Людмила Колесникова "Вождь семейного племени"

– Да я ж работала всю жизнь как вол! – смеялась бабушка. – А труд он кровь и старость разгоняет.

Замуж бабушку выдали в 17 лет. Согласия у молодых тогда никто не спрашивал. Все за них решали родители. Жениху, моему будущему дедушке Илье, было 18 лет. Он приходился семье бабушки дальним родственником из соседней деревни. Оказался у них по воле трагических событий. В его крепкой мужицкой семье наоборот росли одни сыновья. Для трех старших родители уже присмотрели невест и собирались женить. Но для того, чтобы отделить парня, нужно было купить ему коня. Купили трех, всем трем братьям. Лошади и оказались причиной того, что семья дедушки попала в разряд кулаков. Их раскулачили и выслали в Сибирь, где семья сгинула по дороге. И как потом дедушка ни пытался найти своих родных, их следы затерялись. Вспоминая о них, он всегда плакал.

Дедушка был последним сыном в семье. В момент раскулачивания 17-летнего перепуганного мальчишку спрятали у себя родители бабушки. А затем поменяли парню фамилию и женили на старшей дочери. И хотя до свадьбы молодые едва знали друг друга, они прожили в мире и согласии более 70 лет. Хороший муж и дочь (моя мама) оказались главной удачей в судьбе бабушки. В остальном ей довелось хлебнуть столько горя, что хватило бы на несколько жизней.

Когда в 30-е годы на Тамбовщине разразился жестокий голод, дедушка решил уехать на заработки в Москву. Пустить там корни и вызвать семью, в которой к тому времени родилось уже трое детей – два сына и дочка. Столица нашей Родины в те годы мощно строилась. Работящий и прилежный деревенский парень пришелся ко двору на стройке. Он быстро освоил профессию каменщика и научился класть кирпичи. Получил работу и комнату в бараке для семейных. В наспех сколоченных бараках бок о бок жили сотни семей со всей России-матушки. Лимитчиков, как потом назвали переселенцев из провинции.

В барак и приехала бабушка с двумя старшими детьми, на время оставив младшего, двухлетнего, матери в деревне. Бабушка в деталях вспоминала, как ехала с ребятишками в битком набитом поезде. Какое лечь на полку – сесть место бы найти! Кое-как заняли одно местечко для детей, втиснула их, уложив валетом. А сама всю ночь простояла рядом.

Едва обжились на новом месте, бабушка устроилась на фабрику мороженого, а дети пошли в школу, как одна за другой случились две беды. Сначала погиб старший сын… В тот роковой июльский день родители были на работе. А дети – дома, как многие тогда в летние каникулы. В обед соседские мальчишки позвали старшего сына бабушки играть в футбол. Жара стояла страшная, но ребятню это не остановило. Несколько часов подряд они продолжали гонять мяч… И вдруг остолбенели, увидев, что Федор упал как подкошенный, глубоко вздохнул и затих… «Забегался на футболе. Остановилось сердце», – по сто раз будет рассказывать мне бабушка, вспоминая, как сломя голову неслась она домой после работы. И увидела на постели бездыханное тело одиннадцатилетнего сына…

Придя в себя после похорон, она поехала в деревню за младшим сыном. Жестокая судьба! Двухлетний младшенький подхватил в дороге малярию, бушевавшую тогда в южных городах России. (Бабушка называла болезнь лихоманкой.)

– Три дня лихоманка его, сердечного, трепала. На четвертый, когда малый совсем ослаб, я упросила отца найти за деньги детского доктора. Он пришел, осмотрел пацаненка. Покачал головой, спросил, почему так поздно позвали, выписал хинин. И денег не взял. А к вечеру моя кровинушка затих и вытянулся.

Черно-белая фотография детских похорон стоит перед моими глазами. На ней на редкость красивый пухленький мальчик в белой рубашке и темных коротких штанишках словно спит в крохотном гробу. И держит в ручках букетик белых восковых цветов. Бабушка бережно хранила это фото (все, что осталось от маленького сына), подолгу рассматривала его, вспоминая подробности невосполнимой утраты.

