Ярослав Полуэктов "Немецкий брульон"

– Как там Порфирий Сергеич? Жив? – такими словами пожелал сынок спокойной ночи папе. И протёр слипающиеся глазки кулачком. Кулачок попахивает дерьмецом.

А говорит «отдал последнее». Есть, есть у Малёхи священная коробочка. Лежит в загашнике.

Сердце разрывается у папы: «Жив ещё!»

– Не переживай, пап, он как Распутин!

То есть «крепкий орешек».

***

В уме у папы кругами: «Знает историю народа. Молодец. А с другой стороны… изощрённый убивец. Да собственно, все они убивцы… коллективные. Правда, слегка. То есть по дури. Особенно Егорыч, надо же, такую дозу зафигачить… Спец, блин…»

Ксан Иваныч смотрел на сына, а сын на папу – старый исполнитель и молодой вдохновитель, креативный заказчик и болван–палач.

***

Однако, поторапливайтесь, ребята, в койки. Не забывайте: у вас Г Х А А А А Ф И К!!!

Эпизод 4.

В то время, как за стеной семья укладывалась спать, Егорыч – в щели между кроватью и шкафчиком, – перебирал шмотки.

Бим, покачиваясь китайским болванчиком, бродил по комнате.

В спецдырке зубов держал закончившую дымить трубку. Остановился в ногах кровати. Посмотрел в сторону окна. – Может, ещё? – типа курнём.

– Хватит! – сказал Егорыч, – сколько можно!

Умрёшь от передоза!

И тут началось! Дикая сказка. Лавкрафт позавидует. Франкенштейн испугается. Джойс сбежит. Классик не поймёт – он не наркоман потому как.

***

Когда поблюешь, торчишь ещё сильнее. Не поблюёшь – сдохнешь. Блевонтин это самозащита – недоказанная версия.

Зашевелились портьеры.

Еще одна кукла на цепи. Зубы кажет. Намазанная сука.

Из–за портьеры стало выдвигаться большое НЕЧТО.

На орбите Венеры заверещал и закрутился арцюковичем[7 - Специально или нечаянно попутано имя. На самом деле в фантасмагорическом видении Егорычем вихре–чайника его позднем литературном описании им же, но уже в качестве графоман–писателя подразумевался учёный В.Ацюковский. Данный кадр в течение большой части жизни разрабатывал теорию эфиродинамики, в основе которой, кроме нескольких прочих важных принципов, лежат вихревые эффекты текучих и газообразных сред.] чайник 3D. Тот самый, из Макса.

Бим вгляделся, но толком не разобрал.

Мало учил Max девятую версию.

Дёрнулся и влип. В стену.

Чайник трясся нешуточно. Поливал: шрифтами и примитивами.

Бим испускал дух – квантованными порциями. Умирая по–маленькому, опрокинул большой стул. Как в Амстердаме, на берегу моря, яхтклуб неподалёку

Назвался атеистом, сочиняй технолоджи, деконструкт, эклектику, синтезируй гуано, радуйся агонии – она приятна.

Кто–то смахнул с подушки очки.

Найти, положить и раздавить: ночью цыплёнка – всё равно что проснуться с трупом.

Новый вихрь 3D поднял очки и бросил их на нос Биму. Повисли очки соплями: стеклянными, оловянными, деревянными. Протестно. Драм… Грам…матично. Дудки–с: орфографично! Егорыч всё видит! Насквозь. Будто проводами обмотан. Магнитами. Полями. Волнами. Эфиром. И с Бимом соединён.

Лучшие ощущения на кончиках пальцев.

Нечто в стёклах проявлялось стремительно: абзацами, страницами. Прытко, резво, экологично и землянично. Ветер с тундры подул. Мамонтёнок на экране. Звать Абрамом. Можно Авраамом – понял Бим. За чтоо–о–о?

