«Казань, 6 мая 1942 г., среда
Родная!
Мое предыдущее письмо еще было из Москвы, теперь я в Казани. События развернулись очень быстро. Я теперь нахожусь ближе к тебе на восемь сотен километров, но мне кажется, точно я стал еще дальше: так давно не получал писем от тебя и так нескоро, наверное, я их получу сюда.
Здорова ли ты, дорогая, здорова ли наша дочка? По всей видимости, все опять подорожало у вас, и, боюсь, ты испытываешь затруднения с продовольствием, да и с деньгами. Аттестаты мои вы должны были уже получить – я их отправил 8 апреля, но это так мало… Не понимаю все же, почему я не получал все это время от вас писем? Это заставляет меня беспокоиться за вас. И Москвы я выехал сюда 28-го. Здесь имеется электротехническое отделение, что соответствует моей специальности. Выйдет, однако, не так, как я предполагал: на комиссии, которую я здесь проходил, мне сказали, что сделают из меня танкиста, но все уточнится, быть может, завтра. Здесь курсы усовершенствования технического состава. Срок обучения не менее 2-3 месяцев. Я получу здесь подготовку на должность помощника командира танкового подразделения (батальона или бригады) по технической части.
Доехал я сюда неплохо, хотя ехал в товарно-пассажирском поезде в течение 4-х суток. Я и мои спутники заняли классный вагон, которых было всего два в составе, и имели возможность спать, так как в нашем распоряжении оказались вторые и третьи полки. Продовольствием мы были обеспечены и, кроме того, получали горячую пищу на пунктах питания.
Казань встретила нас дождем и, может быть, поэтому произвела на меня впечатление грязного города. Из-за непогоды не пришлось познакомиться с ним получше, хотя время для этого у нас нашлось бы. Курсируют трамвайчики, но их тут не очень много. Город большой, больше Рязани. Я был на двух центральных улицах – Баумана и Чернышевской. Они выглядят довольно приличными. Другие чрезвычайно запущены, залиты водой, благоустройства не заметно. Знаменитого Казанского Университета еще не видели, и едва ли в дальнейшем мне представится для этого время: занятия предстоят довольно напряженные.
От самой Казани я сейчас нахожусь в 45 минутах хода. Кормежка в количественном отношении лучше, чем в Москве. Обо всем буду писать тебе подробнее.
Милый, любимый, единственный друг мой! Будь здорова и не тревожься обо мне. Целую тебя горячо и нежно. Мне так недоставало тебя в Москве! Пиши мне и не забывай о любящем тебя так сильно и неизменно твоем муже.
Всегда твой, Тамарочка, Димитрий».
«10 мая 1942 г.
Кинель-Черкассы
Мой милый, любимый Димуша!
Сегодня получила наконец-то от тебя письмо, посланное тобой 20 апреля. Ты, Димушенька мой, еще не получал моих писем, хотя я тебе их послала очень много, а также несколько телеграмм. Получил ли ты мои письма, посланные по адресу «До востребования, Главпочтамт»? Я не знаю, что это за несчастье, что ты не получаешь моих писем, меня это огорчает просто до слез. Я в Москву послала тебе несколько писем, В.П., наверное, тебе их переслала. Но они тебя не обрадуют, они слишком панические. Ты не обращай на них внимания. Правда, Димушенька мой, нам жить очень трудно: весна не принесла снижения цен на продукты, все очень дорого. Я продала свое белое пальто и белые туфли и, наверное, придется еще что-нибудь продать. А поэтому, Димушенька, мы все думаем, что нам необходимо уехать в Москву. Там дают кое-какой паек, детям молоко, а также и я смогу работать. Ну, проживем мы здесь еще некоторое время, но, в конце концов, нам не на что будет и выехать, а о зиме говорить уже не приходится. Твоей маме и Муре Роман пришлет вызов в «Костин», о чем он написал им. А мы с мамой думаем ехать так, без документов, потому что о нас позаботиться некому, и рассчитывать нам не на что. Но все-таки, мой родной, я прошу твоего совета, как поступить. Потому что этот переезд будет связан с большим риском, ведь я еду с ребенком, я пережила все трудности пути, а тогда проезд был еще свободный!
Любимый! Ты поздравляешь меня с днем рождения нашей дочурки. Благодарю тебя, родной, за поздравление и за то, что ты мне дал такую дочку. Димушенька! Если бы ты только знал, какой это ангел! Она теперь уже хорошо ходит и говорит. А как она тебя зовет нежным голоском: «Папа!». Она такая ласковая, всегда меня обнимает и целует. Настолько она похожа на тебя, что каждая мельчайшая черточка напоминает тебя. Димочка, обещания своего прислать тебе Олечкину фотографию я, к сожалению, выполнить не могу, так как фотографа взяли в армию, а частники фотографируют за муку и за масло. Димушенька, получил ли ты от В.П. что-нибудь? (Вероятно, Варваре Павловне, тете Димитрия, было получено «мониторить», что происходит с изобретением, отправленным по назначению. – Н.В.) Ведь твое предложение ГУС приняло. Я все надеюсь, что это сыграет какую-нибудь роль в твоей судьбе, во всяком случае, переменит ее в лучшую сторону.
