Олег Аркадьевич Белоусов "Ямочка"

Ямочка
Олег Аркадьевич Белоусов

Книга говорит о справедливости библейского утверждения, что лучше отпустить десять виновных, чем осудить одного невиновного.

Ямочка

Олег Аркадьевич Белоусов

© Олег Аркадьевич Белоусов, 2023

ISBN 978-5-0060-5604-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Олег Аркадьевич Белоусов

Ямочка

(роман)

Данная книга является художественным произведением, она не пропагандирует и не призывает к употреблению наркотиков, алкоголя и табака. Книга содержит изобразительные описания противоправных действий, но такие описания являются художественным, образным и творческим замыслом, они, описания, не являются призывом к совершению запрещённых действий. Автор осуждает употребление наркотиков, алкоголя и табака.

Часть 1

«… и сказал Господь в сердце Своём: не буду больше проклинать землю за человека, потому что помышление сердца человеческого – зло от юности его; и не буду больше поражать всего живущего, как Я сделал».

Бытие; Глава 9; Стих 6

ГЛАВА 1

Ветреное и холодное окончание августа напугало обитателей областного сибирского города. В одно утро люди предали лето и сдались в плен ещё не наступившей по календарю осени, надев шляпы, шапочки, шарфы, плащи, пальто, закрытую обувь. Бездомные собаки, кошки, прожорливые городские птицы и хвостатые крысы вдруг перестали скапливаться около переполненных и омерзительно вонючих баков с гниющими отбросами человеческой жизни. Уродливые чёрные ёмкости без крышек, как наглядный укор порядку в стране, стояли неровно на большом расстоянии друг от друга посреди рассыпанного вокруг мусора на неухоженных улицах, возле серых и мрачных многоэтажных панельных домов. Несмотря на солнце, что иногда проникало лучами на землю через низко летящие облака, влажная, переросшая трава вдоль дорог уже не успевала просохнуть до полудня после студёных ночных дождей. Раннее похолодание на фоне всюду господствующего беспорядка невольно усиливало подавленность и тоску у жителей от безысходности. В такую пору люди ощущали себя подобно проклятым оттого, что вынуждены проживать в суровом краю и при суровом несменяемом советском режиме, который просуществовал без малого семь десятков лет и казался незыблемым и вечным, точно преисподняя. Только беззаветно преданные своему единственному в жизни лету бабочки капустницы, доживающие отмеренный срок, удивляя, продолжали наперекор северному ветру взлетать ненадолго под деревьями в скверах. Под стать бабочкам и мухи, сопротивляясь тому же холодному ветру, с трудом ползали по тёплым заплёванным чугунным кругам люков канализации, среди тротуаров. Крылатые насекомые словно не теряли надежды, что ласковое тепло при их жизни ещё вернётся. Однако горожанам безошибочно стало понятно, что короткое сибирское лето ушло бесповоротно.

Два водителя на новом такси бесшумно подъехали к гаражу смениться. Молодой и суетный под чужим взглядом татарин Вахитов, стриженный просто и дёшево, как мальчик дошкольного возраста с небольшой русой чёлкой на голом темени, отработал двенадцать часов и привёз своего напарника Валерия Бурцева для передачи ему автомобиля на ночь. Недавно созданное, а потому не обустроенное, второе в городе предприятие таксомоторных перевозок расположилось на окраине. С тыльной стороны организация примыкала к городской объездной дороге и отделялась от неё забором из криво приваренных к ржавым металлическим столбам грязных железобетонных плит. За дорогой начинались сельские поля со скошенной накануне кормовой кукурузой, и потому уборочный запах из смеси срезанных злаков и пашни распространялся повсюду. Некоторые автомобили, что заехали на территорию, стояли с открытыми для вида капотами, багажниками и дверями в окружении нескольких иногда озирающихся по сторонам человек, подальше от административного здания и от глаз руководящего персонала. У таких машин, как по ритуалу, уходящие на выходные дни таксисты тайком и с удовольствием распивали водку, которую закусывали традиционно жареными цыплятами. По тому, как наглядно хмурые молодые водители быстро превращались в весёлых и шумных балагуров, становилось понятно, что вся нелёгкая многочасовая работа делалась этими людьми благодаря единственной в жизни радости – радости выпить и закусить.

В подобных компаниях, прежде чем приступить к выпивке, разорванную на куски курицу, свежие помидоры, зелень, мягкий хрустящий хлеб, бутылки, стаканы и сигареты укладывали на дно багажника поверх старых газет, чтобы весь этот «праздник» можно было быстро прикрыть, в случае внезапного появления какого-нибудь начальника. Затем часто все происходило по известному сценарию. После первых ударных ста грамм (половина гранёного стакана) на голодный желудок ещё тёплые цыплята табака, купленные навынос в переполненном всегда городском кафе, на воздухе приносили дурманившее наслаждение и ощущение восторга от кажущейся особенно ненасытной закуски после обжигающей нутро водки. Здесь же немедленно начинались разговоры о «кормилицах» – о машинах и их проблемах. Потом захмелевшие шофёры непременно рассказывали друг другу случаи о том, сколько каждый удивительно много «чаю» за короткую поездку получил от какого-нибудь хвастливого клиента. Постепенно пьянея все основательнее, таксисты незаметно, но обязательно переходили в разговорах на женщин, и заканчивалось все тем, что захмелевшие молодые люди рассаживались по выезжающим из гаража в ночную смену такси и направлялись в центр города на поиски ещё «беленькой» и подружек. Жизнь решительно брала своё: накопительство чаевых, собираемых монотонно и нудно за неделю, повеселевшим водителям вдруг начинало представляться презренным делом, и деньги, пришедшие от неразумных пассажиров, так же неразумно, без сожаления начинали тратиться напропалую без остатка в ресторане с музыкой и танцами. К закрытию питейного заведения вконец опьяневшие и разгорячённые друзья бросали по-барски с танцевальной площадки в музыкантов скрученные ладонями в шарики денежные купюры достоинством в пятьдесят, а то и в сто рублей, и громко требовали не останавливаться, а повторять и повторять какой-нибудь заводной шлягер, под который отплясывать было легко и весело. Именно таксисты, официанты и торгаши в советской стране чувствовали себя как у Христа за пазухой, вопреки желанию и старанию идеологов коммунизма. Поведение молодых людей во все времена схожее, меняются только декорации времени. Подобным образом вели себя давным-давно при царях когда-то пьяные молодые извозчики в дешёвых кабаках после трудных, унизительных и холопских будней. Те же таксисты, только на лошадях, тогда и представить не могли, что придёт такая власть, которая сделает их ни за что ни про что наиболее обеспеченными гражданами по сравнению с остальным населением.

