читателем этих писем (подробнее – в следующем очерке). Именно Корф впервые отметил: «Александр, неведомо для массы, поставил дерптского профессора в такие к себе отношения, которые уничтожали все лежавшее между ними расстояние. Паррот не только был облечен правом, которым и пользовался очень часто, писать к государю в тоне не подданного, а друга, о всем, что хотел, о предметах правительственных, домашних, сердечных, не только получал от него самого письма самые задушевные, но и при каждом своем приезде из Дерпта в Санкт-Петербург шел прямо в государев кабинет, где по целым часам оставался наедине с царственным хозяином. Александр искал приобрести и упрочить дружбу скромного ученого, нередко доверяя ему свои тайны, и государственные и частные»[1 - Корф М. А. Жизнь графа Сперанского. СПб., 1861. Т. 2. С. 12.].

Хотя, как будет ясно из дальнейшего анализа, эта фраза слишком упрощенно и даже неточно изображает характер отношений Александра I и Паррота, к тому же полностью игнорируя их внутреннюю динамику, нельзя не признать, что высказывания Корфа должны были стимулировать интерес историков к изучению наследия дерптского профессора. Действительно, такая попытка была предпринята в конце XIX – начале XX в., когда Фридрих Бинеман (специалист по изучению истории остзейских провинций Российской империи) издал на немецком языке книгу, в которой опубликовал в собственном переводе некоторые важные письма Паррота и записки Александра I, а также пересказал содержание других фрагментов переписки[2 - Bienemann F. Der Dorpater Professor G. F. Parrot und Kaiser Alexander I. Reval, 1902 (далее – Бинеман).]. Именно труды Бинемана позволили российским историкам начала XX в., занимавшимся биографией Александра I, более подробно судить об общем характере отношений Паррота с царем и значении их отдельных встреч. Однако в дальнейшем – несмотря на то, что со времени выхода книги Бинемана прошло уже более ста лет! – корректное и полное введение переписки в научный оборот так и не было выполнено. Очерки о Г. Ф. Парроте до самого последнего времени ограничивались изучением его научной деятельности, а также освещением его вклада в историю Дерптского университета. Хотя о его личной дружбе с Александром I и особенностях их переписки периодически упоминалось в отечественной историографии, но использовались для этого опять-таки цитаты, почерпнутые из трудов Бинемана (и, кстати, по этой причине представляющие собой двойной перевод исходного источника, т. е. сперва с французского на немецкий, а затем с немецкого на русский).

Между тем именно целостное изучение этой переписки позволяет получить действительно новый взгляд на правление Александра I – перспективу со стороны отношений царя с человеком незаурядным, романтически пылким, который не только нес в себе идеалы Просвещения, но и страстно хотел их претворять в жизнь. Называя подобную перспективу «романом в письмах», хочется подчеркнуть, что сама структура переписки содержит, словно в романе, четкое начало, совпадающее со знакомством героев в 1802 г., несколько кульминационных моментов, связанных с их встречами и расставаниями, а также ясно очерченный конец, которым по воле судьбы стало письмо, написанное за месяц до смерти Александра I: в нем Паррот, направляя императору просьбу по поводу пенсии, в последний раз обозревал весь путь, который прошли их отношения. При этом между началом и концом переписки уместилась даже не одна, а несколько политических эпох – от «дней александровых прекрасного начала», минуя борьбу России с Наполеоном, вплоть до «александровского мистицизма» и Священного союза, и каждая из них самым прямым образом влияла на содержание писем. Менялся и характер отношений корреспондентов друг с другом, и именно внимательное чтение «романа» позволяет реконструировать динамику этого процесса. Обе стороны ценили взаимную дружбу и пытались ее сохранить как можно дольше, но расставание Александра I с Парротом было, по-видимому, неизбежно (как это произошло и со многими другими людьми, питавшими дружеские чувства к Александру I). Их окончательный разрыв произошел зимой 1815/1816 гг., а точнее, император не стал возобновлять встречи с Парротом после долгого перерыва, вызванного Отечественной войной, Заграничными походами и Венским конгрессом. Интересно, однако, что согласно внутренней структуре переписки этот разрыв наступил, когда их отношения достигли своей кульминации: в марте 1812 г. Парроту довелось обсуждать с императором самое важное из всего, что когда-либо звучало в их разговорах, поскольку касалось оно ближайшего будущего российского государства, – решение об отставке М. М. Сперанского.

Паррот остро воспринимал после этого невозможность более видеться с Александром I, как переживал он и раньше сложные моменты их отношений, но переписка с его стороны продолжалась вплоть до смерти императора. Вообще же чувства, эмоции Паррота (и отчасти даже Александра I) – радость по поводу достижений на поприще реформ, горечь от неудач, счастье от встреч, надежды на будущее, тревоги и опасения в настоящем, наконец, любовь к общему благу и неприятие тех, кто на этом пути возводит препятствия, – все это выражено в отдельных письмах с удивительной силой, а их текст обладает несомненными литературными достоинствами, приближаясь к лучшим образцам произведений романтического стиля.

Вышесказанное позволяет сформулировать тезис о том, что если раньше изучение дружеского окружения императора Александра I проводилось исключительно в рамках политической истории или истории идей, концепций государственных реформ, то, на наш взгляд, к нему можно и нужно применять также иные подходы. Необходимо привлекать методы такого недавно сформировавшегося направления, как «история эмоций», в чьем фокусе находятся не сами события и идеи (последовательность действий, речей, проектов и т. д.), а переживания исторических личностей, накопление ими «эмоционального опыта», который столь же реален, сколь и идейный, изменения «эмоциональных стандартов» различных исторических эпох и т. д.[3 - См. основополагающую статью: Stearns P. N., Stearns C. Z. Emotionology: Clarifying the History of Emotions and Emotional Standards // The American Historical Review. 1985. Vol. 90 (4). P. 813–836; а также новейшую обобщающую монографию: Plamper J. The History of Emotions: An Introduction. Oxford University Press, 2015 (перевод на рус. яз.: Плампер Я. История эмоций. М.: Новое литературное обозрение, 2018) и историографический обзор в кн.: Зорин А. Л. Появление героя: из истории русской эмоциональной культуры конца XVIII – начала XIX века. М.: Новое литературное обозрение, 2016.] Для применения подобных методов прекрасно подходят эго-тексты, и прежде всего письма, где происходит «репрезентация личности самой себе и окружающим»[4 - Зорин А. Л. Появление героя… С. 43.]. Дошедший же до нас корпус источников обладает тем дополнительным преимуществом, что сохранились черновики писем, обогащающие анализ непосредственных эмоций пишущего (через колебания почерка, зачеркивания, вставки и изменения смысла тех или иных выражений и т. д.).