– Как я тогда жива осталась, не знаю, – причитала она. – В один год похоронить двух сынов… Приехать в Москву с тремя детьми, а остаться с одной Шуревной… Я стала как безумная. Вся почернела, потеряла сон. Ночми, бывало, выйду во двор барака, зажму рот, чтобы никого не тревожить, и вою как собака. И бьюсь головой об стену.

Она проклинала Москву, голод, эту жизнь. И не знала, как жить дальше.

Глава 5. Тиран-красавец

Дедушка как мог поддерживал жену. Он-то и предложил ей родить еще одного, четвертого ребенка: «Может, мы тех забудем…». Но когда бабушка пришла к гинекологу, пожилая доктор, узнав о ее трагедии, покачала головой:

– Я бы не советовала оставлять ребенка. Вы еще в состоянии сильного стресса, нервная система в напряжении. Вам бы нервы подлечить, прийти в себя. И решиться на следующего ребенка не раньше, чем через год. У малыша могут быть проблемы с психикой.

Бабушка врача не послушала. За всю свою жизнь не сделавшая ни одного аборта, она считала детоубийство в утробе матери великим грехом. В итоге вскоре в семье появился третий сын Николай – младенец идеальный физически: крупный, невероятно красивый. Но проблемы с психикой появились у него с первых месяцев. Николай стал жестоким испытанием, если не проклятием родителей. Не раз бабушка вспоминала потом слова пожилой докторши… Малыш постоянно плакал и практически не спал по ночам. Редко улыбался. У него, кажется, было всегда плохое настроение. Уже в яслях мальчишка никого не слушался, бил детей и постоянно куда-то убегал. Однажды летом родители искали его до утра. В неполные три года он забрел на пустырь и сидел в канаве с водой.

– Никакие слова и уговоры до него не доходили! – с горечью вспоминала бабушка. – Он все мерил на свой аршин и никого не слушал. Шуревна от него криком кричала. Что он с ней вытворял, уму непостижимо!

Скорее всего, у дяди была серьезная душевная болезнь. Возможно, скрытая форма шизофрении. Фортели, которые он выкидывал, выходили за рамки здравого смысла. Он не мог пройти спокойно мимо дворовых собак. Всю жизнь, даже в 60 лет, вешал их на заборах за ошейник. И при этом дико хохотал. Жестоко расправлялся с кошками. Ловил, а потом мучил или морил голодом птиц, наблюдая за тем, как они умирают. Садистские наклонности перешли и на детей. В садике и школе он бил и издевался над слабыми, постоянно их в чем-то подозревая. Родителям показать бы сына детскому психиатру, но кто в простых семьях знал об их существовании?

Самое парадоксальное, что, наделив дядю характером тирана, природа одарила его редкой мужской красотой. Крепкий коренастый шатен чуть выше среднего роста с пронзительными ярко-голубыми глазами с подросткового возраста стал предметом воздыхания девушек. Причем первых красавиц в округе.

Перед армией у него случился бурный роман с одной из них – яркой и пышной красавицей Раисой, о которой вздыхали все местные парни. Бабушка рассказывала, что, забеременев, Рая пришла к ней и призналась: она очень любит Николая и хотела бы выйти за него замуж. Родители с радостью согласились. Но Николай поднял возлюбленную на смех и ушел в армию. Рае пришлось сделать аборт. В результате она стала бездетной и прокляла дядю. Бабушка считала, все несчастья, которые потом свалились на голову ее бестолкового сына, случились из-за того женского проклятия.

– Если бы были живы два моих первых сына, разве я решилась бы родить это чудо! – причитала бабушка в горькие свои минуты.

Свою мать он мучил ежедневно и изощренно, словно отыгрываясь на ней за незадавшуюся жизнь. Какой поток брани обрушивался на ее голову! Каких только несчастий он не сулил! Бабушка все мужественно сносила, лишь приговаривая: «А то чо же! Мать тебя выносила, родила, вырастила, а ты ее теперь проклинаешь».