Таким образом в этом таксопарке часто заканчивалось желание выпить водки после смены и перед выходными. Советская власть, вопреки человеческой природе, своими ограничениями во всех сферах жизни не могла и почти не стремилась ограничить только одного – повального пьянства. Власть советов зачастую возглавлялась психически больными или много пьющими хамами, которые невольно превращали в больных и пьющих от беспросветности уже четвёртое поколение большей части народа. Любой здравомыслящий и трезвый человек неминуемо критически относился к царившему порядку вещей, но таких в стране мнимо господствующего пролетариата было мало. И все же что-то было от Бога в этой безбожной и преступной власти, раз она не умерла тотчас после преждевременного рождения.

– Сегодня слышал в машине по приёмнику, что разбилась в самолёте американская девчонка! Как же её?.. – Вахитов опустил голову и почесал правую бровь указательным пальцем с уродливым и жёлтым от никотина ногтем, вспоминая иностранное имя. – Ну, та, которая написала письмо не то Горбачеву, не то Черненко?! – с шутливым возмущением обратился Вахитов к Бурцеву, протягивая в его сторону открытую ладонь, ожидая подсказки, будто тот безусловно должен знать, о ком идёт речь. Бурцев молчал, слушая со спокойным видом, какое имя назовёт Вахитов, у которого во время разговора в уголках губ скапливалась загустевшая белая слюна. «Как же его губы целует жена?..» – подумал Бурцев и невольно вздрогнул от неприятного ощущения, представляя на миг картину поцелуя слюнявого Вахитова с женой.

– Черт!.. Забыл! А! Вспомнил! – вдруг выкрикнул Вахитов, широко раскрыв при этом глаза. – Саманта! Смит Саманта, точнее!.. Или Саманта Смит? – угасая, начал гадать в сомнениях нерусский, говоря сиплым прокуренным голосом. – Ну, ладно, неважно! Передали, что она погибла вместе с отцом! Тринадцать лет было девчонке! – Вахитов говорил эту новость с тревожным лицом, и кто не знал его, то мог бы подумать, что это событие потрясло его искренне и глубоко. Однако через несколько минут он разговаривал на совершенно противоположную, смешную тему и искренне заливался хохотом от анекдотов среди таксистов, стоящих в очереди к диспетчеру за путевыми листами. Вахитов вспомнил и объявил эту новость, чтобы прервать неловкое молчание с недавно посаженным на его новую машину сменщиком. Вахитов определял про себя Бурцева, как человека со связями в гараже и как «шибко грамотного», по его любимому выражению, а значит, не своего круга, но нужного для разрешения возможных проблем по работе в будущем.

Советские таксопарки отличались от всех других транспортных контор своей неоднородной, но зачастую очень яркой публикой. Здесь могли трудиться не только пожилые водители, что не закончили даже начальной школы из-за того, что их детство выпало на нищие и голодные годы Второй мировой войны. Люди молодые и более образованные тоже иногда от отчаяния приходили и садились за руль такси. Эти молодые люди теряли всякую надежду заработать деньги после института для нормальной семейной жизни на заводах и фабриках, куда их, как крепостных, распределяли на три года отрабатывать бесплатное высшее образование. На предприятиях молодым специалистам платили сущие копейки, чтобы можно было только покупать немудрёную еду и далёкую от моды советскую одежду. Однако не каждый мог работать в такси, так как не каждый мог брать плату за проезд и нагло, не моргнув глазом, «забыть» отдать причитающуюся сдачу пассажиру. Иное поведение лишало смысла работу в такси. Перед таксистами пассажиры часто чувствовали себя неловко и виновато за то, что иногда из-за нужды требовали расчёта строго по счётчику. Всё-таки советская идеология осуждала нагловатых людей сервиса, а наплевать на это осуждение мог не любой человек. Объединяло всех разных по возрасту и образованию таксистов то, что все они являлись людьми более довольными жизнью, а значит, более весёлыми относительно остальных хмурых советских людей, но не потому, что советская мораль меняла их, как заявляла власть, а потому, что нудная профессия таксиста (извозчика) приносила более приемлемый доход и достаток.

Бурцев, задумчиво глядя в боковое стекло на очередь машин перед опущенными навесными воротами, тихо произнёс:

– Никто не защищён… Эта девочка два года назад приезжала по приглашению Андропова погостить в Союз, а когда возвращалась домой, в Америку, то на прощание, говорят, сказала с надеждой по-русски, что «будем жить». Может быть, кто-то неведомый подсказал ей именно эту фразу, хотя это милое дитя верило без сомнений в сказанное при расставании. – Мрачный Валерий молчал почти всю дорогу, потому что плохо выспался. Он не жаловал ночные смены оттого, что никак не мог привыкнуть укладываться спать в шесть утра, а в шестнадцать часов уже выходить из дома и уезжать с приехавшим сменщиком на оформление своего путевого листа в гараж. До выходных дней у него не имелось времени не только почитать книгу или газету, что Бурцев привык делать в зоне для заключённых и в чём чувствовал нужду, но и включить телевизор. Это являлось для него существенным неудобством от денежной работы в такси. В лагере в воскресный день, а в будни вечером после работы, Бурцев часто ходил в библиотеку. В зоне находилось чуть больше одной тысячи заключённых, но библиотека почти всегда оставалась тихим и безлюдным местом. Именно в библиотеке Валерий часто брал по несколько томов Большой советской энциклопедии 1951 года издания с обилием портретов Сталина и просиживал за чтением почти до отбоя ко сну. Именно лагерная библиотека приучила Бурцева к запойному чтению книг, чего он не мог себе привить на свободе из-за отсутствия времени. – Много пожившие люди, – продолжил Бурцев, – после гибели детей от отчаяния вопрошают, глядя на небо, мол, что же ты, Господь, если ты есть, наравне с людьми взрослыми не хранишь невинных детей, которых любишь?! Христос, сын твой, говорил, что детям принадлежит Царство Божие. Что он имел в виду?.. Если человек погибает на земле в детском возрасте, то непременно попадает в Царство Небесное, а хранить жизнь младенца или ребёнка «в миру» он поручает его родителям?.. А если родители не справляются с этим и не могут уберечь своё дитя, то в этом есть наказание за какие-то родительские прегрешения или за грехи более дальних предков? – завершая размышления, спрашивал Бурцев, отвернувшись опять от Вахитова к боковому стеклу. Вахитов глянул на Бурцева, как на человека со странностями, но промолчал. Бурцев для Вахитова не походил на обычного таксиста, но Бурцева вовсе не волновало отношение Вахитова к нему.