Таким образом, изучение переписки императора Александра I и профессора Г. Ф. Паррота ставит перед историком важные вопросы относительно ее значения для обоих корреспондентов, влияния их встреч и общения на принятие государственных решений. Чтобы ответить на эти вопросы, необходимо исследовать не только идейное содержание переписки (обсуждаемые проекты реформ, проблемы внутренней и внешней политики), но и эмоциональную сторону дружбы двух людей, которые находились на столь разных ступенях социальной лестницы. Этот анализ следует начать с обозрения того, каким образом вообще ученый из далекого от России немецкого уголка смог приблизиться к трону российского императора.

Паррот на пути в Россию и к профессорской кафедре

Георг Фридрих Паррот родился 5 июля 1767 г. в Монбельяре – столице одноименного графства, наследственного владения герцогов Вюртембергских. Отделенное от основной территории Вюртемберга и со всех сторон окруженное Францией (с которой в итоге слилось после 1796 г. вследствие революционных войн), оно располагалось на левом берегу Рейна, неподалеку от границ Швейцарии, в исторической области Франш-Конте. В XVIII в. Монбельяр представлял собой спокойный городок у подножия Юрских гор с населением около трех тысяч человек, преимущественно лютеран по вероисповеданию, занимавшихся ремеслами (славились кузнечное и часовое дело), обработкой сельскохозяйственных культур – льна и конопли, торговлей и даже немного контрабандой (в силу своего изолированного географического положения). Над городом еще высился рыцарский замок – последний свидетель независимости средневекового графства, но казалось, что в новые времена история выбрала для себя другие дороги и ее события никогда уже не будут развиваться в этом укромном уголке Европы. Правда, это ощущение поколебалось в 1769 г., когда в замке поселился со всем своим двором младший брат правящего герцога Вюртембергского, Фридрих Евгений, а с ним и его старшая дочь, десятилетняя София Доротея. Для веселого времяпровождения своей семьи Фридрих Евгений тут же приказал выстроить летний дворец Этюп, молва о прекрасных садах которого разлетелась далеко за пределы этих мест (вся герцогская резиденция будет потом уничтожена революционными властями). Именно здесь прошло беззаботное детство и юность Софии Доротеи, которая еще не знала, что войдет в историю под именем русской императрицы Марии Федоровны, супруги Павла I и матери Александра I. Будущий дерптский профессор и мать его обожаемого друга, российского императора, оказались земляками – на такие удивительные и знаменательные совпадения всегда богата история!

Семья Паррота по преданию вела происхождение от шотландских протестантов, но ко времени его рождения уже полностью слилась с местной средой. Отец, Жан-Жак Паррот, был хирургом, а позже стал лейб-медиком герцога Вюртембергского, также ведал инспекцией дорог и даже избирался бургомистром родного города; мать, Мария Маргарита, происходила из семьи фабриканта льняной и тиковой ткани по фамилии Буажоль; многочисленные родственники будущего профессора также служили в Монбельяре и появлялись при герцогском дворе – среди них, вероятно, и его старшие братья, ибо сам он родился последним ребенком в большой семье, после более чем двадцати лет брака родителей. От матери Паррот воспринял религиозность и то представление о христианском благочестии, которое, по собственному признанию, оказало влияние на всю последующую его жизнь. Отец же мало участвовал в его воспитании, занимаясь городскими делами, но показал сыну важность служения общему благу[5 - Такие характеристики приведены в автобиографическом письме Паррота, которое тот написал рижскому бургомистру Шварцу в марте 1803 г. (Бинеман. С. 11–12).].

Интересным и важным является вопрос о языковой идентичности Паррота. Очевидно, что он рос в среде, где постоянно говорили и по-французски, и по-немецки, но тем не менее непосредственно он был окружен именно французским обиходом – его мать носила французскую фамилию, а отец – французское имя, так что, строго говоря, и сам он в детстве и юности привык именоваться не Георг Фридрих Па?ррот, а Жорж-Фредерик Парро?. То, что французский язык был для него родным, ярко отразилось в письмах к Александру I, где Паррот демонстрирует виртуозное владение всеми красками и силой слова – но в то же время являет и значительную «неприглаженность» правописания (см. следующий очерк). Последнее, возможно, происходило от того, что в Монбельяре использовался местный диалект французского языка, так что на письме потом приходилось переучиваться. В ходе же дальнейшей жизни Паррот потеряет связь с родной языковой средой: тридцать лет в Лифляндии его будут окружать люди, говорящие только по-немецки (в том числе в его собственной семье), на этом языке он продолжит изъясняться в Петербурге и на этом же языке в конце жизни будет составлять мемуары.

После учебы в местной гимназии (где Паррот встретил земляка, который станет на многие годы не только его другом, но и собратом по ученым трудам, – знаменитого естествоиспытателя Жоржа Кювье) в 15 лет Жорж-Фредерик покинул родной город и был послан родителями продолжать образование в Карловой академии в Штутгарте – главной и самой привилегированной высшей школе Вюртембергского герцогства. Здесь Паррот впервые стал Георгом Фридрихом, выучил немецкий язык, а главное, приобрел весьма основательную подготовку по широкому спектру наук. Высшая школа в Штутгарте, преобразованная из военной академии, в 1781 г. получила все традиционные привилегии университета, но преподавание в ней отражало новые тенденции просветительской мысли. Помимо обычных факультетов – медицинского, юридического и философского – были открыты для обучения прикладным навыкам будущих профессий новые факультеты – искусств, военного дела и экономических наук[6 - См.: Uhland R. Geschichte der Hohen Karlsschule in Stuttgart. Stuttgart, 1953.]. Именно последним, т. е. политической экономии, и учился Паррот (о чем несколько раз будет вспоминать в переписке с Александром I, выдвигая предложения по финансовым реформам) – однако лишь «pro forma, склонности же влекли его к математике и физике»[7 - Собственное выражение Паррота из того же письма 1803 г. (Бинеман. С. 14).]. Одним из ближайших его друзей по обучению стал И. А. Пфафф (будущий выдающийся немецкий математик, профессор Гельмштедтского университета и учитель К. Ф. Гаусса), который живо поддержал интерес юного Паррота к исследованию природы. В этом же с ним был солидарен и Кювье, поступивший в академию и присоединившийся к дружескому кругу Паррота двумя годами позже.

Помимо собственно научных знаний, необходимо учесть, что среда Карловой академии также влияла и на формирование личности и мировоззрение Паррота: она была проникнута идеями зарождающегося немецкого романтизма, течения «Бури и натиска». Достаточно вспомнить, что несколькими годами раньше здесь учился Фридрих Шиллер, который именно в Штутгарте принял окончательное решение посвятить себя поэзии (после чего бежал с учебы), и почитание автора «Разбойников», рассказы о нем сохранялись в студенческой среде.