В армию Николая призвали на Тихоокеанский флот во Владивосток. Здоровье-то у парня богатырское. Во флоте служили тогда три года. Но этот срок оказался для дяди неподъемным. Домой полетели жалобные письма о тяжелой участи матроса на корабле. Отслужив с грехом пополам год, дядя по совету бывалых наглотался гвоздей. Получил прободение желудка, которое вылилось в незаживающую язву, и был комиссован. В матросской форме, которая удивительно шла ему: бескозырке, тельняшке и бушлате – он победно вернулся домой, где принялся куролесить с новой силой. Оказался замешанным в групповой драке в городском парке и сел на три года в колонию.

Бабушка безропотно выносила все удары судьбы, связанные с ее непутевым горячо любимым сыном. Переживала, как он выживет в колонии со своей язвой. Каждый лишний рубль откладывала на передачи. И постоянно ездила к нему в колонию. Помню, как нагружала себя тяжелыми мешками с продуктами. И отправлялась в неблизкий путь.

– Дети – мучители, – нараспев произносила она, вернувшись смертельно усталой. – Но кто им поможет, кроме матери.

Дядя этого не оценил и никогда не ценил. Он отсидел от звонка до звонка. А потом до конца бабушкиных дней продолжал ее мучить. Крыл матом, проклинал как заклятого врага. Она же, будто не слыша его бранных слов, делилась с ним последним куском и не садилась за стол, пока тарелку щей не относили на половину дома ее непутевого сына. Всякий раз спрашивала: «А Коле налили?»

Я старалась с дядюшкой не общаться. Но однажды он удивил меня открытием того, что, оказывается, не все в жизни черное или белое. И люди не бывают только плохими или только хорошими. В них поровну того и другого. В пятом классе, в 12 лет, я начала ходить в музыкальную школу. От дома до нее было не близко. Сначала предстояло дойти до автобусной остановки через колхозное поле, что раскинулось напротив нашей улицы. Потом сесть на автобус, который ездил в час по чайной ложке. И добраться на нем до города. Однажды в начале сентября я возвращалась одна после занятий. Не успела пройти и половину поля с подсолнухами, которые вытянулись в тот год выше маминого роста, как налетела гроза. Над головой загромыхало. А молнии принялись полосовать небо так, что я полетела по дорожке изо всех сил. Одна из них ударила рядом и ослепила. Стебель подсолнечника упал к моим ногам как скошенный. Мне казалось, что молния пытается настичь меня, и испытала дикий ужас! Потом по мне больно замолотил град. А затем ливанул такой дождь, что на мне не осталось ни одной сухой нитки. Подбегаю наконец к дому, стучу изо всех сил. Никто не открывает. Из последних сил бегу к бабушке. Их с дедом тоже нет. Дома один Николай. Смотрит на меня, мокрую и дрожавшую от испуга и холода, и я впервые вижу в его холодных глазах сочувствие.

– Давай-ка быстрее в дом! – миролюбиво скомандовал он.

Потом принес большое махровое полотенце. Велел снять мокрую одежду и завернуться в него. А сам с ключом побежал по дорожке за моими сухими вещами. Когда я переоделась, он не издевательски, как обычно, а душевно расспросил, на каком инструменте я играю и кем собираюсь стать. А потом неожиданно произнес:

– А я вот на баяне хотел играть! Но не срослось. Забрили меня, – и захохотал своим диким смехом, который я так не любила.

Своих родителей Николай пережил ровно на год. Как многие предсказывали, просто не смог жить без них. После очередного запоя умер от остановки сердца. Похоронили Николая рядом с бабушкой, его беззаветно любившей мамой.

Глава 6. Экономист

Когда началась война, дедушка строил в Москве корпуса авиационного завода. Вместе с другими рабочими он получил бронь и был эвакуирован со всем оборудованием в Казань. Там в чистом поле в рекордные сроки предстояло возвести аналог столичного авиационного завода и запустить его действие. Бабушка с детьми осталась в Москве. Обживала недавно полученную семьей новенькую коммуналку.

– Но начались такие бомбежки, а потом голод, что мы убежали к мамане с папаней в деревню, – вспоминала она.

