– Я уверен, что они все – кто более открыто, а кто менее – надеялись, что Звонимиров сумеет разрешить их жизненные проблемы, – ответил я следовательнице, теребя рукав своего тёмно-синего хлопкового свитера. – Это читалось даже в Опекунцевой. Ей самой было бы очень сложно признаться, что у неё не всё хорошо в жизни. И в личной жизни в том числе. Однако она надеялась, что найдётся некто, кто сумеет её понять… и оказать ей психологическую помощь в самый нужный момент.
В ту минуту я внутренне ликовал. По изменившемуся – буквально на какие-то мгновения – выражению глаз Гараниной я увидел, что сумел задеть нужные струны в ней самой. Это была одна из настоящих причин, почему я был здесь, в допросной – хотя причина формальная была совершенной иной.
– Расскажите про Москвина, – вернувшись в относительное внутреннее равновесие, сказала Гаранина. – Он тоже состоял в вашей группировке?
Что ж, про Москвина я могей рассказывать. В жизни Антона Максимовича намечалась большая неприятность. По главной заботе последних лет его жизни – гуманитарному институту, который Москвин возглавлял, – был нанесён фатальный удар: у него была отозвана лицензия. Конечно, Антон отчётливо видел тенденции последних десятилетий – что в образовании, что в цивилизации вообще. «Точные», левополушарные дисциплины безпощадно вытесняли правополушарные гуманитарные. И причины этого Москвин также прекрасно понимал. Человек с развитым правым полушарием, умеющий чувствовать и понимать без слов, был негласно объявлен врагом современной технократической цивилизации. Тот же двуногий житель Земли, у кого правое полушарие «благополучно» атрофировалось, имел возможность «безбедно» стать винтиком в этой громадной технократической постройке.
Шестое августа
День рождения Звонимирова
Иван сказал, что постарается помочь Антону Максимовичу. Однако, как сказал Звонимиров, это было невозможно без участия самого Москвина. Пока что директор института ждал от потенциального спасителя дальнейших инструкций… и делал вид, что ему было весело на вечеринке.
– А где же музыка? – спросил в какой-то момент уже подвыпивший Успехов. – Ваня, пусть сюда принесут гитару! Я спою для вас всех!
Приличный немного ехидно улыбнулся. И каким-то образом я почувствовал, что ему здесь не радостно. Он как будто бы уже устал от всего этого шума, веселья, вспышек фотоаппаратов, автографов и… вторжений в его внутреннее пространство. Наверное, его сердцу хотелось бы от всего этого бежать. Душа его, похоже, уже изголодалось по исцеляющему светлому безмолвию…
«Куда же убежал ты?» – вспомнились мне мои любимые строки, о которых мне ещё предстоит написать позже.
И в этот момент в зал действительно вошёл человек с гитарой, – а также Оля Римская. Но сперва я расскажу о «гитаристе». Его звали Виктор Правин. Он был моим ровесником, и мы пересекались с ним в университете, когда я учился на лингвиста, а он – на биолога. Виктор был полноват и коренаст, с собранными в хвост длинными коричневыми волосами; одет он был в синие просторные джинсы и сине-голубую клетчатую рубашку с закатанными по локоть рукавами. Полагаю, что без протежирования Ивана он бы ни за что не прошёл ни один клубный фейсконтроль. К слову, во всей этой обстановке Правин себя чувствовал крайне неловко. Я понимал, что ему была глубоко отвратительна сама атмосфера людских скопищ, – а клубных тем паче. Однако надо отдать ему должное: Виктор сумел отодвинуть личные эмоции на задний план – и пришёл поздравить своего друга Ивана с днём рождения. Да ещё как поздравить…
В этот же вечер я впервые увидел и Олю Римскую. Ростом чуть ниже Правина, примерно метр семьдесят; с голубыми глазами навыкате и длинными распущенными тёмно-русыми волосами почти до пояса. Одета она была как-то по-пацански: широкие джинсы, не позволявшие оценить безупречную форму её ног; серая футболка, туго обтягивающая упругую грудь; чересчур просторная чёрно-зелёная клетчатая рубаха и кроссовки. В глазах Римской я разглядел готовность сражаться – иначе выразиться не могу. Очевидно, когда-то её воля была жестоко подавлена – и сейчас она жаждала реванша. И ведь не так давно мы были так близки к этому самому реваншу… Но я опять забегаю вперёд.