О ранних проявлениях у Паррота «культуры чувств» в ее романтическом понимании свидетельствует эпизод, который одновременно можно счесть вторым из знаменательных пересечений его юношеской биографии с Россией (впрочем, тесно связанным с предыдущим). Великая княгиня Мария Федоровна и ее супруг, великий князь Павел Петрович, совершая заграничное путешествие, не могли, конечно, миновать Монбельяр, а уже на обратном пути остановились в Штутгарте, где 25 сентября 1782 г. нанесли визит в академию. Предание, рассказывавшееся в семье Паррота, гласило, что тому выпала честь от имени студентов выступить перед почетными гостями с речью, в которой бы доказывалось бытие Божие. Но Паррот неожиданно объявил во всеуслышание, что не может этого сделать. На вопрос великого князя, не отрицает ли он, что Бог существует, 15-летний юноша ответил: «Я не отрицаю бытие Божие, я чувствую его. Это больше, чем логическое умозаключение»[8 - Этот рассказ впервые прозвучал публично в речи на погребении Паррота: Бинеман. С. 18–19.].

В апреле 1786 г. Паррот закончил обучение в академии и поспешил принять предложение, сулившее хороший заработок, – место домашнего учителя в одной из богатых семей Нормандии. Ради скорейшего отъезда туда он даже отказался от получения ученой степени в Штутгарте, на которую вполне мог рассчитывать. Друзья провожали его с сожалением, но приветствовали обретенную им свободу (чему посвящено шуточное стихотворение, которое при расставании преподнес другу Кювье)[9 - Бинеман. С. 27.].

Во время двухлетнего пребывания во Франции (1786–1788) Паррот воспитывал сына графа д’Эриси и жил попеременно летом – в семейном замке Фикенвиль, а зимой – в городе Кане у берегов Ла-Манша, где получил возможность бывать на собраниях лучшего дворянского общества. Впрочем, Паррот чувствовал себя там (несмотря на безукоризненное владение языком) немцем и вюртембержцем; его даже называли «любезный германец». Вероятно, некоторое отчуждение развило его привычку к долгим одиноким прогулкам, во время которых Паррот наблюдал за природой Нормандии, а также за занятиями ее жителей на земле и на воде (именно тогда, например, он с интересом изучал в близлежащем Шербуре укрепления для защиты города от разгула морской стихии – о чем позже упомянет в письме Александру I, посвященном спасению Петербурга от наводнений). Результаты своих наблюдений Паррот заносил в специальный дневник, озаглавленный «Заметки о механике». Первая научная работа Паррота по математике (курс начал арифметики), посланная им в Париж, летом 1788 г. удостоилась одобрения известного французского академика, астронома Ж. Лаланда. При этом в личных письмах из Нормандии Паррот сознательно рисует образ «нежного и преданного друга, оказавшегося в чужих краях», в них уже тогда культивируется романтический идеал дружбы, и легко найти выражения, подобные тем, которые он будет позже писать Александру I, например: «Дар от единственного друга для меня бесконечно дороже всеобщего признания». А в заметках той поры находится составленный для самого себя «рецепт счастья», куда входят «ингредиенты», почерпнутые из трудов Сократа, Катона, Фенелона и Руссо: трудолюбие, терпение, истина, польза, любовь[10 - Бинеман. С. 31–36.].

Два благополучных года в жизни Паррота вскоре сменились периодом испытаний. Еще во время обучения в академии он обручился с невестой, Сюзанной Вильгельминой Лефорт, дочерью одного из профессоров, который вскоре скончался, что ввергло всю семью в нужду. Узнав об этом, Паррот принял решение досрочно оставить свое место (передав его из рук в руки Кювье) и осенью 1788 г. вернулся на родину, чтобы поскорее подготовиться к бракосочетанию, которое было совершено в апреле следующего года. Супруги обосновались в Карлсруэ, столице Бадена, где жили родственники жены Паррота. Вскоре родились два сына: Вильгельм (1790–1872), позже – пастор в Лифляндии, и Фридрих (1791–1841), который в свое время сменит отца на кафедре физики Дерптского университета. Однако молодая семья никак не могла обрести финансового благополучия: в Карлсруэ Парроту не нашлось подходящей должности для ученых занятий, к которым он стремился, и ему пришлось зарабатывать на жизнь частными уроками математики. Научные работы он теперь писал на немецком языке, сперва даже вынужденно извиняясь за то, что еще не владеет им в должной степени, но ими не удавалось заинтересовать публику, хотя Паррот обращался к темам, сулившим различные практические применения (он предложил теорию и новый способ конструкции ветряных мельниц, затем опубликовал работу по теории света и его разложения на цвета).

В 1792 г. Паррот переехал в Оффенбах, город на Майне, возле Франкфурта. Здесь жизнь была дешевле, чем в Карлсруэ, но начинающему ученому опять не удается получить место в учебном заведении, на которое он рассчитывал, и он продолжает жить частными уроками, а также надеждами на успех научных трудов. В Лондон на конкурс Общества улучшения кораблестроения Паррот выслал работы о защите кораблей от пожаров и о спасении судна, получившего пробоину, во Франкфурте-на-Майне опубликовал книгу, посвященную теории и практике очищения воздуха в помещениях, а также небольшой, но ценный по содержанию трактат «Дух воспитания, или Катехизис отцов и наставников». Одновременно Паррота одолевали бытовые трудности: он вынужден был ютиться в двух комнатах вместе с женой и маленькими детьми, за обедом не хватало мяса, все члены семьи болели. А происходившие вокруг политические события не обещали никаких радостных перспектив. Во Франции наступала эпоха Террора, что делало абсолютно невозможными поиски там места для службы. На Среднем Рейне, сравнительно недалеко от города, где жил Паррот, уже начались боевые действия, обернувшиеся поражением войск первой антифранцузской коалиции. В соседнем Майнце вообще была провозглашена республика по революционному образцу, а с октября до декабря 1792 г. знамя революции временно развевалось даже над Франкфуртом, куда вошли французские войска. Надо полагать, что, хотя прямых высказываний Паррота о Французской революции не сохранилось и как человек, воспитанный на идеях Просвещения, он, скорее всего, приветствовал ее, в дальнейшем Паррот весьма серьезно страдал от ее непосредственных следствий, а более всего – от полной неопределенности будущего, которая ощущалась в близких к Франции немецких землях.