В деревне их спасли две кормилицы: корова и земля. Летом и осенью люди кормились тем, что выращивали на полях и огородах. Зимой пытались выжить на одной картошке с молоком. Труднее всего и человеку, и скотине было весной. Едва дотягивали до первой травы. В рот шло все, что едва наклевывалось из земли. Ели одуванчики, мать-и-мачеху, лебеду, подорожник… Сильно болели, слабели порой так, что ветер качал, но в войну продержались.

В конце ее бабушка неожиданно получила от соседки по московскому бараку письмо. Она уехала вместе с авиазаводом в Казань и сообщала, что ее тихий и невозмутимый отец (так бабушка всю жизнь называла мужа) завел себе вторую жену. С того дня в бабушку словно бес вселился! Оставив детей родителям, она рванула в Казань. Деда застала на «месте преступления» и учинила ему такой скандал, о котором он помнил до конца своих дней.

– Мне будто кровь в голову ударила, – делилась бабушка. – Ничего не соображала.

Характер гордых и своенравных казачек проявился в ней в тот момент с безудержной неуемной силой. Никогда не поднимавшая ни на кого руку, бабушка так оттаскала соперницу за волосы. Коварного изменника без промедления увезла в деревню. А там еще долго как с цепи сорвалась. Ругала деда почем зря так, что было слышно на всю улицу. Мол, я тут с детьми, на поле как вол ишачила. А он шуры-муры в городе развел! Обиду от жгучей ревности она топила в работе, не уступая по силе молодым мужчинам.

Как же неистово бабушка работала! Не припомню, чтобы она праздно сидела по вечерам с соседками. Всегда была в делах. А умела она, кажется, все: топить русскую капризную печь, готовить, убирать, прясть, вязать, шить. Ухаживать за огородом, скотиной и пчелами. Правильно хранить овощи и фрукты. И конечно, растить нас, трех ее внуков. Выжив в результате естественного отбора, она словно получила недюжинную крестьянскую силу братьев, умерших в младенчестве.

Когда они с дедушкой строили дом, бабушка подрядилась к нему подсобницей. Поднимала немыслимые тяжести. Сколько же земли, камней и шлака она перетаскала! А еще кормила и обихаживала свою немаленькую семью и следила за садом-огородом. Когда вырыли фундамент для будущего дома, весь грунт – не меньше тонны, она вывезла одна. Привязала к старому корыту веревку и с утра до ночи возила в нем землю на огород.

Как же искренне она радовалась, когда их с дедушкой дом – шлакобетонный, просторный и светлый, был наконец отстроен. И осенью они «взошли» в него. Тогда на радостях бабушка напекла гору своих знаменитых блинцов – тоненьких блинчиков невероятной красоты и вкусноты. Их следовало макать в теплое растопленное масло с сахаром. Бабушка угощала ими на радостях всех родных и соседей.

Официально она работала раз в жизни – в Москве на фабрике мороженого. А дальше считалась дедушкиным иждивенцем, получив в итоге минимальную пенсию. Но это не мешало ей грамотно вести домашнее хозяйство. Это был еще тот экономист! Занять денег до получки к ней регулярно наведывались не только мама, но и соседки.

На огороде у бабушки царил идеальный порядок. Не пропадало ни одно яблоко или картофелина. Упавшие фрукты, падалицу, она летом неутомимо резала, сушила на жарком солнце, а в дождливые дни – на чердаке. Привычная летняя картина: бабушка в фартуке с ножом в руке сидит перед кучей яблок и груш. Аккуратно режет и чистит их. Потом раскладывает на листе фанеры под жарким солнцем. Фрукты тут же атакуют кучи насекомых и бабочек. А мы с братом обожаем наблюдать, какие невероятные особи слетались сюда на будущий компот! Несколько раз видели знаменитую бабочку «мертвая голова», разновидностей же махаонов не счесть.

Зимой из высушенных фруктов варили вкусный компот – бабушка называла его узваром. Яблоневый сад у нее считался лучшим в поселке. Сорта редкие, один штрейфлинг чего стоил! Хранили отборные крупные яблоки в сухом подвале, бережно перекладывая каждое пергаментной бумагой. Зимой, когда они поднимались в цене, бабушка аккуратно складывала их в два ведра. Клала на плечи коромысло. И шла торговать на рынок.