– Прости, Юрий, но сейчас для вас сыграет Виктор, – сказал Звонимиров Успехову, уже приготовившемуся «звездить».
– Ладно, Витюха, жги! – крикнул уже изрядно пьяный диджей, скрывая за своим балагурством вновь нахлынувшую тоску.
И Правин, присев на стоявший у концов П-образного дивана стул, приготовился играть. Оля Римская расположилась справа от меня на свободном месте дивана. Девушка-хакер сдержанно улыбнулась мне; я же ответил привычной для меня задумчиво-кислой улыбкой. Да уж, веселье и проявления радости точно не были моим коньком. И в тот момент Правин принялся играть на своей акустической гитаре.
Я не слышал прежде ничего подобного. Это словно был некий язык, а не просто музыка. Я осознавал, что эта прекрасная безсловесная мелодия не уместилась бы ни в какие слова – даже в самые добрые и возвышенные. Эта музыка была самим чувством, самой Жизнью, самой Любовью. О такой Любви мечтает каждый человек – о Любви всепринимающей, всепрощающей и всепонимающей.
Мне показалось, что Успехов заплакал. Опекунцева сидела задумчивой. Даже глаза Москвина не показались мне в ту минуту безразличными. Лицо Правина оставалось, как и прежде, суровым. Оля Римская улыбнулась мне более открыто… И даже я наконец-то сумел улыбнуться от души. Затем я, Ольга и Виктор взглянули на неизменно ясное лицо нашего именинника. Мы поняли, что нам многое предстоит обсудить. В том числе и то, почему я оказался в итоге не там, где планировал, а в допросной перед Ниной. Хотя, как и я сказал в самом начале, я до сих пор ни о чём не жалею. Я просто хочу верить, что мои друзья до сих пор живы…
Когда гости разошлись, Иван сказал мне, что ждёт меня завтра к себе в «штаб» – и скинул мне в сообщении адрес. Мне же он сказал прочитать один фрагмент из книги Петра Успенского «В поисках чудесного» – о духовном учителе Гурджиеве. Это должно было ускорить моё понимание того, что мы вскоре намеревались сделать. Да, от наших действий вскоре содрогнулся весь город… И ещё одно заявление Ивана по-настоящему поразило меня. Он сказал, что «соавторы музыки, которую я только что слышал – Хозяин и Мать»!
Я молчаливо попрощался с суровым Правиным, без особых проблем улыбнулся Ольге и крепко пожал руку Ивану.
Приехав домой, я прочитал рекомендованный Звонимировым фрагмент. Там говорилось о том, что существует два вида искусства – «субъективное» и «объективное». Принципиальная разница между ними заключалась вот в чём. В объективном искусстве автор создавал своё произведение при понимании устройства Мироздания – со знанием основных заключённых в нём интервалов и пропорций. Это могло быть выражено и в звуке, и в цвете, и в физической пропорции – например, при возведении архитектурных сооружений. Поэтому «объективное» произведение искусства производило на людей именно то впечатление, которого автор и добивался. Что же касается искусства «субъективного», то здесь всё создавалось «вслепую». Иногда автор мог случайно уловить нужную пропорцию или интервал, – и тогда его работу могли заметить. Она даже могла стать, что называется, «хитом». Однако «субъективное» произведение почти всегда производило на людей разное впечатление – в зависимости от их индивидуальных ассоциаций. В объективном же искусстве всё было практически предопределено: там не было ничего случайного.