Именно поэтому Паррот без раздумий ухватился за приглашение, которое в начале осени 1793 г. прислала его сестра Клеманс, – отправиться домашним учителем в Лифляндию[11 - Бинеман. С. 50–51.]. Уже в октябре он вместе с семьей покинул Оффенбах, несмотря на то что его жена едва оправилась от долгой легочной болезни. Но в Байройте, спустя лишь пару дней пути, ей стало хуже. Путешествие остановилось, больная не могла ехать дальше ввиду надвигавшейся зимы, а через несколько недель она скончалась. В своем дневнике Паррот записал: «12 декабря 1793 г. был несчастнейший день моей жизни. В этот день я потерял супругу, которую почти семь лет влачил за собой на цепи из моих бедствий. Она скончалась ровно в то время, когда казалось, что проблеск надежды обещает мне лучшее будущее, разделить которое с Вильгельминой было бы для меня неизъяснимым счастьем»[12 - Паррот приводит эту цитату из собственного дневника в письме к сыновьям, Вильгельму и Фридриху, от 18 мая 1827 г. Свою общую судьбу с супругой он отсчитывает не от брака (1789), а от даты помолвки (1786), поэтому она и составляет здесь семь лет: Бинеман. С. 51–52.]. Смерть любимой жены стала тяжелым испытанием для Паррота, в котором тот выстоял и потом бережно хранил память о ней в течение всей жизни, а также передавал эти воспоминания своим сыновьям.

В Байройте Паррот оставался полтора года. Собственно, возвращаться ему было практически некуда: Баден и Вюртемберг были в это время уже серьезно затронуты революционными войнами, а Монбельяр оккупирован французами, так что родного брата Паррота, служившего прежде в финансовом управлении графства, якобинцы занесли в список подозрительных лиц, и тот едва смог спастись бегством. По поручению же прусских властей, к которым Байройт отошел с 1792 г., Паррот занялся устройством громоотвода на местном замке, познакомившись при этом с Александром фон Гумбольдтом, выполнявшим здесь функции главы горного ведомства. Как и прежде, Паррот много путешествовал по окрестностям, изучая природу, быт и занятия людей, и в качестве результатов наблюдений опубликовал работы об улучшении мельничного колеса (впервые показав, что для его вращения важнее не вес падающей воды, а ее импульс), а также о физических принципах устройства более экономной печи.

Весной 1795 г. счастье повторно улыбнулось Парроту. Он вновь получил приглашение в Лифляндию, от Карла Эберхарда фон Сиверса из замка Венден, предложившего молодому ученому стать воспитателем его младших сыновей, девяти и тринадцати лет. 28 апреля Паррот выехал из Байройта в Любек, а оттуда на корабле – в Ригу. Плавание было долгим из-за штормов на Балтике, за это время будущий профессор успел дать несколько уроков математики корабельному штурману. 12/23 июня 1795 г. Паррот с двумя своими детьми ступил на берег Лифляндии, которая для всех троих станет второй родиной. Почти сразу по прибытии Паррот узнал о смерти отца, и тем самым порвалась главная нить, еще связывавшая его с местами, где началась его жизнь. Теперь он чувствовал себя в полном одиночестве, на новой земле, лежавшей «почти за пределами Европы»[13 - Бинеман. С. 56.].

Однако эта земля оказала ему неожиданно теплый прием. Карл Эберхард фон Сиверс (1745–1821) принадлежал к видным представителям остзейской знати, служил с честью в голштинской, австрийской и русской армиях, а в 1798 г. был возведен в графское достоинство вместе со старшим братом, выдающимся деятелем екатерининского времени, новгородским генерал-губернатором, дипломатом, сенатором Якобом Иоганном (Яковом Ефимовичем) фон Сиверсом. В 1777 г. Карл Эберхард приобрел во владение заброшенный замок ливонских рыцарей Венден, а затем отстроил его в соответствии со вкусами новой эпохи и превратил в центр дворянской салонной культуры. Летней же своей резиденцией он избрал усадьбу Альт-Оттенхоф в идиллическом природном уголке, на берегу озера Буртнек, где к тому же совсем неподалеку в своем имении часто и подолгу бывал его знаменитый брат. Именно в Альт-Оттенхоф Паррот сразу направился из Риги и дальше большую часть времени проводил там или в Вендене. Таким образом, он с самого начала попал в среду местных просвещенных дворян, получил возможность завязать с ними дружеские отношения и в том числе наблюдать их усилия по налаживанию хозяйства в имениях и улучшению условий труда крестьян. Один из старших сыновей Карла Эберхарда, граф Георг (Егор Карлович) фон Сиверс, перед тем как сделать блестящую военную карьеру на русской службе, пройдет курс обучения в стенах Гёттингенского и Дерптского университетов, где Паррот будет читать ему физику, но еще до этого, со времени первой встречи в Альт-Оттенхофе, их уже связала крепкая дружба. Наконец, в одной версте от Альт-Оттенхофа лежала соседняя усадьба, Ной-Оттенхоф, где молодой ученый был не только гостеприимно принят, но и дочь хозяина, Амалия фон Гаузенберг, согласилась стать его женой и матерью для малолетних сыновей (второй брак Паррота был заключен в Риге в феврале 1796 г.).

Впрочем, Паррота недолго прельщала сельская жизнь, поскольку он всегда стремился найти точку приложения для своих научных занятий. В 1795 г. в Риге с разрешения Екатерины II, благодаря пожертвованному капиталу, открывалось Лифляндское общеполезное и экономическое общество, которое должно было объединять 13 членов, представлявших лифляндское дворянство, и ежегодно отчитываться перед ландтагом (дворянским собранием) о своих достижениях. Обществу был нужен постоянный секретарь, и Паррот прекрасно подходил на эту должность, рекомендовал же его туда еще один новообретенный друг из рода Сиверс, Фридрих Вильгельм (1748–1823), предводитель дворянства Лифляндской губернии. 11 декабря 1795 г. Паррот выступил с речью перед ландтагом, в которой среди прочего призвал помещиков облегчить участь крестьян-латышей через улучшения в сельском хозяйстве, и был единодушно избран секретарем общества, а 10 января 1796 г. состоялось его первое заседание[14 - Бинеман. С. 61–64.].

Должность секретаря принесла Парроту немалое годовое жалованье в 500 альбертовых талеров (что составляло около 700 рублей серебром), а также бесплатную квартиру в съемном доме общества, снабженную всем необходимым. Это позволило ему вновь начать семейную жизнь – его второй брак оказался не только счастливым, но на этот раз и материально обеспеченным. Место домашнего учителя в семье Сиверс он, естественно, оставил, что вовсе не означало прекращения их дружеских связей. В Риге у Паррота появились и новые друзья: его свояк, архитектор Иоганн Вильгельм Краузе, который позже также станет профессором университета в Дерпте; пастор и литератор Карл Готлоб Зонтаг, выдающийся педагог, автор многочисленных сборников проповедей и речей, посвященных нравственному воспитанию; молодой аптекарь Давид Гриндель, страстный экспериментатор, будущий дерптский профессор химии и член-корреспондент Петербургской академии наук. Такое расширение круга знакомых Паррота за счет «светлых умов» отражало общий процесс развития в Риге идей Просвещения: в него включилась и элита местного дворянства, рассматривавшая проекты в пользу крестьян, и писатели-просветители – так, именно в 1796 г. была опубликована книга Г. Меркеля «Латыши», значительно повлиявшая на дальнейшее национальное движение. В этом смысле как нельзя более кстати пришлись практические идеи Паррота: он составлял планы по очистке воды из Двины, очистке воздуха в сиротских приютах и больницах, конструированию новых печей, проект медицинского термометра и т. д. Не забывал он и о теоретических трудах: так, в Риге ученый впервые описал физическое явление осмоса, т. е. прохождения жидкостей через тонкие мембраны за счет диффузии, и его влияние на процессы в живом организме (на этих же результатах Паррот позже построит написанную им для Александра I заметку о вреде шерстяных фуфаек). Тогда же вместе с Гринделем Паррот провел первые на территории Российской империи эксперименты по изучению гальванического тока[15 - Биографический словарь профессоров и преподавателей Императорского Юрьевского, бывшего Дерптского университета за сто лет его существования (1802–1902). Т. 1. Юрьев, 1902. С. 409–410.]. Кроме того, ежегодно под его редакцией выходили отдельные тетради трудов Лифляндского общеполезного и экономического общества, а родственные по научной тематике экономическое общество в Лейпциге и общество естествоиспытателей в Йене избрали Паррота в свои члены.