Бурцев вспомнил Библию, что брал читать в лагере у осуждённого за отказ служить в армии молодого парня ровесника из семьи старообрядцев. Таких толстых книг Валерий не видывал до тюрьмы, и только по этой причине Библия вызывала тогда у него интерес. «Какой же связный сюжет можно поместить на таком огромном количестве страниц?» – спрашивал он себя, когда попал в колонию и ему было только восемнадцать лет, впервые удерживая увесистый и толстый фолиант в руках. Позже ему стало понятно, что Библия – это собрание многих древних книг под одной обложкой. Своим началом Ветхий Завет казался Бурцеву – бывшему октябрёнку, пионеру и комсомольцу – какой-то неведомой ранее сказкой с добрыми идеями немного созвучными с идеями морального кодекса строителя коммунизма. Новый Завет ему виделся собранием описаний забавных чудес, которые творил Богочеловек по имени Христос. В Бурцеве так естественно и прочно сидел атеизм советской школы, что все верующие люди казались ему или малообразованными, или вовсе мошенниками. Валерий старался понять насколько искренен в вере его сосед через две шконки, который одного с ним возраста и который всегда безропотно давал читать ему Библию, помогая при этом понимать не только старинные слова, но некоторые тексты целиком. Ровесник старообрядец не требовал, а только робко и стеснительно просил об одном – не загибать страницы, пряча при этом от смущения глаза, словно чувствовал себя виноватым за эту просьбу. Библию старообрядцу неожиданно пропустил в лагерь заместитель начальника колонии по воспитательной работе, который часто присутствовал на приёме этапа из следственного изолятора. Кто-то в колонии знал дело этого молодого арестанта и рассказывал, что тот не пошёл в военкомат на призывную комиссию, потому что служба в армии противоречит учению Христа. Верующий юноша не хотел принимать присягу, а значит, вопреки Нагорной проповеди, давать клятву и брать в руки оружие, чтобы убивать по приказу. Этот молодой человек без колебаний согласился отсидеть два года в тюрьме, вместо двух лет солдатской жизни. Чем чаще Бурцев перечитывал Библию, тем меньше содержание её виделось ему во всем несуразным и утопическим, несмотря на очевидную сказочность сюжетов книги. Валерий не принимал на веру всё то, что написано в Библии, а пытался, как мог, найти объяснение изложенным в ней фактам и утверждениям с высоты небольшого опыта жизни. Другими словами, он сначала читал Библию в большей мере как критически настроенный и любопытный исследователь незнакомого текста, а не как безусловно верящий написанному человек. Однако со временем Валерий почувствовал, что, возможно, пять заповедей Христа, несмотря на нереальность немедленного и строгого исполнения их всеми людьми одновременно, всё-таки содержат в себе правила жизни, которые определённо дают людям большую возможность сохраниться и иметь будущее. Бурцев так часто и тщательно перечитывал Библию, что невольно на все события в жизни и в мире старался найти объяснения в ней. Вот и сейчас, после рассказанной Вахитовым трагической новости, он по обыкновению попытался найти толкование этому в Новом Завете Христа.

Осознав, что не очень образованный иноверец Вахитов будет вынужден что-то отвечать на его вслух произнесённые слова, Бурцев продолжил рассуждать молча: «Эта американка не только дитя, а дитя миротворец, если верить тому, что о ней пишут. У Матфея Христос говорил, что миротворцы блаженны и будут наречены сынами Божьими. Следовательно теперь погибшее юное существо, наравне с Христом, будет наречено Богом отцом своим чадом… По всей видимости, Бог отец своим наречённым детям не даёт долгой жизни на земле, а после смерти дарует им восторг и славу среди людей, что и есть, наверное, поселить их навечно в Царстве Небесном, и что сейчас должно исполниться в отношении погибшей девчонки. Подтверждение тому в том, что Вахитов, я и многие другие люди с разной степенью глубины переживания впредь будем невольно о ней вспоминать в годовщину её гибели, и не только… Если Библия истинно божественная, а потому правдивая книга, то память об ушедшем сегодня подростке должна будет сохраниться. Этот Богом с рождения помеченный человечек был послан препятствовать вражде людей из-за ослепления взаимной ненавистью. Она – эта с большими искренними глазами худенькая девочка – после поездки по Советскому Союзу сказала, поражённая увиденным, что они такие же, как мы, то есть советские люди такие же, как они, американцы! Это вслух произнесённое и подхваченное всеми откровение ребёнка, хотя мало кто это осознавал, сыграло невидимую, но великую роль умиротворения, так как немыслимо воевать против таких же людей, как они сами, и неминуемо убивать этих людей, а дело, по-Божьему разумению, неумолимо шло к этому. Ребёнок не мог лгать, поэтому его невозможно было опровергнуть противостоящим и воинствующим правителям, которые всегда готовы с родственниками отсидеться в безопасном бетонном бункере, а также склонны на обман и на жертву простого люда…»

ГЛАВА 2

– У нас, у мусульман, в тринадцать лет девочка может оказаться уже замужем, – неожиданно вставил Вахитов, давая понять, что в тринадцать лет не все дети невинны. Он ухмыльнулся кривой улыбкой, обнажая ряд неровных и редко посаженных жёлтых зубов. Вахитов вновь по привычке перевернул кисть правой руки ладонью кверху, подобно жесту «возьмите».

– Замужество не грех… Выдают рано замуж девчонку взрослые родственники и, наверное, небескорыстно, – отговорился Бурцев, чтобы продолжить размышления. «Опять цифра тринадцать сегодня…» – промелькнуло в голове у него, когда он вспомнил, что тринадцать лет назад с двумя друзьями привёл вечером трёх незнакомых подружек домой к Роману. Двум из девиц было по шестнадцать лет, а младшей только тринадцать. Эта тринадцатилетняя девочка сыграла зловещую роль в его жизни. «Ей тоже, как сегодня погибшей американке, было тринадцать… Господи! Всюду цифра тринадцать напоминает сегодня о себе перед выездом… Лучше бы я „захворал“ и не поехал нынче на линию… Не угодить бы в аварию на новой машине. Цифра тринадцать по народному поверью не сулит ничего доброго… Однако народ в большинстве своём суеверен, и мне не следует уподобляться всем…» – подумал Бурцев, продолжая невольно вспоминать события тринадцатилетней давности.