Также в книге «В поисках чудесного» я прочитал, что существовала музыка, которая превращала воду в лёд; была и та, которая мгновенно убивала человека. Библейская легенда о разрушении стен Иерихона при помощи звука – это как раз легенда об объективной музыке. Однако такая музыка была способна не только разрушать, но и строить. В легенде об Орфее имелись намеки на объективную музыку – так Орфей передавал своё знание. Примитивный пример объективной музыки – это игра заклинателей змей на Востоке. Заклинатель тянул одну и ту же ноту с небольшими подъёмами и падениями; в этой ноте слышались так называемые «внутренние октавы», которые не мог распознать слух – однако центр эмоций на эти интервалы отзывался. Змея слышала эту музыку, чувствовала её – и повиновалась ей. В книге было сказано, что если взять такую же музыку, только более усложнённую, то ей стали бы повиноваться и люди…
В ту ночь я долго не мог заснуть. Чувства от увиденного, услышанного и обещанного переполняли меня. Иван меня заверил, что мы будем действовать исключительно во благо людей. На тот момент я ему поверил.
Семнадцатое августа
На допросе у Гараниной
– То есть поначалу вы уверовали в то, что Звонимиров намерен сделать людей счастливыми? – с каким-то трудноуловимым сомнением в глазах недоверчиво спросила меня Гаранина. – Мир во всём мире? А вам не кажется, Дмитрий, что верить в подобную утопию… глупо? Наивно?
– Ох, Нина Петровна, – тяжело вздохнул я, переведя свой взгляд с красивой следовательницы сначала на пол, а затем на мрачные серые стены допросной комнаты, – сколько камней, летящих в сторону идеи о всеобщем мире, я повидал за свою жизнь… Каждый из нас с детства слышал кучу предостережений «не увлекаться пустыми утопическими идеями», а «быть ближе к практической жизни». А общество, основанное на добре – да ведь даже слова такие многим неловко произнести! И всё-таки я твёрдо знаю, Нина, что каждый человек, чьё сердце ещё не до конца не прогнило, глубоко внутри мечтает именно о таком идеальном обществе! И голос этой мечты невозможно заставить замолчать ничем – ни звоном монет, ни пистолетными выстрелами, ни отвратительной модной музыкой! Только нашему сомнению по силам ненадолго заглушить этот зов. Что заглушило его в вас, Нина?
– Так, Дмитрий, вопросы здесь задаю я! – нервно ответила Гаранина, резко оборвав наш с нею визуальный контакт.
«И в тебе этот голос ещё не заглушен», – с молчаливой радостью подумал я.
– То, как Звонимиров в самом конце обошёлся с вами, – глаза следовательницы, как мне показалось, чуть злорадно сверкнули, – вы тоже относите к его плану? Свой «мирный мир» он решил достраивать без вас?
И я должен был признать, что этими словами ей удалось-таки заглушить мой голос о мечте. По крайней мере, в ту конкретную минуту. Я действительно отказывался верить в то, что для всех – в том числе и для Гараниной – давно выглядело предельно очевидно…
А ведь начиналось всё как в самой что ни на есть волшебной сказке! И сколько феноменов, которые я бы раньше непременно назвал чудесами, я лицезрел за какие-то неполные двое суток! Я поистине встретил волшебника. И в те дни никто и ничто не смогло бы меня разуверить в том, что волшебник этот добрый.
Седьмое августа
На следующее утро мне пришло первое в жизни сообщение от Оли Римской. Я понимал, что мой номер ей дал Звонимиров. Конечно, я был этому рад. Девушка-хакер прислала мне скриншоты из соцсетей. Там были запечатлены статусы многих из гостей вчерашнего дня рождения. К примеру, Катя Опекунцева написала следующее: «Хочешь изменить мир – начни с себя!» Для неё это уже было маленькой победой. Юрий Успехов опубликовал следующий статус: «В жизни важнее всего не успех. Важнее – смысл этой жизни». Что же, и он кое-что осознал после вчерашнего. Приличный же пока молчал.