Торговля приносила неплохую прибыль. Кроме яблок, бабушка –  бизнесвумен, как бы сейчас сказали, искусно вязала и продавала пуховые платки. Для этого разводила пуховых коз. Шапки тогда женщины носили зимой редко, предпочитая пушистые и теплые пуховые шали.

Эпизод из детства. Мы с мамой идем по торговым рыночным рядам и вдруг видим знакомую фигуру. Бабушка, надев сверху своего неизменного черного плюшевого жакета сразу несколько пуховых платков, белых и серых, мышиного цвета, величаво вышагивает по рынку, покрикивая: «А кому платки пуховые, теплые, как печка, самовязанные!»

Если в нашем городе торговля платками шла плохо, они с сестрой отправлялись на рынок в соседний райцентр. Вставали с петухами и шли пешком за 30 километров. У них это называлось сходить в Рассказово. С собой в дорогу брали обычно полбуханки хлеба и бутылку воды. Возвращались за полночь. Но уже рано утром обе работали на огороде.

На выручку от продажи платков бабушка купила любимому Коле престижный в те годы мотоцикл «Урал». Розового цвета, с коляской, он стоял у них в узком гараже, являя собой символ семейного благополучия. С появлением этого средства передвижения дядя на время даже пить перестал. Все газовал на мотоцикле по местным дорогам. Однажды – невиданная щедрость! – прокатил в коляске до пригородного леса и меня. Помню захватывающее ощущение бешеной скорости и свежего ветра. Сосны до неба. И дядю в редком настроении радости и эйфории.

Небольшие суммы на день рождения с платков и яблок перепадали и нам с братом. Их бабушка приносила ближе к ночи, крадучись: «Схороните и никому не сказывайте. Ну как Николаша прознает, ругаться будет».

Бабушка не боялась ничего, кроме гнева любимого сына на пустом месте.

Глава 7. Собаки

В 50-х годах прошлого века женщинам, которые работали, давали оплачиваемый послеродовый отпуск по уходу за новорожденным младенцем на… полтора месяца. Дальше, мать кормящая, как знаешь! Большинство женщин увольнялись, пополняя огромную армию советских домохозяек. Другие пытались выкармливать своего грудничка между домом и работой. Государство облагодетельствовало кормящую мать тем, что в течение рабочего дня ей предоставлялось время на кормление младенца. Эксперимент обычно заканчивался первой серьезной болезнью мамы или младенца.

Из-за этого молодые женщины в те годы практические не работали. Сидели дома и растили детей до школы. С яслями и садиками была напряженка. В нашем поселке, например, был только один детский садик. Тем, кому удавалось устроить в них ребятишек, искренне завидовали. Практически у всех моих подружек матери не работали. Но кого-то, особенно тех, кто получил высшее образование, жалели и выручали бабушки.

Когда в 1957 году у меня родился братик, мама решилась на умный компромисс. Перешла из местной дневной школы, где она преподавала историю и географию, директором вечерней школы рабочей молодежи. В ней тогда училась молодежь, которая в годы войны не успела получить среднее образование и теперь села за парты. После работы 25 – 35-летние и даже более старшие спешили к шести вечера в школу. Уроки шли до десяти часов с выходными в среду, субботу и воскресенье.

В итоге мама целый день была с нами. Растила и кормила грудью братика, а вечером спешила на занятия. Ей на смену приходила бабушка. Как сейчас помню ее, степенно вышагивавшую к нам по саду в фартуке, который служил авоськой. В нем бабушка каждый вечер приносила нам гостинцы: яблоки, леденцы на палочке, пряники или конфеты, первые огурцы, помидоры с огорода и груши из сада.

Мама сцеживала для братика грудное молоко в бутылочку с соской. И на всякий случай разводила пополам с водой еще и коровье, взятое у соседки от проверенной буренки. Думаю, если бы братик был неспокойным, бабушка вряд ли согласилась подменять маму. Но он принадлежал к редкому числу младенцев, которые, вдоволь насосавшись молока из бутылочки, мог спокойно спать до утра в своей кроватке. Зато меня, которой шел в то время шестой год, до прихода мамы с работы нужно было непременно развлекать.