Дело происходило в середине марта, тепла весеннего ещё не ощущалось, и снег в городе не только не таял, но, напротив, казался белым и пушистым, как в начале зимы. Прошло, возможно, пятнадцать минут после знакомства у кинотеатра с тремя девушками, и Роман, как самый активный из троих товарищей, не откладывая, пригласил продрогших девчонок в гости в свою пустующую квартиру. Ребята не надеялись, что подруги темнеющим вечером согласятся пойти к незнакомым мальчикам, но невинные существа переглянулись и вдруг одобрительно кивнули. Наивные девочки всегда смелы, потому что не только не ведают страха, но и убеждены, что приятные ребята не могут быть опасными, тем более, что мальчики в жизни все равно неизбежны. Взрослеющие девочки по природе всегда отчаянно смелы. Друзья же, естественно для их возраста, восприняли это по-своему: они предположили, что девицы давно доступны и не против интимной близости. С этого возраста у юношей начинается период гормонального избытка, и они впервые серьёзно помешаны на девочках.

Валерию, Роману и Николаю шёл тогда восемнадцатый год. Все они закончили вместе одну общеобразовательную школу в прошлом году, но в институт не смогли поступить, потому что учились без особого желания и оттого не очень успешно. Друзья были увлечены хоккеем и пропадали в спортивной школе всё свободное время с семилетнего возраста. В наступившем году тренер им пообещал, что похлопочет у военных в спортивном клубе «Звезда», чтобы их, как способных и перспективных игроков, взяли служить в состав местной армейской команды. После армии каждый планировал поступить заочно в какое-нибудь высшее учебное заведение и параллельно играть в шайбу за родной клуб. Такова была участь многих способных и талантливых мальчиков в советском хоккее.

Николаю только исполнилось семнадцать лет, Роману уже полгода было семнадцать, а Валерию оставался месяц до совершеннолетия. У Романа мать работала лаборантом на цементном заводе и на неделю уехала в командировку на специальный полигон для испытаний новых марок цемента, а отец с ними не жил. Двух шестнадцатилетних девочек друзья под шуточные, как им казалось, угрозы изнасиловали, а тринадцатилетнюю девчонку, несмотря на её недетские формы, пожалели. Сначала подружки сопротивлялись, но когда захмелевший Николай дёрнул со злостью за лацкан пальто одну из самых шумных подруг, и у неё как горох посыпались пуговицы по полу, то все девицы вдруг с испугом в глазах осознали, что вырваться из квартиры, не уступив приставаниям парней, – не получится. Валерий строго соблюдал спортивный режим и не стал пить водку для того, чтобы согреться после улицы. Он из троих ребят один остался трезвым. Девочки с последней надеждой прибежали к нему на кухню, где он искал что-нибудь поесть. Они попросили его повлиять на выпивших друзей и отпустить их домой. Валерию искренне стало жалко перепуганных девчонок, и он согласился попытаться убедить товарищей не трогать подруг, хотя не верил в успех. Бурцев трезвыми глазами смотрел на все происходящее и опасался возможных последствий. Он пошёл в комнату и объявил друзьям, что девчонки намерены обязательно обратиться в милицию, если их немедленно не отпустят. При этом Валерий насколько мог сделал лицо напуганным. Бурцев выдумал эту угрозу, но подвыпившие товарищи настолько сильно возбудились бегающими по квартире девчонками, что уже ничего не боялись. Им со стороны казалось, что девочки друг перед другом наигранно и фальшиво взволнованы, и оказывают сопротивление, которое больше напоминало скрытое согласие. Николай и Роман на секунду задумались, переглянулись, затем рассмеялись и сказали Валерию, что все девочки так говорят, когда попадают в подобную ситуацию. Ещё друзья ему посоветовали вспомнить Аркашу Угрюмова, а тот всегда силой и побоями добивался близости с девочками и оставался неприкасаемым для милиции. Самую молоденькую подружку Бурцев всё-таки упросил не трогать, с чем друзья согласились, потому что в противном случае он пригрозил уйти. Валерию было неловко перед незнакомыми девчонками оттого, что он не смог повлиять на своих друзей и оправдать надежды на него. Несмотря на то, что Бурцев был старшим среди мальчиков по возрасту, это не имело никакого значения для его товарищей. Николай и Роман были крупнее Валерия, а в хоккейной команде из-за своего гигантского роста под метр девяносто заслуженно играли роль защитников. Бурцев был немного поменьше, но самым быстрым нападающим, поэтому силой он не мог бы воспрепятствовать намерениям приятелей, да и отношения можно было испортить с друзьями детства навсегда. Валерий вернулся на кухню и сказал подругам, пряча глаза, что лучше подчиниться нетрезвым парням, а затем беспрепятственно поехать домой. Девчонки молчали, но не плакали. Они покорно ждали, когда парни разведут их по комнатам. Эта покорность жертв тогда неожиданно приятно возбудила Бурцева, но он не изменил своего решения – не участвовать с товарищами в сексуальных утехах. Валерий поспешно забрал с собой в маленькую комнату самую молодую девушку и в течение всего времени лежал с ней на кровати, оберегая на всякий случай от подвыпивших товарищей. Один раз Валерий ходил на кухню по её просьбе за водой. Эта тринадцатилетняя девочка серьёзно боялась пьяных парней, и её заметно трясло от страха. Валерий чувствовал её неподдельные переживания и убеждал, что к ней никто не притронется, но она на Бурцева не могла положиться с уверенностью, несмотря на то, что он оставался трезвым. После удовлетворения своей похоти, юноши дали девчонкам возможность привести себя в порядок. Валерий вызвался проводить девчонок до автобусной остановки – он считал это важным. Ему хотелось сгладить вину друзей насколько возможно и уменьшить обиду жертв, но недоброе предчувствие его не подвело. Через три дня всех ребят забрала милиция из той самой квартиры, где они собирались ежедневно, пока мать Романа отсутствовала. Именно отец и мать младшей девочки настояли на одновременной подаче заявлений в милицию всеми родителями дочерей. Родители самой младшей девочки подозревали, что изнасилована и их тринадцатилетняя дочь, и что она скрывает это из-за стыда перед обязательным обследованием у гинеколога.