Конечно, причиной столь разительных перемен явилась «объективная» музыка. Та самая, которую Правин исполнил на своей гитаре для собравшихся. Что и говорить, эта музыка всех задела за живое. Слово «живое» здесь главное. Со временем до меня дошёл смысл фразы Звонимирова о том, что соавторами этой музыки были те самые Хозяин и Мать. Но до этого открытия мне ещё предстояло пережить много всего: наши – с моими новыми соратниками – провокации, потрясшие весь город; ощущение безпомощности от того, что я не сдюжил в самый ответственный момент; подозрение, что меня оставили те, кому я начал доверять, как самому себе… Наконец, мне предстояло вынести допросы Гараниной. Впрочем, в какой-то момент мои разговоры с Ниной придали всей этой череде событий совершенно неожиданный поворот. И произошло это каким-то непостижимым, как поначалу казалось, образом. А пока же мы готовили ещё одну – и более масштабную – «акцию просветления».
Звонимиров предложил начать с «низов». Он сказал, что пока человечество относится к сексуальной энергии настолько безрассудно, исправления ситуации ждать не приходится. Причины многих преступлений, по его словам, лежали именно в этой сфере – пусть для многих это утверждение и прозвучало бы странно. И мы отправились туда, где с сексуальной энергией людей действительно творилось чёрти что.
Я должен отметить, что в ту ночь я собственными глазами увидел, на что был способен Звонимиров! И после случившегося я потом очень часто вспоминал один эпизод из книги «В поисках чудесного» Петра Демьяновича Успенского.
Писатель рассказывал, как однажды они провожали своего учителя Георгия Гурджиева на железнодорожном вокзале. Во время разговора с Гурджиевым на перроне никто из учеников не замечал ничего экстраординарного: учитель вёл себя как обычно – во вполне привычной для его учеников манере. Когда же Георгий Иванович зашёл в вагон и подошёл к окну своего купе – ученики были поражены!
Вот как писал об этом сам Успенский [12, с. 407]: «Он стал другим! В окне мы увидели совершенно другого человека, не того, который вошёл в вагон. Он изменился за несколько секунд. Трудно сказать, в чём заключалась разница; но на платформе он выглядел обыкновенным человеком, как любой другой; а из окна на нас смотрел человек совсем иного порядка, с исключительной важностью и достоинством в каждом взгляде, в каждом движении, как будто он внезапно стал наследным принцем или государственным деятелем какого-то неизвестного государства, куда мы его провожали».
Что ж, вскоре и мне довелось столкнуться с чем-то подобным.
Дело было седьмого августа, буквально спустя сутки после дня рождения Звонимирова. Только в студенческие годы мне доводилось посещать ночные клубы две ночи кряду. Но теперь мои походы туда совершались с важной целью – и были безконечно далеки по своему содержанию от тех молодёжных праздношатаний.
Расположенный в новейшем гигантском небоскрёбе клуб открыл нам свои двери. Здесь «благоухала» непонятно откуда взявшаяся на северо-западе России атмосфера невадского Лас-Вегаса. Этот клуб можно было назвать «клубом грехов» – по вышеприведённой аналогии – либо, как часто изъяснялся Правин, – «гнойной язвой на теле России». Что касается внутреннего устройства заведения, то «грехи» здесь выстраивались в последовательную шеренгу: от относительно безобидного бара с дорогим алкоголем, расположенным недалеко от входа, до свингер-клуба в самом конце гигантского заведения. Посредине – танцпол (с, разумеется, трезвыми танцующими), далее – десяток приватных комнат (для, разумеется, духовных бесед), и уже совсем близко к свингерской территории – островок азартных игр (вполне себе обитаемый, – но после него голодная смерть отнюдь не была фантастикой).
Мы пришли туда вчетвером. Даже Правин, ненавидевший ночные клубы лютой ненавистью, наступил своей (субъективной) песне на горло – и оделся так, чтобы пройти фэйсконтроль без «поручительства» Ивана. Виктор помыл свои – нередко засаленные – волосы, надел деловые брюки и белоснежную рубашку, вместо потёртых кедов обул начищенные до блеска чёрные лакированные туфли.
Римская же сегодня выглядела как настоящая леди. Она надела чёрное облегающее атласное платье с асимметричный лифом, переходившим в одну широкую бретель на плече; прямая юбка платья с разрезом и небольшим шлейфом была собрана в складки на бедре.