Отпечаток как аттракцион. Проявился, сцуко. На глазном дне. Бимовского глаза. Нейронами выстроен. Ультрафиолетом взбодрён. Сульфит натрием закреплён. Как в кювете фотографа купался. Давеча побитого. Влетело за медлительность, за антисоциальность, за алкоголь и спайсы. В верхней точке, да, с таким Биму не соскучиться. Если это он, а не его копия в Свияжске. А пока что неясно Биму – где он, и что делает чёрная Маргарет в его рту… роту… в дырке для еды, и для бесед попутных. Дым от Маргарет клубами. А Егорыч с Ксанычем крутят свои кренделя. Сговорились что ли?

«Фильтруйте, господа угадайцы, базар. Да кто вы такие? Чё! Предъявить документ? Можно студенческий билет? Да нахер он мне в путешествии. Мужики, вы охуели!»

Нет, нет, нет. Вот идёшь по Манхеттену и не стало тебя: коп стрельнул удачно. Вот где романтика. А тут жопа. Казанская, блин.

А паспорт высшего класса нужен, да. Но, лучше айфончик с камеркой. Но после: лет через эдак. С ним цивиль: кураж, селфи, онлайн–девочки, штрихкод–девочки, бар–код–девочки, антивирус, рулетка, острота эмоций, секс, пароль, фишки, и быстро! Секс–запрос, пин–код, гондон Natureller, шершавинки, клубничный вкус и покурить, прежде чем.

Угадал пин – девочка на закусь. Бесплатно. Сто баксов в трусики – это от души. На чай, так сказать. Опосля.

А Свияжск что? А ничто. Год–то какой? Гляньте! С первого этажа не придут, с чердака не спустятся: ни трубы, ни печки. Да и не бывают Снегурочки в мае. Рубли деревянные – это плохо, яичница холодная – отвратительно.

А в Америке всё! Если правильно вспомнишь. Пин этот дас фантастиш. Тогда проявится она. В углу, например. Лолита такая. Но круче: голая на стуле, ноги врозь и колени к подбородку. Кайф! Модильяни, Пикассо, Муха Альфонс.

Эпизод 5.

Курить надо в меру. А курнёшь лишку – проснёшься на лестнице в подъезде. И люди будут через тебя шагать. С матом и плевками.

Нечто проснулось–встрепе–содро–гнулось, еблысь! И рявкнуло: замёрзшее, голодное.

У–Ныло завыло. Громче трёх телевизоров. Кряду.

Бим втянул голову в шею.

– Ирреальность богата и хороша, зачем от неё убегать? – дёргалась Мысля на экваторе полушарий. – Серенькие мои! Мяконькие. Дрябленькие.

– Сама дура! – отзывались из полушарий.

Нечто обратилось в Ух–тыбля. Нашырявшееся жэдэ–составом. Орало–забрало. Куни–Клуни. Благим матом: «Чу–у–у, дун–дун. Пфу–у–у!»

Люди, артисты – всё равно животные. Одни просто, другие продажные. Одни пашут, другие дуру гонят.

– Дёргай, Кирюха! – крикнул Порфирий, – и с ловкостью кузнечика (щёлкнутого богомолом по черепу), прыгнул.

С ветки в постель.

Тапки, танки, унисекс.

Потянул на себя одеяло: «Щас задавит!»

– Что задавит? Кого?

Кирьян Егорыч стоит на коленях, руки его по локти в бауле. Они там, чтобы найти Игги Поппа. В бауле?

Ну да: притянуть и чмокнуть Игги в губбы. А Поппа тупо отметелить.

Не верьте, детки, тому, что иногда мерещится взрослым.

Да–а–а! Русские страстно любят Америку. Могут через океан, а могут через Северный полюс. Есть и подводные пути.

В ответ Америка обожает русских.

– Стой, – завопил Бим, – поворачивает! Во! встал.

У него.

Чух–чух.

– Поезд! БлинЪ! Браво. Паровоз!

Егорыч окостенел со страху: сумасшедший дом изнутри он никогда не видел.