Приобретенные за несколько лет пребывания в Риге научные и общественные связи оказались настолько крепкими, что, едва была высказана мысль об основании университета в Лифляндии, кандидатура Паррота рассматривалась для него как само собой разумеющаяся. После того как проект университета, выдвинутый лифляндским, эстляндским и курляндским дворянством, был согласован с Павлом I, с середины лета 1800 г. начались поиски профессоров, которыми руководила комиссия дворянских кураторов, заседавшая в Дерпте. Парроту сперва предложили кафедру «смешанной математики» и военных наук, но тот ответил, что предпочел бы профессуру по чистой и прикладной математике. Его просьба была удовлетворена, и в ноябре Паррот получил официальное приглашение занять кафедру в университете. Однако прежде ему необходимо было завершить свои дела в Риге: Паррот направил членам общества обширное рассуждение, в котором объяснял причины, склоняющие его к принятию новой должности. 10 декабря 1800 г. Лифляндское общеполезное и экономическое общество рассмотрело это рассуждение (а также новую положительную рекомендацию Ф. В. фон Сиверса) и одобрило переход Паррота с должности секретаря на университетскую кафедру – именно с этого дня он потом и будет отсчитывать свою профессорскую службу.

Еще до прибытия в Дерпт Паррот позаботился о том, чтобы формально подтвердить свою научную квалификацию: для этого в апреле 1801 г. он получил от философского факультета Кёнигсбергского университета диплом доктора за свои работы по физике[16 - Биографический словарь профессоров и преподавателей Императорского Юрьевского, бывшего Дерптского университета за сто лет его существования (1802–1902). Т. 1. С. 407.]. Конечно, в маленьком Дерпте Парроту будет не хватать круга друзей и общественно значимой деятельности, которые у него были в Риге, а также ее спокойной, обеспеченной жизни. Материальные условия пребывания профессоров в Дерпте были куда более стесненными, а наплыв студентов не предвещал покоя. Чтобы не терять возможности заработка, Паррот уже 25 ноября 1801 г., до публичного открытия университета, состоявшегося 21 апреля 1802 г., открыл в Дерпте свои первые частные лекции по механике. Летом этого же года в университете освободилась кафедра теоретической и экспериментальной физики, которую Паррот охотно принял и оставался на ней в течение всей дальнейшей профессорской карьеры. Ее начало, сопряженное с обустройством кабинетов и лабораторий, строительством университетских зданий, организацией самого университетского управления, обещало быть трудным. Но, конечно, даже в самых смелых мечтах Паррот и представить себе не мог, на какую высоту вознесет его этот путь и какое знакомство ожидает его здесь, в Дерпте, спустя всего месяц после открытия университета.

Профессор и император в 1802–1812 гг.: десять лет личных встреч и общения

Переходя непосредственно к рассказу о дружбе Паррота и Александра I, хотелось бы прежде всего привести некоторые общие сведения, описывающие характер их отношений. С мая 1802 г., когда состоялось их знакомство, и до марта 1812 г., когда они виделись в последний раз, профессор регулярно встречался с российским императором. Специально ради этого Паррот восемь раз приезжал в Петербург – и в учебное время (официально оформляя свое отсутствие в университете, с октября по декабрь 1802 г., с июля по сентябрь 1803 г., в первой половине октября 1810 г.), но наиболее часто – во время зимних каникул, прибывая под Новый год и стараясь уехать в течение месяца, чтобы успеть к началу весеннего семестра, хотя иногда приходилось вынужденно задерживаться (это были визиты с января по май 1805 г., в январе 1806 г., с января по март 1807 г., в январе 1809 г. и с января по март 1812 г.). Его личные встречи с Александром I происходили или сразу по прибытии, или спустя долгий период ожидания, и в любом случае не так часто, как хотелось бы самому Парроту (и как просил он в своих письмах). Только за долгое пребывание в 1805 г. Александр принял его пять (или, возможно, даже шесть) раз, в 1807 и в 1812 гг. – по четыре раза, но во все остальные петербургские визиты профессор имел не более двух встреч с императором, поэтому цитированное выше высказывание М. А. Корфа, будто бы Паррот в любой момент мог идти «прямо в государев кабинет», явно преувеличено.

Что же происходило на этих встречах? Какое влияние они имели на самих участников? Каково было значение переписки, которая поддерживала связь между обоими друзьями тогда, когда они находились вдали друг от друга? Наконец, имели ли эти отношения какое-либо воздействие на решения государственного масштаба? Чтобы проанализировать это, необходимо сперва подробнее остановиться на некоторых важных особенностях характера, которыми обладал венценосный друг профессора.

Личность и царствование императора Александра I многократно привлекали внимание историков благодаря политическим реформам и проектам, ставившим целью, базируясь на общих либеральных принципах, модернизировать Российскую империю. В своих стремлениях Александр I был не одинок, у него имелась возможность опереться на определенный слой просвещенной элиты, способной помочь ему в разработке и проведении реформ. Конкретные отношения с отдельными представителями этой элиты у Александра I складывались по-разному, тем не менее традиционно выделяется круг людей, в которых видят «друзей императора» (а применительно к началу царствования даже специально используется термин «молодые друзья», под которыми обычно понимают членов так называемого Негласного комитета[17 - Определение Негласного комитета как кружка друзей молодого российского императора восходит еще к классической биографии Шильдера: Шильдер Н. К. Император Александр Первый: его жизнь и царствование. СПб., 1897 (далее – Шильдер). Т. 2. С. 24.]).