– Приходится стараться, чтобы диджей сегодня обратил на меня внимание, – улыбаясь, Ольга прокомментировала броскость своего наряда, попивая при этом только что принесённый официантом свежевыжатый ананасовый сок.
Услышав это заявление, Правин нахмурился. Да, он прекрасно понимал, для чего мы все были здесь. Однако Оля очень нравилась ему – пусть это и было невзаимно. И мысль о том, что сегодня ей придётся (пусть и ради общего дела) охмурять диджея – полноватого чернобородого парня за пультом – бередила Виктору душу.
Сегодня мы решили обойтись без хакерства. Ситуация позволяла сделать всё предельно банально – с помощью воткнутой в компьютер диджея флешки. И в этот день мы не хотели никуда торопиться. Ну, пожалуй, за исключением Правина. К его неприятным впечатлениям в эту ночь – помимо необходимости прийти в этот, как он выражался, «гадюшник» – теперь прибавилась боль от созерцания того, как нравившаяся ему девушка флиртовала с другим. Поэтому Виктор ушёл в уголок, где было максимально тихо, – и до «момента икс» никто из нас его более не видел.
Нам же с Иваном предстояло многое обсудить. Мы уселись за столик, заблаговременно заказанный, и я, попивая апельсиновый сок, сказал своему новому знакомому:
– Иван, я теперь, кажется, понял, почему Виктор с вами. Его знание биологии, наверное, как-то помогает вам в написании «объективной» музыки.
– Скажу честно, Дима: именно писать «объективные» произведения Витя пока не научился. Но он на пути к этому. Именно сочинять такую музыку пока удаётся только мне: ведь только я имею возможность иногда связываться с Хозяином и Матерью. Да, они и в этомделе тоже асы! Хотя мыслишь ты в верном направлении: в нашей команде нужны не только хакеры и экстрасенсы, но и естественники тоже. Те, кто любит Природу и прилежно изучают её законы.
Я интуитивно чувствовал, что прямо сейчас допытываться у Ивана про Мать и Хозяина было несвоевременно. Поэтому я сказал следующее:
– По поводу наличия в команде экстрасенса, хакера и естественника у меня теперь вопросов нет. Но скажи, Иван: для чего вам я?
Звонимиров чуть снисходительно улыбнулся, после чего ответил:
– У тебя, Дима, имеются способности к психологии. «Дар» – пожалуй, сказано будет громко. Но способности хорошие. К тому же нам всем однажды пригодится твоя любовь к литературе. В этом ты можешь быть уверен.
В этот момент я увидел, как Римская уже вовсю флиртовала к диджеем. Конечно, она ему понравилась. Его улыбка, с трудом просматриваемая через густую бороду, то и дело светилась надеждой – на продолжение знакомства с нашей хакершей. Оля периодически подходила к нему, кричала что-то на ухо сквозь гремящую клубную музыку, а затем снова уходила танцевать. Она ждала, когда он пригласит её за свой пульт.
– Скажи, Иван, – обратился я к Звонимирову, – а что за личные счёты у Оли Римской с полицией?
– Оля у нас девушка с характером, как ты уже понял, – ответил мой собеседник. – Она довольно серьёзно занималась дзюдо. И как-то раз на неё позарился один так называемый мажорчик – сын очень богатой и влиятельной женщины. Он пьяный попытался изнасиловать Олю возле клуба. В итоге Римская сломала ему руку и челюсть.
– Не слабо, – прокомментировал я бойцовские навыки своей новой знакомой, а Иван продолжил рассказ.
– Благодаря маминым связям – с полковником Чернобродовым – инцидент квалифицировали как «превышение пределов необходимой самообороны». В итоге мне пришлось вызволять Олю прямо из следственного изолятора. Так мы с ней и познакомились. Вернее, она со мной.