Троим друзьям дали по восемь лет лагерей, которые Валерий отсидел полностью, хотя не прикоснулся ни к одной из потерпевших. Подельники же его вышли на известные «стройки народного хозяйства» немного раньше Валерия, после указа в конце семидесятых годов, допускающего освобождение условно с обязательным привлечением к труду преступников, осуждённых по тяжким статьям уголовного кодекса. Ещё с давних шестидесятых годов в народе это называлось – освободиться на «химию». Предположительно, заключённых называли «химиками» потому, что они начали освобождаться на строительство первых в стране предприятий химической промышленности, потому что Америка по химической промышленности являлась мировым лидером. Раньше на «химию» выпускали только за лёгкие и средней тяжести преступления. Это не совсем полная свобода, но и не лагерь. Жить следовало в общежитии с такими же «химиками», как ты сам, отмечаться вечером у милицейского коменданта и работать там, куда пошлют, но без охраны и на свободе. Советская власть с её чрезмерно затратной социальной экономикой уже не могла привлечь на тяжёлые и плохо оплачиваемые работы на крупных предприятиях страны вольнонаёмных людей. Власть была вынуждена по традиции со сталинских времён направлять туда заключённых, но, как дань новому времени, освобождая их при этом досрочно, с обязательством весь оставшийся срок отработать там, где потребуется. За нарушения режима проживания и трудовой дисциплины условно освобождённых работников немедленно через суд возвращали обратно в лагерь досиживать срок.

Девочка, которую Валерий оберегал от друзей, не сказала на суде в его оправдание ни единого слова. Бурцев предполагал, что, возможно, она боялась родителей или этому её научили следователи. Две изнасилованные подруги показали, что с ними совершили по два половых акта, а кто из обвиняемых это сделал и сколько раз, они не могли точно определить из-за темноты в комнатах и стресса. Валерий говорил на следствии и на суде, что не трогал никого и лежал с самой молодой девочкой, которую все друзья сообща решили пожалеть. Дознаватели после задержания хотели побить Бурцева, чтобы он признался в изнасиловании, но он был готов к этому. Наслушавшись рассказов старших ребят соседей по двору, которые по вечерам собирались на большой зелёной чугунной лавочке, он усвоил, как именно следует себя вести на допросах. Валерий на первом допросе вскочил со стула, когда в кабинете стали собираться подозрительные, хмурые и крепкие ребята в штатском. Бурцев решительно занял угол и громко сказал, что будет драться и кричать на всю милицию, если его, несовершеннолетнего, тронут хотя бы пальцем. Старший дознаватель не ожидал такого поведения от молодого человека и велел всем выйти, после чего Валерий собственноручно спокойно заполнил протокол допроса. Адвокатов для подозреваемых несовершеннолетних ребят никто не думал вызывать. Тогда это, наверное, не было безусловным требованием, и человек похожий на защитника впервые появился перед отправкой друзей из камеры предварительного заключения – в тюрьму. Безликий, для проформы, этот временный адвокат появился у прокурора на предъявлении обвинения и получении первой санкции на арест сроком на два месяца. Больше этого «защитника» друзья никогда не видели. Всех троих впервые после задержания везли вместе от прокурора в тюрьму на старом, тесном и скрипучем милицейском «козле» (ГАЗ – 69) вперемешку с двумя сержантами милиции, такими же высокими, как подследственные ребята. В заднее пожелтевшее от времени оконце «воронка» с вертикальными решётками Валерий видел, что после трёх дней, проведённых в камере предварительного заключения в отделе милиции, весна словно проснулась. Стоял солнечный день, и быстро начал таять снег. От бодрящего запаха весны и отсутствия свободы хотелось рыдать. Валерий знал, что за предъявленное обвинение ему и друзьям грозил срок от восьми до десяти лет – ни больше, ни меньше. Как каждый невиновный человек, он наивный верил, что его непременно должны оправдать и это позволило ему удержать слезы. Единственное, что его тревожило – это арест до суда вместе с друзьями, которые участвовали в изнасиловании и признались в этом.

На суде председательствующий спросил младшую девочку: «Свидетель Гладышева, оставлял ли подсудимый Бурцев вас одну на кровати? Отлучался ли он?» Она тихо и робко перед большим количеством народа ответила: «Да… отлучался». Однако девушка не уточнила, что именно она просила его принести из кухни попить воды. Может быть, он вернулся не тотчас, потому что искал стаканы и разговаривал на кухне с пьяным Романом. Друзья Валерия были нетрезвые, и никто из них не вспомнил, сколько каждый совершил половых актов. По всей видимости, они не хотели выгораживать Валерия и нести ответственность без него. Это так понятно, когда ты впервые арестован в возрасте перепуганного молодого человека. Вероятность остаться виновным одному, без единого знакомого в этом страшном для любого юноши заведении, казалась очень пугающей перспективой.

Николай и Роман на суде осмелели после нескольких месяцев тюрьмы, которая в реальности была не такой страшной, какой её описывали взрослые люди, молва и книги. Ребята сидели в новом тюремном корпусе специально построенном для женщин и несовершеннолетних подследственных преступников мужского пола. Просторные, светлые камеры напоминали детские спальни в летних пионерских лагерях, где на окнах висели решётки без металлических жалюзи и стояли аккуратно заправленные кровати чистыми белыми простынями в один ярус. Каждое утро на человека выдавали замёрзшее сливочное масло в запотевшей бумажной упаковке, мягкий белый хлеб из тюремной пекарни, двойную взрослую порцию сахара, а раз в неделю воспитатель насыпал в шапку ушанку табак за хорошее поведение. Один раз в месяц каждому несовершеннолетнему узнику полагалась продуктовая передача по десять килограмм, и восемь юношей в неделю получали от родителей по две передачи. У кого из малолетних преступников имелись деньги на счёте от родственников, те имели право приобрести в передвижном тюремном магазине один раз в месяц дополнительно продукты и сигареты. С таким запасом родительской пищи, которую обитатели камеры организованно поедали все вместе равными долями три раза в день, никто не ел тюремную баланду. В восьмиместной камере сидело строго восемь несовершеннолетних подследственных, а большего количества не допускалось. За дисциплиной ребят в камере следил сидящий с ними один взрослый заключенный, который всегда почему-то запоем читал книги и был девятым. Настоящую страшную советскую тюрьму друзья увидели позже, когда их всех по очереди после наступления совершеннолетия перевели к взрослым заключённым.

Товарищи Валерия говорили на суде, что ничего не помнили из-за опьянения и опускали головы, пряча улыбки. Ребята с трудом сдерживали себя, чтобы не рассмеяться. Им всё казалось забавным и смешным. Их смешил «закрытый суд», где не было свободных мест из-за любопытствующей публики. Их смешили серьёзные лица людей в зале судебного заседания. Их смешил судья, пришедший на костылях из-за перебинтованной ноги и глядящий в их сторону со злостью, как все нездоровые и сердитые люди на всех здоровых и весёлых. Им казался смешным немолодой прокурор, который постоянно доставал маленькую пластмассовую расчёску из засаленного кармана на груди синего форменного пиджака. Расчёска словно не слушалась хозяина и не бралась как следует его большими, немного дрожащими руками с пухлыми пальцами, чтобы зачесать редкие волосы назад, когда мимо проходила в обтягивающей юбке молодая секретарь суда. Друзей смешили народные заседатели, которые всегда одобрительно кивали на неслышимые реплики судьи (тогда ребята наглядно смогли убедиться, почему народных заседателей в тюрьме заключённые презрительно называют «кивалами»).