– Дочка! Ляжись спать, – умоляла бабушка, у которой давно слипались глаза от усталости.

– Нет! Давай играть, – трясла я ее.

Любимым бабушкиным занятием было рисование жеребцов в яблоках. Выходящие из-под бабушкиного карандаша серые летящие кони в яблоках были как один длинноногими, легкими, с развевающейся по ветру гривой. Они уносились куда-то в неведомую даль в самое небо. Видимо, это были табуны знаменитых орловских рысаков, которые поразили бабушку в детстве в донских степях. Нарисовав очередного жеребца, она подолгу его рассматривала и о чем-то думала с улыбкой на лице.

Моим же любимым занятием было плести косу у засыпавшей бабушки. Я усаживала ее в мягкое старинное кресло. А сама вставала на маленькую скамеечку позади спинки. Распускала полуседые жидкие бабушкины волосы, подолгу расчесывая их гребнем. А потом училась заплетать, вплетая разноцветные ленточки и делая бантики, и вновь расплетала. От столь приятных манипуляций с волосами на голове бабушка мгновенно засыпала. Я трясла ее за плечи и строго приказывала:

– Ба, не спи!

– А я и не сплю, – бормотала сонная бабушка.

Потом умоляюще просила:

– Дочка, ну ляжись спать!

Так продолжалось до прихода мамы. Но однажды бабушка не смогла заснуть. Сидела в своем кресле и постоянно к чему-то тревожно прислушивалась. В конце концов она крикнула мне: «За малым гляди!», велев смотреть за братом, спавшим в кроватке. А она, мол, рысью сбегает к калитке своего дома и посмотрит, все ли в порядке с мамой. Туда обычно приходила мама после вечерних занятий, которые порой заканчивались в 11 вечера.

Я захныкала, что одной страшно. Тогда бабушка наскоро одела нас. Братика завернула в ватное одеяло, взяла на руки, и я потрусила за ними. Вечернюю тишину сотрясал громкий и злобный лай собак. Ближе к полуночи многие спускали с цепи дворовых псов. И тогда ходить по улице становилось небезопасно. Бабушка понеслась вперед с криком: «Беги за мной!» Когда я, запыхавшись, подбежала к калитке, увидела картину, которая потом запечатлелась в памяти на всю жизнь. Свора собак терзала маму! Она лежала ничком на земле, закрыв руками голову, и всхлипывала. Я дико закричала…

– Не кричи! – сурово оборвала бабушка.

Она вручила мне братика, под тяжестью которого я присела. А сама схватила огромную жердь и принялась охаживать ей обнаглевших псов. Визг, вой, мамины рыдания… Из дома в майке и трусах выбежал дедушка. Он обычно крепко спал и ничего не слышал. Ему досталось за это – бабушка в сердцах высказала все, что о нем думала. Маму подняли, обняли, успокоили, осмотрели. К счастью, собаки порвали на ней длинное толстое пальто и покусали только руки. Лицо мама догадалась закрыть воротником. Боясь напугать нас, она старалась не плакать.

В ту ночь я впервые не могла уснуть. И стала панически бояться собак. Никогда не забуду страшных укусов на маминых руках. То, как их лечили и как долго они заживали. Вылечившись, мама стала ходить в вечернюю школу с длинной палкой с пикой на конце, которую ей смастерил дедушка. Он или папа, если не работал во вторую смену, теперь по очереди встречали ее с занятий на поселковой улице.

Как бабушка выдерживала такой режим – днем круговерть по дому, саду и огороду, а вечером до поздней ночи дежурство с внуками, сказать трудно. Но она никогда не жаловалась на усталость, почти не болела и всегда была в форме. И хотя уходила от нас порой в первом часу ночи, в пять утра неизменно была на ногах. Давала курам корм (курям, на ее языке), выгоняла на луг пуховых коз, дававших шерсть для платков, носков и варежек. Ими бабушка обвязывала все наше большое семейство. Каждую свободную минуту садилась за деревянную прялку из своего приданого, энергично работала ногой и пряла бесконечную пряжу, из которой вязала уникальные теплые вещи. Прялку никогда не убирала. Она стояла на почетном месте их комнаты.