– То есть как? – не понял я. – Ты вытащил незнакомую девушку из беды? Ключевое слово здесь «незнакомая», Иван. Это благородно, конечно… Да и вообще я на её стороне во всей этой истории – это без вариантов! Но почему ты сделал это? И как ты вышел на меня? Я до сих пор не могу этого понять!
– Видишь ли, Дима, – Иван говорил, не поворачивая ко мне головы, но при этом я слышал его предельно отчётливо, – я многое вижу своим внутренним зрением. Зови это ясновидением, если тебе так привычнее. А мне нравится говорить, что моё сердце отзывается на зовы близких мне по духу людей. Той ночью, когда я тебе написал, ты страдал из-за бандита-безпредельщика, который врубал музыку на полную громкость. А Оля-то страдала куда больше! Я могу сказать просто: я почувствовал, что вам была нужна моя помощь. И я помог – каждому из вас по-своему. Но если тебе технически помогла сама Оля, когда подключилась к электросети дома того урода, – то ей самой помог я, «перевоплотившись» в полицейского.
– А с этого места можно поподробнее? – попросил я, предельно заинтригованный.
– Да на здоровье. Ты же помнишь, что происходило с Шестёркиной на моём дне рождения?
– Ну да, – я припомнил, как Настя то увлекалась Звонимировым, то остывала, то увлекалась им снова.
Коктейль из чувств ревности и зависти снова ненадолго забурлил во мне. Я очень хотел научиться производить на людей иное впечатление, нежели я всегда производил прежде. И тут я снова поразился тому, насколько легко Звонимиров проникал в мой мозг.
– Так вот, Дима, люди мечтают производить на других хорошее впечатление, – эту фразу Иван проговорил это как-то уж очень безпечно, словно бы слегка глумился надо мной. – Однако они производят на окружающих именно то впечатление, которое предопределяется их главной отрицательной чертой – их основной слабостью.
– И окружающие всегда, так или иначе, эту черту считывают, – понимающе кивнул я.
– Да, – подтвердил Звонимиров, – ровно до тех пор, пока человек от этого своего недостатка не избавится. Это можно сделать только путём долгих и сознательных усилий. Сначала человек должен сам разглядеть в себе эту черту. Это – начало преображения. Ты в себе уже разглядел свою главную черту: ты боишься оказаться безполезным. Кстати, насчёт Оли Римской: её неумолимый дух соперничества тоже возник не на ровном месте. Он скрывает за собою Олин страх потерять автономность. Римская опасается, что ей навяжут чужую волю. И поэтому она так часто прибегает к модели поведения «лучшая защита – это нападение».
– Но к сегодняшнему дню она уже преодолела свою главную черту? – поинтересовался я.
– Не до конца. Равно как и ты.
– Ещё бы… – задумчиво и довольно меланхолично ответил я.
– Ну, думаю, теперь ты понял, почему у Оли есть зуб на правоохранительные органы, – сказал Иван. – Она видит в них машину наказания. И в этом я с ней солидарен.
– И я тоже! – эмоционально согласился я с собеседником.
– Знаешь, Оля мечтает, чтобы совершившему ошибку человеку не доламывали его судьбу, а, наоборот, помогали. Перевоспитывали, в конце концов. Пребывание преступника среди жестоких людей либо ломает его окончательно, либо делает его таким же жестоким. И это уже совсем далеко от исправления…
– Скажи, а у тебя самого ведь… получилось избавиться от твоей главной отрицательной черты? – полюбопытствовал я, памятуя о начатой недавно теме.
– Да, в своё время мне это удалось, – подтвердил Звонимиров. – И в итоге я приобрёл то, что полагается человеку, совершившему подобный подвиг. Я не шучу: избавиться от своего главного недостатка – это реально подвиг! И когда человек становится от него свободным, он начинает производить на других именно то впечатление, которое сам пожелает. Вот смотри: сейчас я стану «идеалом» той симпатичной официантки справа.