Участие личных друзей Александра I в государственных реформах можно назвать одной из особенностей его царствования. Назовем здесь имена князя А. Чарторыйского, П. А. Строганова, Н. Н. Новосильцева, В. П. Кочубея, Ф.-С. Лагарпа, В. Н. Каразина, а для более позднего периода – князя А. Н. Голицына. Императора несомненно объединяли с этими людьми общее мировоззрение и политические принципы. В беседах с ними в юношеские годы Александр находил поддержку своим либеральным идеям. Достаточно вспомнить его памятную встречу с Чарторыйским в мае 1796 г. в саду Таврического дворца[18 - Мемуары князя Адама Чарторижского и его переписка с императором Александром I. М., 1912. Т. 1. С. 83–86.]. Другим значимым примером служат отношения харьковского помещика В. Н. Каразина с российским императором, которые начались в первые же недели царствования Александра I с того, что он обнаружил на своем столе письмо Каразина, где пылко высказывались доводы в пользу необходимости скорейшего освобождения крестьян. Каразин затем был приближен Александром I к себе и мог навещать его кабинет для бесед, получив фактически роль «доверенного лица» императора в различных вопросах. Особенно весомым оказался вклад Каразина в дело народного образования при основании нового университета в Харькове[19 - Болебрух А. Г., Куделко С. М., Хрiдочкiн А. В. В. Н. Каразiн (1773–1842). Харькiв, 2005; Грачева Ю. Е. «Позвольте мне быть полезным!» Василий Назарович Каразин на государственной службе и в общественной жизни России первой трети XIX в. М., 2012.]. Наконец, огромное значение имеет многолетнее общение Александра I и швейцарца Ф.-С. Лагарпа, который не только был наставником царя с самых ранних лет его жизни, но и потом сохранил с ним тесные дружеские связи, а после восшествия того на престол посылал ему письма и мемории с советами, касавшимися различных сторон политической жизни России и Европы в целом. В совокупности эта переписка представляет собой свыше трехсот писем и ста сопровождавших их документов, являющихся весьма информативным источником, который прекрасно показывает и с какой степенью полноты и искренности можно было обсуждать с Александром I проблемы российских реформ, и каким образом царь выстраивал личные отношения со своими собеседниками[20 - Андреев А. Ю., Тозато-Риго Д. Император Александр I и Фредерик-Сезар Лагарп. Письма. Документы. Т. 1 (1782–1802). М., 2014; Т. 2 (1802–1815). М., 2017; Т. 3 (1815–1832). М., 2017.].

Но важно подчеркнуть и иной аспект: Александр I и сближавшийся с ним друг представляли свои отношения не только как общность мыслей и идей, но и как совместные переживания, взаимные чувства – уникальные для двоих, которыми именно поэтому можно со всей полнотой души делиться друг с другом. Об этом, например, ясно свидетельствует Чарторыйский, вспоминая слова Александра, что «свои чувства он не может доверить никому без исключения, так как в России никто еще не был способен их разделить или даже понять их», и князь «должен был чувствовать, как ему будет теперь приятно иметь кого-нибудь, с кем он получит возможность говорить откровенно, с полным доверием»[21 - Мемуары князя Адама Чарторижского… Т. 1. С. 86.]. В том же ключе более поздняя переписка Александра I с Голицыным наполнена не просто изложением идей Священного союза, но живыми религиозными переживаниями, которые император стремился поверять своему другу[22 - См. переписку Александра I и кн. А. Н. Голицына за 1812–1822 гг.: Николай Михайлович, великий князь. Император Александр I. Опыт исторического исследования. Т. 1. СПб., 1912. С. 527–561.].

Примеры сочетания в отношениях с Александром I, с одной стороны, идейной близости, а с другой – чувствительности хорошо демонстрирует его переписка с Ф.-С. Лагарпом в 1795–1797 гг. О том, что мировоззрение молодого великого князя в этот период полностью находилось под влиянием идей, переданных швейцарским просветителем, говорит сам Александр, когда в письме, отправленном в момент расставания с наставником, признается, что обязан ему «всем, кроме рождения своего на свет» (эту формулу в отношении Лагарпа Александр будет еще неоднократно повторять в разных обстоятельствах); венцом же их идейной близости послужит знаменитое письмо Александра от 27 сентября / 8 октября 1797 г. с обсуждением замысла и просьбой о советах Лагарпа относительно будущей российской конституции[23 - Андреев А. Ю., Тозато-Риго Д. Император Александр I и Фредерик-Сезар Лагарп… Т. 1. С. 163; 335–340.]. Лагарп с торжеством признавал эту идейную общность, говоря, что страницы таких писем Александра «достойно отлить в золоте». Одновременно во многих своих письмах он показывал и душевную близость к ученику: «Ваши речи, Ваши чувства, все, что до Вас касается, навеки в сердце моем запечатлены. <…> О дорогой мой Александр, позвольте назвать Вас так, дорогой мой Александр, сохраните дружеское Ваше расположение, кое Вы мне столько раз доказывали, а я Вам до последнего вздоха верен буду»[24 - Там же. С. 165.]. И Александр платил ему той же монетой – особенно показательно в этом смысле письмо к Лагарпу от 13 октября 1796 г., в котором великий князь в тяжелой для него ситуации последних месяцев царствования Екатерины II сдерживает себя от изложения каких-либо суждений, но дает волю излияниям своих чувств: «Учусь в тишине, наблюдаю, сравниваю, делаю выводы не всегда приятные, однако надеждой смягчаемые. Надежда, по мнению моему, есть душа жизни; вовсе несчастливы были бы мы без нее. Она-то мне и служит поддержкой и позволяет думать, что даровано мне будет счастье с Вами еще раз свидеться, любезный друг мой. Ах! сколько бы я таким свиданием был утешен. Одна мысль об этом меня чарует, и нередко ей предаюсь. Рассказал бы Вам о многом. Ах! почему Вы так далеко!.. Право, мог бы я сочинить целый трактат о терпении; ибо мне его очень много требуется. Будем надеяться, вот мой вечный припев. Спросите сердце Ваше и чувства, они Вам доскажут то, о чем я молчать должен»[25 - Там же. С. 311.].

Добавим к этому, что именно Лагарп сознательно развивал у юного Александра культ дружбы, учил, что она есть «драгоценное достояние человека» и отвечает естественному побуждению человека «раскрыть душу», но в то же время предупреждал его, что друзья будут склонны злоупотреблять доверием императора, а потому сближаться с ними нужно «с великой осмотрительностью», выбирая «по преимуществу людей скромных»[26 - Там же. С. 133.]. Можно подчеркнуть, что наставления Лагарпа не только наполняли мировоззрение Александра идеями эпохи Просвещения, но также и воспитывали его характер в духе сентиментализма.

Все это надо учитывать, чтобы верно оценить умонастроения и эмоциональные порывы души Александра I в тот момент, когда зарождалась его дружба с Парротом. Императору тогда было 24 года (т. е. на десять с половиной лет меньше, чем профессору), и в мае 1802 г. он отправился из Петербурга в свое первое заграничное путешествие – в прусский Мемель, чтобы встретиться там с королем Фридрихом Вильгельмом III и заручиться союзом с ним. Но дружеские отношения, к которым открыто было сердце молодого императора, подстерегали его на этом пути еще раньше, внутри границ Российской империи.