У подельников была одна защитница на троих, которой на вид было, примерно, тридцать лет. Она ребятам нравилась, и они думали о ней, прежде всего, как о женщине, а не как о защитнице. По этой причине каждый из них невольно краснел, когда она близко наклонялась и шёпотом задавала уточняющие вопросы перед судебным заседанием, обдавая приятной парфюмерией, от запаха которой они успели отвыкнуть в тюрьме, и что их возбуждало неимоверно. В ту пору подсудимых ещё не помещали в железные или стеклянные клетки. Молодые люди на суде запоминали в подробностях запах и очертания умопомрачительных женских форм защитницы, чтобы потом среди ночи в спящей камере легко вспомнить её и с наслаждением мастурбировать, мастурбировать, мастурбировать… Из-за такой желанной и манящей женщины друзья не могли серьёзно думать и говорить о защите.

Совсем другие чувства теперь вызывали у ребят потерпевшие девочки. На суде жертвы при дневном свете казались особенно некрасивыми и простоватыми в своей неказистой одежде. Девушки сидели с опущенными головами и иногда перешёптывались между собой и прилагали нарочитые усилия, чтобы казаться очень серьёзными и несчастными. Создавалось едва уловимое ощущение, что девочки довольны тем обстоятельством, что невинности их лишили именно привлекательные и спортивного вида молодые люди. Подельникам, напротив, было неловко и совестно именно перед женской публикой на суде, но особенно перед ухоженной и желанной защитницей, что их судят за изнасилование невзрачных и неинтересных девчонок, на которых они в иной ситуации не обратили бы внимания. Родители мальчиков делали сердитые и угрожающие гримасы, глядя на своих детей оболтусов на скамье подсудимых, когда видели, что те давятся от смеха. Молодым парням казалось, что они не совершили ничего такого страшного, чтобы всем в зале быть неоправданно хмурыми, как на похоронах или на процессе, где судят убийц грудных детей. Мальчики знали и уже видели в своей короткой жизни примеры настоящего изнасилования. У них имелся товарищ Аркадий Угрюмов, который каждый раз избивал свою новую знакомую на танцах в лесу за зданием клуба, если она отказывала ему в близости. Он бил каждую жертву долго и с остервенением, и несчастные девочки уже сами хотели, чтобы он поскорее прекратил избиение и овладел ими. Девушки упрашивали Угрюмова и просили прощения за то, что не уступили ему тотчас по первому требованию. Друзья оказались свидетелями нескольких таких случаев и с сочувствием относились, но не к девочкам, а к своему другу по хоккейной команде, которому приходилось только таким способом добиваться желанной взаимности. Этот дерзкий парень оставался на свободе, и ни одна его жертва не помышляла написать на него заявление в милицию за изнасилование, а ребята только единожды, неумело, неуверенно попробовали подражать ему – и оказались без промедления в тюрьме. Валерий после несправедливого суда и отсиженного срока сделал вывод: жизнь безжалостна во всем к людям несмелым, к дилетантам, к людям неуверенным в деле, даже если твоё дело преступное.

Вся озабоченность взрослых людей в зале суда казалась друзьям смешной и неоправданной. Несмотря на тяжесть положения и внушительный рост, ребята оставались ничего не понимающими юнцами. Спустя годы, значительно повзрослев в колониях, они с ужасом, а в минуты отчаяния со слезами вспоминали наивную ребяческую весёлость на суде, где определялась их предстоящая жизнь на длительное время вперёд.

При аресте у всех троих парней изъяли нижнее белье. На момент написания заявлений родителями девочек, через три дня после преступления, дознаватели смогли взять показания только у самой младшей девочки. Две старшие подруги, что подверглись изнасилованию, после известия об обращении родителей в милицию, убежали из дома. Родители смогли их отыскать у родственников на шестой день. Проведённая с ними медицинская экспертиза могла установить только то, что на момент преступления обе подруги являлись девственницами, а следы спермы подозреваемых, естественно, после стольких дней, обнаружить не удалось. Все эти подробности стали известны только на суде.

Беспечность, неопытность и наивное убеждение, что на суде его непременно оправдают, помешали Валерию тщательно ознакомиться с обвинительным заключением в тюрьме и со всеми документами дела при его закрытии. Он до суда не ведал, что оба его товарища при первом допросе показали, что их друг Бурцев тоже совершил половой акт с одной из девочек. Очаровательная защитница на закрытии дела в тюрьме посоветовала ему быстрее подписать акт о том, что он ознакомлен с документами, потому что в деле ей все понятно, и она спешит в коллегию адвокатов на встречу к другим клиентам. Разумеется, Валерий не мог усомниться в опытности обворожительной женщины. Он очень хотел нравиться ей и сделал все, как она просила. Только на суде друзья исправились и уточнили, что не знали о его участии в изнасиловании, но было уже поздно. Советский суд, часто оправдано, традиционно брал во внимание только первоначальные показания подсудимых. Намного позже в лагере Бурцев понял, что необходимо было кричать на суде о своей невиновности и требовать, чтобы суд тщательно исследовал все факты. Валерий же стыдливо промолчал и дал возможность суду самостоятельно оценить его роль. Наивный Бурцев был твердо убеждён, что суд ни при каких обстоятельствах не сможет посадить непричастного к преступлению человека.