Я внимательно посмотрел на эту высокую и стройную девушку в чёрной юбке и белоснежной блузке; её от природы чёрные волосы были окрашены в блонд. Она только что принесла коктейль столику напротив нас. И вдруг я увидел, что она как бы заёрзала на месте. Она не могла понять, в чём причина, – хотя я сам уже догадывался. И тут внутреннее противоречие официантки разрешилось: она повернулась на сто восемьдесят градусов – и увидела его, Звонимирова. Я посмотрел на Ивана сам – и поразился. Это был какой-то другой Иван – не тот, что был минутою раньше. Выражение его глаз, напряжение мимических лиц, даже осанка – поменялось буквально всё.
– Желаете что-нибудь заказать? – спрашивая это у нас (а, по сути, именно у Ивана), девушка буквально сияла.
– Мне ничего не нужно, – сказал я, – но официантка словно бы меня и не услышала.
– Нет, спасибо, пока что не нужно, – без каких-либо эмоций ответил Звонимиров, чем, очевидно, сильно расстроил «стремившуюся к своему идеалу» официантку.
– То есть ты сейчас перевоплотился в того, кого она мечтала бы встретить? – провожая взглядом сотрудницу заведения, спросил я Ивана.
– Да. Уверен, об этом ты тоже успел прочесть у Гурджиева с Успенским (я кивнул). Так вот, таким же точно образом я, не надевая на себя полицейской формы, смог убедить сотрудников полицейского отделения, что я – их новый начальник. Разумеется, после этого Оля Римская вернулась на свободу – в физическом смысле.
– Ничего себе… – поразился я.
Да уж, читать в книге про какой-либо необычный феномен – это одно. Видеть же своими собственными глазами – куда более захватывающе!
– Но тогда я решил защитить Олю ещё надёжнее, – продолжил Звонимиров. – Ты же наверняка читал у Карлоса Кастанеды про стирание личной истории?
– Читал, да, – подтвердил я.
– Тогда ты понимаешь, что наша жизнь зависит не только от наших собственных предубеждений, – сказал Иван. – Не только мы сами отмеряем себе нашим умом условные границы, за которые якобы не можем выйти, как бы ни старались. Дескать, «я не нравлюсь женщинам», «мне всегда будет этого не хватать», «я просто от природы такой или такая»… и тому подобные ограничивающие убеждения. Но в плане «личной истории» здесь подразумевается не только это. Когда окружающие видят нас и знают, чем мы занимаемся, внутри них самих такжесоздаётся определённыйобраз каждого из нас. К примеру: «вот этот Дима много читает», «у этой Юли много поклонников», «этот Саша хорошо играет на гитаре» – и так далее.
– В итоге создаётся коллективный образ каждого конкретного человека! – догадался я.
– Верно, – подтвердил Иван, – и этот образ – привлекательный он или нет – ещё сильнее программирует нас на то, чтобы продолжать привычную жизнь. Мы сами перестаём ждать от себя чего-то нового.
– Это как… если весь мир начнёт считать тебя бараном, – то ты однажды заблеешь?
– Да, что-то в этом роде, – от моего, как мне казалось, весьма забавного примера Звонимиров даже не улыбнулся. – Так вот, в своё время я сумел стереть свою личную историю. А затем помог Оле сделать то же самое. С тех пор в полиции просто забыли, кто она такая.
– А как стирается эта личная история? – данная тема меня по-настоящему заинтересовала.
– Во-первых, ты избавляешься от своих слабостей – по алгоритму, который я напомню тебе в дальнейшем.
– Напомнишь? – я не понял, почему Звонимиров употребил именно это конкретное слово.
– Да, Дима, ты уже с ним знаком, – слегка улыбнулся Иван. – Просто начнёшь практиковать его более активно. А во-вторых, чтобы стереть эту самую личную историю, надо поменьше рассказывать людям о том, что ты делаешь. Нужно, чтобы для окружающих твоя жизнь стала как бы уходить в туман. Она не должна быть настолько прозрачной, как люди к этому привыкли. И тогда ты постепенно начнёшь становиться для общества непостижимым…
«Уж не собирается ли он в скором времени начать разрушение социальных сетей? – при этой мысли по моей спине побежали мурашки. – Ведь это как раз то, что цементирует наши личные истории!»