Секс в дурдоме не играет никакой роли. Не надо нам тут заливать.

Бим, матом (тут перевод): «Ёпт меня! Пых–пых. Пар! Рельсы! У нас тут рельсы, Кирюха… Вокзай, дверь! Видишь? Менты кругом! Чаво тут?»

– Где? – дурдом на прогулке резинкой тянется.

Школьники, если школа рядом, поставляют придуркам бухло и наркоту.

– Стреляют! Кепку! Кепку брось! Дырявая! Бежим!

– Где, не вижу? – Егорыча малёхо отпустило. Поозирался для виду, – успокойся, нету тут поезда.

– Вокзай! – крикнул Бим, – вокзай!

– Какой ещё вокзай?

– Вагоноуважаемый, Глубокоуважатый! – вот такой.

– Белены объел… – во что бы то ни стало мне надо выходить…

И прикусил язык: «Нельзя ли у трамвала Вокзай остановить?»

Бим не дурак.

И придурки не дураки: но им и барыгам–школьникам всё равно жопа.

И Биму жопа… если он, если он… Много этих если.

Благодарствуем покорно: ларчик с Пандорой не может так вот просто. Захлопнуться, типа.

Правда семейного предательства – всё как в реальной жизни.

Как в Совке. Как в прави…

Чуть не выплыл наружу… утопленник, коллективом утопленный.

Всё это так погано, что иным хочется уйти в мир сновидений и прочих грёз.

– Вот он! – И Бим показал в среднюю точку прострации, в дырь окна, откуда выехал раздвоившийся, нет растроивший…, нет, больше, больше… как гусеница трактора, как поезд мохнатый, чифиря ошмётки, штыками ощерен, встречают фуражки, ждут пилотки.

Добрая военная игрушка на кровавом мосту. По кругу ездит.

Бимовский же паровоз полез на стену, лже паровоз со стены на потолок, легче мухи он.

– Бим, ты сдурел! Мы под Казанью. Тут Волга. Свияжск видно. А рядом М7 наша, – полутрезвый Егорыч пунктуален. Ему градус ум не отбивает. Ему градус – честь и совесть эпохи!

– Да вот же, вот, – орал Бим, – на стене. И на потолке полхвоста. Окружают. Пощупай. Вагоны! Зелёные! Гринпис!

Егорыч пощупал воздух: пусто в нём: «Знаешь как переводят стрелки… селёдки… Гринпис… я на нём собаку… как этого… Гришковца…[8 - – Гришковца почитай–что не читают. Пока. Позже станут читать. И смотреть. И даже слушать. И даже показывать в новостях. Когда что–нибудь… что–нибудь… А пофиг что… Он, умный, красивый и иногда талантливый. Валяется на полках больше для насыщения, напыщения, подчёркивая индивидуальность графоманской типизации… Да что там. Сами такие, – решает Егорыч.– Не вижу ничего, отвали! Ты бухой, Бим! – извл. Чена Джу.]»

– А в нём девки, не видишь, что ли? Вот, в тамбуре. Девки–и–и! А вы куда едете? – и Бим протянул руки в сторону девок: «Сюда, сюда, девоньки мои, хорошечки, золотки!»

Бабёнки для него что бздёнки, как то, что он сейчас ощущает, – как кокс, как дорожка, как радость белобрысая в паху.

Голые напрочь и пригожей некуда девки столпились в настежь открытых тамбурах. Грустные и белые девкины лица со сплющенными носами прилипли к окошечкам. Молчат и голые, и сплющенные. Окошечки и носы не желают беседовать с Бимом. Их носы говорят «хрю–хрю».

– Не вижу никакого поезда, – заладил Егорыч, – не вижу, – и провёл следственный эксперимент: пощупал обои и дёрнул портьеру:

– Не вижу. Пусто!

Попробовал представить паровоз. Не получается легко как у Бима. Вообще не получается: исчезла фантазия, а ещё в писатели пишется: мало, видать, курнул.