Сесть незаслуженно в семнадцать лет, а освободиться в двадцать пять – Валерию Бурцеву представлялось чудовищной несправедливостью. С тех пор весь мир его представлений о человеческой справедливости перевернулся. Молодой человек понял впервые, что добро в людском мире могут назвать злом, а зло – добром. Только молодость позволила ему пережить многолетний кошмар. Почти три тысячи дней неволи в образцово-показательной колонии в кирзовых сапогах, которые можно было снять только перед сном (после освобождения у него никогда больше не росли волосы на стёртых от сапожных голенищ икрах ног). Три тысячи дней в обществе неприятных, зачастую мерзких типов, с большей частью которых Бурцев никогда бы в жизни не встретился, потому что не представлял, как люди, находясь в тюрьме, продолжали постоянно жить с криминальными помыслами на будущее после освобождения, как могут вообще жить вне тюрьмы эти люди. Однако Валерий стал предполагать, что все тюремные жители когда-то тоже стали несчастными из-за какой-то людской несправедливости. Три тысячи дней унижения при обысках и проверках. Три тысячи дней позора при выкрикивании номера своей статьи в уголовном кодексе на поверках, к содержанию которой он не имел отношения. За эти дни полуголодного существования от тошнотворной пищи, ранних подъёмов, ходьбы строем на работу, трудно отмываемой грязи на руках от штамповочного производства, – он потерял отца. Отец умер на последнем году его срока от повторного инфаркта (первый случился после оглашения приговора сыну) и потому не дождался освобождения Валерия. Ещё: Бурцев по неосторожности отрубил верхние фаланги на двух пальцах левой руки на гильотине из-за спешки при выполнении огромных норм выработки. Невыполнение нормы всегда грозило штрафным изолятором (тюрьма в лагере), где горячей пищей кормили через день. За этот бесконечный срок он множество раз участвовал в драках, отстаивая свои права в различных стычках. Конфликты утром в очереди у титана за кипятком и при выборе хорошо освещаемого места в цехе в ночную смену – всюду требовались решительность и кулаки. Его молодой организм был полон мужских сил и беспрестанно требовал разрядки, и Валерий онанировал, если не еженощно, то через ночь непременно.

Бурцев всего один месяц побыл в благоустроенной камере для малолетних подследственных. Он после наступления совершеннолетия первым из друзей был переведён к взрослым преступникам. В течение восьми месяцев до суда и после суда до отправки в колонию Валерий был вынужден нюхать отвратительную вонь прокисших от жары человеческих тел в переполненных тюремных камерах. Люди в летнюю жару потные, грязные и чесоточные (мыли в бане один раз в десять дней) спали из-за недостатка кроватей в три смены. В переполненных камерах дышать было нечем, потому что все курили постоянно. Некоторые подследственные новички теряли сознание от недостатка кислорода. Их ненадолго подтаскивали к безветренному и закрытому металлическими жалюзи окну подышать. В камеру на семьдесят спальных мест загоняли иногда по двести подследственных заключённых. Из всей этой массы людей больных туберкулёзом оказывалось до двадцати процентов, а были среди них и с открытой формой. Много было чесоточных людей, на ногах и руках у которых не заживали коросты, из-за расцарапанных до крови болячек. Все это плохо заживало от высокой влажности и отсутствия свежего воздуха. Некоторых бездомных и опустившихся узников заедали тряпичные вши. В таком помещении с одним туалетом очередь справить нужду и умыться даже ночью не иссякала. На просьбы заключённых открыть для проветривания дверную «кормушку» контролёры отвечали со злорадством: «Не положено». На сетование заключённых о тесноте, об отсутствии места для сна, о влажности пропитанных потом грязных матрасов, надзирающий прокурор с издёвкой отвечал: «В тесноте, да не в обиде!» А когда подследственные начинали от возмущения все разом кричать, что это «правовой беспредел», то проверяющий чиновник (в окружении толпы сопровождающих офицеров в начищенных сапогах и обильно политых резко пахнущим одеколоном) всегда перебивал хор недовольных, выкрикивая громко неприятным фальцетом любимую фразу: «Тихо! Я вас сюда не звал!.. Не попадайтесь!» В этот момент на шее и на лбу у него набухали вены, и его пухлое круглое лицо становилось багровым. Все заключённые немедленно умолкали, словно соглашались с «надзорником» в какой-то мере, но больше потому, что он для примирения давал понять, что сочувствует всем, потому что не запрещает совершать преступления, а понимающе советует не попадаться. Тем самым он говорил, что он вполне «свой» и понимает, что в этой стране почти все преступники, но попадаются не все.

Валерий преодолел все благодаря молодости, но психически за восемь лет он состарился на все пятьдесят. Несомненно, психика его стала ущербной, потому что до сегодняшнего дня (пять лет после освобождения) он мог вспылить из-за любого пустяка и накричать на человека по несерьёзному поводу. Иногда Валерий, не откладывая, легко мог ввязаться в драку с собеседником, неосторожно сказавшего какое-нибудь необдуманное слово.

Бурцев вынес твёрдое убеждение, что тюрьма не лазарет, что она никого не лечит, а только калечит. Особенно страшна и губительна тюрьма русская со времён царей до времён коммунистов тем, что жара и холод по сговору с дьявольской властью, а другой власти эта страна никогда не ведала, делали общее дело – изводили людей со света пыточными условиями содержания. Если в России правители поймут когда-нибудь непонятное для заурядного человека дело, что не только для вдов, сирот, инвалидов и стариков, но и для людей в неволе необходимы человеческие условия, то именно тогда всем остальным людям будет безопаснее и легче в этой стране.

ГЛАВА 3

– Почему сегодня очередь перед гаражом? – поинтересовался Вахитов.

– Давай путёвку, я отмечу время твоего заезда и узнаю, из-за чего там затор, – предложил Бурцев. Вахитов достал из-под солнцезащитного козырька путевой лист и передал сменщику. Через несколько минут Валерий вернулся. – Там начальник первой колонны проверяет из ямы «оттяжки» и счётчики у заезжающих машин. Нам бояться нечего: нам хватает «колпачка». Надо убрать его пока из бардачка на время. – Понятные каждому советскому таксисту слова «оттяжка» и «колпачок» означали, что для сокращения порожнего пробега таксисты часто оттягивали тугой резиной трос спидометра из коробки передач автомобиля, если ездили на дальнее расстояние с пассажирами, а обратно – порожними. Именно на обратном пути оттягивался трос и пробега без включённого счётчика не оставалось, а это положительно влияло на планируемые показатели месяца и на заработную плату, потому что талоны на бензин выдавались без учёта. Разумеется, таксисты в Советском Союзе больше рассчитывали не на заработную плату, а на чаевые, которые за месяц в среднем превышали зарплату вчетверо. Однако за плохие показатели по порожнему пробегу могли снять с новой машины, а это – бесконечные ремонты и затраты на эти ремонты из собственного кармана, по негласному правилу. Колпачок же надевался на зелёный фонарик в правом верхнем углу перед лобовым стеклом, когда нужно было подвезти в черте города своих людей или сменщика без включённого счётчика.

– Тогда я сейчас заполню показатели и посчитаю деньги, потом сброшу в сейф кошелёк с выручкой и передам тебе путёвку, а пока ты получаешь свою, – я успею сполоснуть машинку, – сказал суетливый Вахитов.

Вся эта процедура заняла у напарников чуть меньше часа. Краснощёкий пожилой контрольный механик с косящим правым глазом, которого шофёры почтительно называли «дядя Вася», всегда был чуточку под хмельком и потому весёлый. Он подписал Валерию путевой лист, пожелал много «чаю» и улыбаясь посоветовал сильно не гонять на новой машине. Теперь Валерий ехал за рулём, а Вахитов сидел позади, развалившись на всём пассажирском сиденье. Сейчас его везли домой отдыхать.