Одна из ее шерстяных белых шалей оказалась в моем приданом. Зимой я заворачивала в нее новорожденных дочек, а потом и внуков. Принесешь, бывало, кроху с прогулки, развернешь, а он горяченький! Как же мне было жаль, когда однажды летом обнаружилось, что бабушкин подарок съела моль. Памятная для меня шаль рассыпалась как мука. Ничто не вечно под луной…

Глава 8. Трудоголик

Бабушкин козий бизнес вносил существенную лепту в семейный бюджет. Он оказался ощутимой прибавкой к дедушкиной зарплате каменщика. Три козы с добрейшими мордами и небольшими рогами помогли отстроить новый дом и купить в него обстановку (так называли тогда мебель). А дяде – престижный в те времена мотоцикл с коляской «Урал». Вязала бабушка мастерски. Спицы в ее руках летали как заведенные. Из-под ее рук в один вечер выходили теплые носки, варежки, шарфы. Их она обычно поздней осенью торжественно вручала нам. И вещи согревали нас потом всю зиму.

Однажды бабушка посадила меня на скамеечку. Вручила две спицы и заявила, что пора учиться вязанию и мне. Показав, как набирать петли, она проворно заработала ими, предлагая сделать то же самое и мне. Но я никак не могла понять, куда продевать петлю и как ее закреплять. Рвала пряжу и психовала. А потом впала в ступор. Бабушка глядела на меня с искренним удивлением. Показала еще раз и еще. Результат тот же. Техника вязания мне не давалась.

– Дочка, ты глупая, что ли? – мягко произнесла бабушка с ударением на последний слог. – Меня маманя в пять лет выучила. Вяжу до сей поры. А ты и в десять годков в толк не возьмешь.

Промаявшись со мной несколько мастер-классов, она в конце концов махнула на обучение рукой. Не дано, так не дано…

Зато вышивку на пяльцах тонкими цветными нитками мулине на сером или белом холсте я очень полюбила и освоила очень быстро. Затаив дыхание, часами любовалась аккуратными мотками самых разных цветов. Бабушка складывала их в старинную зеленую шкатулку и прибирала в надежное место. О! Это было настоящее богатство! Я быстро научилась вышивать крестиком и гладью. Училась не оставлять узелков и концов ниток. Ловко вдевала нитку в маленькое ушко и часами вышивала яркие узоры или райских птиц на полотенцах, дорожках и подушках-думочках. Мое рукоделие бабушке очень нравилось.

В сарайчике рядом с домом держали кур. Весной дедушка с бабушкой никогда не брали цыплят на птицеферме, а выращивали молодняк из тех яиц, которые несли их дородные хохлатки. Выбор яиц для будущего потомства напоминал священный ритуал. Бабушка приносила в фартуке аккуратную горку яиц. Дед торжественно брал каждое по одному и смотрел на свет.

– Это крупное, петушок будет, – объявлял он. – Отложим на яичницу, много петухов нам ни к чему. А вот это с остреньким носиком, небольшое, стало быть, курочка.

По традиции под наседку клали 33 яйца. Именно столько птица в состоянии прогреть своим теплом, объясняли мне. С учетом того, что какие-то яйца наседка раздавит. В других куриная жизнь прервется на стадии зародыша, в сухом остатке покрытых нежным желтым пушком чиликающих цыплят к весне получали штук 25 – 27. Невероятно, но факт! Благодаря дедушкину отбору петушков среди выводка оказывалось не более двух-трех. Остальные курочки.

Сидела наседка на яйцах в темном месте ровно три недели – 21 день. Мамаша она была невероятно заботливая. Слезала с яиц лишь поклевать зерна да попить. Худела и облезала за это время страшно, но потомство на свет воспроизводила исправно. К концу третьей недели то на одном, то на другом яйце показывалась сначала крохотная дырочка, а потом прозрачный носик. Бабушка всегда этому моменту радовалась. Вела меня посмотреть на чудо рождения новых птичьих жизней.