22 мая 1802 г. Александр I прибыл в Дерпт. Поскольку это одновременно была и первая его поездка по стране после восшествия на престол, то неудивительно, что царь не ограничился проездом через город, а решил в нем остановиться и посетить только что возникший университет. Профессора и университетское начальство (кураторы) узнали об этом накануне и пребывали в волнении. Решено было, что кураторы встретят Александра I на площади перед ратушей, чтобы от лица дворянства остзейских провинций выразить благодарность за открытие университета, а затем проведут в аудиторию, где собраны профессора и студенты. Именно от их имени должна прозвучать кульминация праздника – торжественная речь, обращенная к Александру I. Произнести ее поручили Парроту.

Надо сказать, что выбор этот напрашивался сам собой. Паррот к тому моменту стал деканом философского факультета, т. е. получил все права говорить от лица корпорации, а также прекрасно владел требуемым для этой речи французским языком и не только: зная о симпатиях Александра I к идеям Просвещения, именно он мог подобрать достойные того выражения (правда, кураторы до последней минуты пытались проконтролировать конкретное содержание речи[27 - Паррот вспоминал об этом в 1803 г., см. письмо 16 в наст. изд.]). И его слова действительно произвели на императора сильное впечатление. Начав с обычных похвал монарху-благодетелю, Паррот затем торжественно выразил надежду на то, что наступившее царствование облегчит участь крепостных крестьян, которых «феодальная система обрекла на жизнь весьма скудную», а также произнес клятву университета, что тот положит все силы ради блага «человечества во всех его классах и формах» и будет «бедного отличать от богатого, а слабого от могущественного для того лишь, чтобы бедному и слабому участие выказывать более деятельное и заботливое»[28 - Речь была впервые опубликована на французском языке в книге Бинемана (С. 115–116); см. письмо 1 в наст. изд.].

Несомненно, что Александра I привлекли энергия и либеральный запал профессора – они не только соответствовали его собственным надеждам на реформирование России, но и доказывали, что при проведении политики реформ царь обретет себе деятельных помощников. Иными словами, он нашел в Парроте те же черты, какие видел у своих друзей по Негласному комитету или у Каразина. Речь Паррота так понравилась Александру I, что он попросил для себя ее письменный текст, не подозревая, что тот существует лишь в виде небольшого чернового листка, сложенного со всех сторон так, чтобы поместиться в шляпу (Паррот потом бережно хранил его). Но как только коляска с императором скрылась из виду под прощальные возгласы профессоров и студентов, Паррот тут же побежал к себе и снял со своего листка беловую копию (также сохранившуюся среди бумаг Паррота), а уже с нее сделали список для императора, успев вручить ему на следующей почтовой станции.

Успех Паррота означал для него и нечто большее: как он неоднократно потом подчеркивал, в самом взгляде императора чувствительное сердце профессора прочитало признание правоты собственных слов и любовь к общему благу. Это внутреннее переживание заставляло Паррота стремиться продолжить общением с царем – на письме, но втайне мечтая о личном разговоре. Многое способствовало тогда воплощению этой мечты, а в иных случаях Паррот готов был обращать в свою пользу любые поводы. Уже 28 июня университет избрал его (вот еще одно следствие успеха!) проректором, т. е. главой всей профессорской корпорации, которая в это самое время начала противостояние с кураторами по вопросам университетских прав и привилегий (о чем подробнее – в следующем параграфе). Решение этого вопроса с 8 сентября 1802 г. оказалось в руках созданного по указу Александра I Министерства народного просвещения. Так служебные устремления Паррота совпали с его личными, поскольку вели проректора в Петербург.

Но и до этого Паррот уже нашел два способа, чтобы напрямую обратиться к Александру I. Еще весной от императора в Дерпт официальным путем поступило сочинение брауншвейгского ученого Э. А. Циммермана (написанное, очевидно, по российскому заказу), в котором обсуждалась организация в Лифляндии университета. Паррот воспользовался этим и составил огромный отзыв (на 27 листах), где, далеко выходя за рамки университетских вопросов, значительную часть посвятил описанию бедственного положения прибалтийских крестьян и доказательству необходимости отмены крепостного права, которое должно происходить через постепенное предоставление латышам и эстонцам свободы и земли в собственность, дарование защищающих их законов и судов, а также развитие народного образования, поскольку только это позволит им стать настоящими гражданами своей страны. 11 августа труд Паррота (от имени всего философского факультета) был послан Александру I, благодаря чему тот впервые мог познакомиться с развернутым изложением проблем крепостного права в Прибалтике и способов их решения. Это безусловно возвысило оценку Паррота в глазах императора, а особенно значимым для автора стало то, что Александр собственноручно написал ему письмо, где выразил свое согласие с содержанием отзыва, «наполненного идеями столь же просвещенными, сколь и благотворными». Поэтому 30 августа, в день тезоименитства императора, Паррот решился обратиться к нему с новым посланием, основной сюжет которого затрагивал личное здоровье государя – это была та самая записка о вреде шерстяных фуфаек, в которой профессор трогательно беспокоился, чтобы фуфайки эти не превратились для Александра в «медленный яд», объяснял, как правильно от них отказываться, а для того даже пересылал изготовленное его женой трико специальной вязки. При этом в заключительном абзаце письма затрагивалась и наиболее волновавшая всех профессоров тема – «несовершенство устройства» университета в Дерпте, исправить которое может только император, для чего необходимы его личные консультации с одним из университетских ученых.

Именно с этой целью 5 октября 1802 г. Паррот выехал в Петербург. Отметим, что в его поступке содержался немалый риск: никто не мог гарантировать, что он добьется для университета искомых решений, выступая с инициативой против воли своих начальников. Вероятно, поэтому, официально извещая корпорацию о своем отъезде, Паррот назвал его причиной «личные обстоятельства», т. е. по сути обманывал не только кураторов, но и своих товарищей. Но профессор готов был пойти на этот риск ради главного – надежды на личную встречу с императором. Козырем, который он вез с собой, был его давний друг Георг фон Сиверс, окончивший в 1799 г. Пажеский корпус и сохранивший связи при дворе. В первые же свои дни в Петербурге они нанесли визиты знакомым, постоянные контакты с которыми профессор будет поддерживать и в дальнейшем (среди них – видный чиновник Коллегии иностранных дел Христиан Бек, польский аристократ граф Людовик Платер, придворный художник Герхард фон Кюгельген). Благодаря им Паррот с каждым днем приближался к своей цели: Бек представил его В. П. Кочубею и М. Н. Муравьеву (товарищу министра народного просвещения), а Платер – Чарторыйскому и Новосильцеву. 13 октября через Кочубея Паррот передал письмо для Александра I – еще один блестящий образец красноречия с целью убедить царя в том, что Дерптскому университету необходим Акт постановления, высочайше утвержденная грамота с перечислением всех университетских привилегий, которые бы позволили уберечь ученых от «коварных заговоров» врагов Просвещения. Александр I явно счел доводы убедительными: 18 октября он передал через Новосильцева, что готов принять Паррота лично, Чарторыйский же обещал перед этой встречей обсудить предварительный текст Акта с императором и даже успел сообщить его поправки Парроту[29 - Подробности пребывания в Петербурге изложены самим Парротом в его мемуарах, опубликованных Бинеманом, здесь цит. по: Бинеман. С. 145–146.].