– Значит, Витька завтра выходит с «еврейского», а ты – на «длинные», – сказал Вахитов, не спрашивая, а как бы рассуждая вслух, и Валерий утвердительно кивнул головой.

На новых автомобилях всегда работали три водителя по графику: три смены в день по двенадцать часов – один выходной, «еврейский», как называли его таксисты, затем три смены в ночь по двенадцать часов и два выходных или «длинные» и так далее.

– Если будешь брать водку на продажу, то в винном магазине на первом этаже в моём доме очереди нет, и «Русская» по пять тридцать там всегда есть.

– У меня есть дома две бутылки, а больше опасно возить. Можно и не продать, а значит, перед «длинными» выходными опять вынужденная пьянка. Это дело случая: когда и одну не продашь, а когда раз десять за ночь спросят, а у тебя нет ни единой бутылочки.

– Сегодня воскресенье, поэтому верней всего водка уйдёт вся, – не унимался татарин, довольный тем, что закончилась смена, а в кармане осталось пятьдесят рублей с мелочью. Для первой смены и без продажи водки это считалось очень хорошо. Вахитову доставляло удовольствие оставлять свои чаевые в новых купюрах, а в кошелёк с казённой выручкой он клал самые старые, мятые, надорванные или надписанные банкноты. – Да, чуть не забыл! Сейчас таксисты, когда я мыл машину, рассказали, что вчера в первом парке опять порезали ночью таксиста! Слышал?! – спросил Вахитов, хмуря лоб. По его злым и побледневшим губам было видно, что это событие его потрясло более ощутимо, чем новость о гибели какой-то американки.

– Нет! А где?!

– Говорят, что где-то в частном секторе за городом. Рассказывают, что выручку всю у него выгребли и шесть бутылок водки, но машину не забрали. Бедолага сам еле живой доехал до больницы и его успели спасти. Сменщик евонный рассказывал, что спросили водки, и он вышел из машины, чтобы снять диванную спинку заднего сидения, где прятал водку. Как только он достал одну поллитровку, ему сразу под угрозой ножа приказали доставать все бутылки, потом потребовали и деньги. Бедный таксёрик что-то замешкался, и два молодчика его сразу начали тыкать везде по телу ножом. Сняли с него куртку, а в ней нашли портмоне с выручкой… Два паренька изрезанную кожаную куртку ему бросили обратно и спокойно ушли… На мойке называли его фамилию, но мне он вовсе не знаком, поэтому не запомнил. – Немного помолчав, Вахитов добавил: – У меня там слева у двери, под ковриком, монтажка лежит. Если понадобится – не забывай!

– Хорошо… Правда, если нож сзади к горлу приставят, то монтажку я не успею достать из-под ног, – ответил Валерий. Уже месяц как он купил у военного прапорщика, которого возил как-то пьяненького ночью, за пятьсот рублей старенький и без номера пистолет ТТ с двумя обоймами патронов. Валерий купил оружие для безопасной ночной работы, но никак не мог решиться взять его с собой в машину, потому что знал свои расшатанные нервы и крутой нрав. Один раз Валерий из него стрелял в огороде загородного дома. Отец достроил дом почти перед самой смертью. Давно отец Бурцева купил старенький деревянный домик с участком в десять соток в немноголюдной деревне, рядом с городом. Из-за хронического отсутствия денег отец в течение пятнадцати лет помаленьку строил новый кирпичный одноэтажный домик с подвалом и высоким деревянным забором. В достроенном полностью доме отец Валерия успел пожить один год. У матери Бурцева болели ноги, и в деревенский дом она после смерти мужа ездила все реже и реже. Впервые в это лето там некому было делать посадки зелени и овощей, потому что у Валерия не хватало времени, и он все ещё оставался в свои тридцать лет холостым. Бурцев ездил за город в дом отца регулярно и часто возил туда доступных девиц, с которыми случайно знакомился во время работы на линии, а иногда он туда ездил с друзьями таксистами праздновать свои дни рождения, а также «открытие» и «закрытие» летнего сезона. Другими словами, он устраивал там в складчину регулярно увеселительные попойки с небольшой группой таксистов из своей бригады весной и осенью. О покупке оружия Бурцев не рассказывал даже самым близким знакомым. Тюрьма научила его меньше откровенничать, не очень доверять людям и держать язык за зубами.

Отъехав от ворот гаража метров пятьсот, около новых жилых домов из силикатного кирпича, Валерий увидел на обочине дороги перед безлюдной автобусной остановкой голосующую пассажирку.

– Вот тебе и первый клиент! – сказал Вахитов с заднего сиденья, вытягивая шею и стараясь разглядеть женщину.

– Не хочу начинать смену с бабы – плана не будет, – ответил грубо по-мужицки Валерий известным поверьем таксистов.

– Ерунда! Бери её! Пять двадцать в час по плану надо набирать и неважно на ком! Может, нам по пути с ней? Да и женщина вроде ничего! – настаивал повеселевший сменщик. Бурцев впервые слышал из уст Вахитова слово «женщина», вместо более привычного для того – «баба».

– С хорошей бабой свяжешься – плана не будет. С ней прокатаешься и тогда свои деньги вкладывать придётся до плана. Любовь и деньги – две вещи несовместные в такси, ты же знаешь, – ответил Валерий, повторяя по-свойски для Вахитова грубое слово «баба».

Бурцев проехал мимо женщины и прижался к обочине, убеждённый, что откажет ей по причине несовпадения её адреса с адресом сменщика. В правое зеркало заднего вида Бурцев видел, что пассажирка идёт к машине не торопясь, с показным достоинством, давая понять, что она не намерена, как все простолюдинки, бежать к такси в знак благодарности за то, что для неё остановились. У Валерия внутри нарастало нетерпение и возникло желание уехать, не дожидаясь манерной барышни.

– Идёт, как по собственному огороду! – сказал Бурцев недовольно, но остался ждать.

– Здравствуйте!

– Здравствуйте!

– В третий микрорайон? – спросила строго и не заискивающе пассажирка с густо накрашенными ресницами для её возраста, как показалось Валерию.

– Нет! – с удовольствием ответил Бурцев и включил первую передачу.

– Возьми-возьми, Валера! Я решил скоро выйти. Я вспомнил, что мне к жене на работу нужно зайти и помочь ей сумки с продуктами до дома дотащить, – неожиданно сказал Вахитов.