– Слухай, дочка, как тукают. Хотят из яичков вылезти, – подносила она к моему уху то одно, то другое яйцо.

И я слышала тихое: тук-тук. Как мне не хотелось, в руки яйцо не давали. Велели говорить здесь шепотом. Строго-настрого запрещали брать яйца с вылупляющимися птенцами. А тем более убирать с них скорлупу. Пока она сама не упадет с крохотного мокрого уродливого тельца цыпленка. Всех цыплят, освободившихся от скорлупы самостоятельно, бабушка сажала в коробку на теплую грелку и прикрывала чистым полотенцем. Вскоре оттуда доносилось дружное чиликанье.

Когда синие мокрые уродцы превращались в золотистые комочки, мы с братом приходили в неописуемый восторг. Часами не отходили от коробки с цыплятами. Без конца заглядывали под полотенце и норовили посадить цыплят на ладонь, чем очень сердили бабушку.

– Затискаете! – покрикивала она. – Дайте подрасти, все ваши будут.

Мы росли вместе с домашней живностью. Следили за тем, как цыплята смешно покрываются перьями. Как у них отрастают сначала хвостики, потом крылья, а затем гребешки. Как петушки начинают пробовать голос – хрипло и потешно кукарекать. Мы охраняли цыплят от заклятых врагов – кошек, которые шныряли повсюду и охотились на них.

Однажды в последний момент схватили соседскую кошку с цыпленком в зубах. Когда с превеликим трудом разжали ее мертвую хватку, к нашим ногам упал бездыханный окровавленный цыпленок. Его тонкая шейка лишилась перьев и была вся в крови. Мы побежали с бедолагой к бабушке.

– Этот не жилец, – взглянув на жертву кошки, произнесла она. – Помрет.

Но цыпленок не помер. Мы положили его в коробку из-под обуви и принялись по очереди ухаживать. Меняли на шее повязки. Кормили и поили цыпленка с рук яйцами вкрутую. И выходили! Только вот перья у нее на шее, а это оказалась курочка, больше не выросли. Мы назвали курочку Голошейкой. Когда рана зажила, выпустили ее обратно в клетку с цыплятами-подростками. И поняли, что поступили неосмотрительно. Не только дети, но и птицы издеваются над непохожими на себя.

Голая шея нашего цыпленка сразу привлекла внимание сородичей. Они принялись ее дружно расклевывать. И мгновенно расклевали до крови. Пришлось забрать Голошейку обратно и снова оказывать первую помощь. И пока птица не превратилась во взрослую курицу и смогла постоять за себя, мы не выпускали ее в стаю. В итоге Голошейка стала абсолютно ручной. Откликалась на кличку. Встречала нас после школы. Завидев на дорожке, неслась нам навстречу, радостно кудахтая и хлопая крыльями. А позже стала нести нам яйца. В холода она втягивала свою голую шею. И прожила у нас довольно долго.

Бабушкина трепетная любовь ко всему живому передалась и нам с братом. Нехитрую бабушкину истину «Все живое должно жить» я повторяла своим детям, а теперь внукам. Подолгу рассказываю им, как рано утром бабушка выгоняла своих пуховых коз на луг. Самую старшую из них привязывала на длинной веревке к колышку. А младшие никогда от нее не отходили. В козлином семействе царил суровый матриархат. Если рождался козлик, он был обречен на жаркое или суп. Из приплода оставляли только козочек. Их ценили за шерсть (пух) и за то, что можно было легко продать и обменять, например, на гуся или утку. У козликов же шерсть была жесткая, ни на что не годная.

Козликов было безумно жалко. Я любила гладить и трогать их рожки, набухающие на глупом лбу. Играла с козлятами и угощала их яблоками и капустой. Часами наблюдала за тем, как уморительно они бодались друг с другом. Как взрослые козлы разбегались, а потом сходились и неслись друг на друга, нагнув лбы. Умоляла бабушку не резать моих любимцев. Но она не слышала моих просьб…

Колхозы советских времен с их огромными полями и покосившимися неухоженными фермами бабушка, мягко говоря, не любила. Коллективные хозяйства она считала издевательством над животными, которые мучились там на привязи по колено в собственных испражнениях.