Но Парроту и этого оказалось мало для первой личной встречи с Александром I. По собственному почину он вмешался в обсуждение острого вопроса, касавшегося Лифляндии. Речь шла о причинах и следствиях так называемого Каугернского восстания (9–10 октября 1802 г.) – возмущения крестьян-латышей в Вольмарском уезде, вину за которое Паррот целиком возлагал на местных помещиков и судей. Он почувствовал, что должен стать «защитником страдающей нации»[30 - Бинеман. С. 148.]. Профессор умолял Чарторыйского и Новосильцева сообщить это его мнение государю, а потом, выяснив максимум подробностей через Бека, составил записку, обличавшую истинных виновников.

Таким образом, держа в руках сразу два документа, направленных на защиту прав «угнетаемых» и демонстрировавших либеральные взгляды автора, Паррот впервые пересек порог императорского кабинета. Это произошло 26 октября 1802 г. Неудивительно, что Александр I, извещенный об обсуждаемых темах, встретил Паррота словами: «Вас ненавидят, потому что Вы служите человечеству. Ваши враги без устали работают против Вас. Но рассчитывайте на меня – у нас одни и те же принципы, мы идем по одной дороге»[31 - Слова Александра I приведены в мемуарах Паррота, цит. по: Бинеман. С. 150.].

Действительно, Паррот получил от императора полное одобрение тем идеям, с которыми явился. Но не менее важной оказалась и эмоциональная сторона разговора, изображение которой, правда, дает только сам Паррот, в своих мемуарах описывая ключевые штрихи возникавших личных отношений. Поприветствовав профессора, Александр протянул ему руку. «Я схватил ее, чтобы прижать к сердцу, – пишет Паррот. – Я уже принадлежал ему. Он однако же подумал, что я хочу ее верноподданно поцеловать, и отдернул ее. В одно мгновение укоризненный взгляд с моей стороны известил его об ошибке. Он протянул мне ее снова. Я прижал ее к сердцу с неизъяснимым чувством. Он взял меня за плечи, обнял с нежностью обеими руками и повел на несколько шагов прочь от места этой сцены. – О, Природа! Не существует препятствий, коих не могли бы преодолеть сердца, которые Тебе принадлежат. Как чудесно поняли мы друг друга!» При расставании же Паррот сказал императору, что готов ради него пожертвовать жизнью, и наблюдал ответную реакцию Александра: «Он закрылся рукой, затем схватил мою руку обеими своими и долго удерживал с неописуемым выражением лица», так что Паррот вынужден был освободиться из этого «сладкого плена». «Прощайте, – сказал император с нежностью, бросился мне на шею, прижал меня к сердцу и поспешил вон из комнаты с глазами, мокрыми от слез. Еще пару слов, сказанных им на удалении, я не смог разобрать»[32 - Бинеман. С. 153.].

В мемуарах Паррот предельно ярко выразил дискурс взаимных чувств между ним и императором: «Каждый человек, – рассуждал профессор, – переживает очень счастливый период в своей жизни, период первой любви, в котором есть мгновение наивысшего восторга, когда его девушка говорит ему: „Я люблю тебя“. Нечто подобное было в моем тогдашнем положении, хотя и совсем по-другому. Любящие уединяются друг с другом, погруженные в их любовь, их счастье только для них. У меня же все было наоборот: я принадлежал всему человечеству, братался с тысячами, которым я теперь мог плодотворно служить. К этому возвышенному чувству примешивалась и самая нежная и твердая привязанность к человеку, которому я теперь особенно принадлежал и который так же точно мне принадлежал, и тем самым в моей груди соединялось все, что может сделать человека счастливым»[33 - Бинеман. С. 153–154.].

Подчеркнем, что аналогия, которую Паррот приводит для характеристики своих чувств («любовь к девушке»), четко использована им не в сопоставительном, а в противительном смысле. Речь тем самым идет не об обычной любви, а о ее высшем, целомудренном содержании, когда через любовь к конкретной личности человек постигает любовь к ближнему вообще – к тем миллионам людей, которых Паррот теперь ощущает как братьев и служению которым он намерен посвятить жизнь. Стоит ли напоминать, насколько эти слова близки программным изречениям эпохи романтизма («Seid umschlugen, Millionen! Diesen Kuss der ganzen Welt!»[34 - (нем.) «Обнимитесь, миллионы! В поцелуе слейся, свет!» (Ф. Шиллер, «Ода к радости», 1785).]).

Новый дискурс отношений будет четко проявляться теперь и в личной переписке (разрешение на которую дал император). Если первые обращения Паррота к царю в августе 1802 г. и ответное письмо Александра еще содержали формальные черты и по сути являлись общением между российским императором и проректором Дерптского университета, то затем всякая формальность исчезает из переписки, а ее стиль и обороты речи становятся предельно возвышенными и трогательными. Слова «любовь», «возлюбленный»[35 - Собственно говоря, французское слово «bien-aimе» (букв. «возлюбленный»), которое очень часто встречается в переписке в качестве обращения Паррота к Александру I, требует языковой контекстуализации – в частности, именно при обращении к монарху оно закрепилось во французском этикете второй половины XVIII в., поскольку таково было обычное наименование Людовика XV (Louis XV le Bien-Aimе).] будут дальше постоянно употребляться Парротом при обращении к Александру I, но при этом зачастую через запятую с упоминанием любви к людям как к братьям, любви царя к народу, любви к истине и справедливости, указывая именно на платонический контекст употребления этого понятия. Характерно, что профессор подписывает письма не иначе как «Ваш Паррот», опуская при этом все требовавшиеся эпистолярным этикетом формулы («Ваш покорнейший слуга» и проч.) и тем самым подчеркивая принципиальное равенство двух корреспондентов перед лицом их дружбы и взаимных чувств. И надо сказать, что и Александр I мог отвечать ему с не меньшей эмоциональностью и симпатией – особенно часто это происходило в 1805 г. (см. ниже). Правда, несколько раз Александр все же пенял Парроту за избыток нежных выражений в письмах и даже при новой личной встрече в Дерпте в 1804 г. попросил не быть к нему столь «пристрастным» и не любить так сильно[36 - См. письма 28 и 90.].