Пишешь, что ты очень похудел, но я так и знала, как же не похудеть. Ты, родной мой, очень беспокоишься за меня, но, любимый, я вполне здорова, чувствую себя физически гораздо лучше, чем зимой и ранней весной, хотя стала тоже очень худая. Очень много нервничаю. Беспокоюсь за тебя, мой ангел, ведь ты знаешь, как я тебя люблю. Ведь ты – вся жизнь моя, и ты в опасности. Я все время думаю о тебе, непрестанно думаю. (…) Когда же дождусь?
До свидания, крепко целую тебя, горячо обнимаю (…).
Всегда твоя жена Тамара».
«Казань, 20 мая 42 г., среда
Моя дорогая Тамарочка!
Поздравляю тебя, родная, с днем 26 мая, с наступлением дня рождения нашей дочки. Будь здорова, моя милуша, береги дочурку – пусть она растет нам на радость. Письмо мое, конечно, запоздает, но, быть может, придет вовремя телеграмма, которую я послал тебе позавчера.
Милый друг, я очень хотел бы получить письмо от тебя, чтобы вновь почувствовать любовь твою и твою близость. Без тебя и твоих писем скучаю, живу как-то автоматически, равнодушный ко всему окружающему.
Прошло уже три недели с момента приезда сюда. Много занимаюсь: 8 часов до обеда и после обеда еще часа 3. Но это совсем не обременительно. Преподавательский состав очень приличный, все оборудовано прекрасно. Вообще, довольно интересно, да и время идет быстрее в занятиях. Казарменное же состояние изрядно надоело: всюду и все время строем и строем, несмотря на ранги и отличия. Но это, конечно, мелочи жизни. Что же касается будущего профиля, то здесь все еще не устоялось окончательно. Против прежних наметок (танки) вероятен крен в сторону колесного транспорта (автомобили). Таким образом, решительно ничего нельзя сказать и о сроках. Вновь надо ожидать, когда все утрясется.
Я вполне здоров, хотя и очень худ, но весной это для меня обычно, исключая лишь время, когда я с тобой. Беспокоюсь лишь за тебя. Размышляю о твоем житье-бытье в Кинели. Что принесла вам весна? В Казани на рынке молоко, яйца и хлеб очень дороги. Молоко, например, стоит 50 рублей литр. Надеюсь, что в Кинели все дешевле, иначе не представляю себе, как ты существуешь… Думаю, что в Кинели очень привольно, особенно для маленькой Оли. Она, наверное, уже освоила технику хождения. Непременно вышли ее папе ее фотографию, столь давно ему обещанную. Последнее твое письмо было от 17 марта, но, может быть, в Москву без меня пришли еще письма. Их мне вышлет Варвара Павловна, но это когда еще будет!
Целую тебя еще раз нежно, крепко и горячо. Помни обо мне, дорогая, и о том, что я люблю тебя больше всего на свете.
Всегда твой Дима».
Как истинный мужчина, цельный и строгий к себе человек, Димитрий рад был надежному и полезному делу в руках, истово принялся за него… Весна, май… Все-таки, думалось ему, им там полегче стало – да и доченьке исполнился годик – «большая»…
«Думаю, что в Кинели очень привольно, особенно для маленькой Оли. Она, наверное, уже освоила технику хождения. Непременно вышли ее папе ее фотографию, столь давно ему обещанную». Он представляет себе цветущий луг, по которому, смеясь, ковыляет в нарядном платьице смешная годовалая девочка за ручку с улыбающейся миниатюрной мамой в легком узорчатом платье, а где-то на заднем плане – мирные пятнистые коровушки, с выменем, полным сладкого молока, на котором возрастает доченька…
«22 мая 1942 г
Кинель-Черкассы
Родной, любимый мой!
Сегодня получила два твоих письма из Казани от 6-го и 10-го июня. Родной, я не знала, зачем тебя откомандировали в Казань, и надеялась, что лучшее ждет тебя там. Но, любимый, как горько мне было узнать о твоем новом назначении. Зачем ты уехал из Москвы, если у тебя была возможность остаться там, и, кроме того, через несколько дней тебе прислали извещение, что твое изобретение принято. Дорогой! Я немножко успокоилась в отношении твоей судьбы, зная, что твое предложение примут, что оно очень ценно. Я была в этом очень уверена. Ни единой минуты не сомневалась…
Димуша, я теперь просто с ума сойду, зная, что тебе выпал такой удел. Приложи все усилия, чтобы выбраться. Тебе наверняка не хватает денег, ведь у тебя их очень мало, да еще разные вычеты. Если так, то ты телеграфируй на мое имя. Можно все продать, вещи можно нажить. Слышишь?! Димуша мой…
ГУЗ утвердил твое изобретение. Телеграфируй Варваре Павловне, чтобы она выслала тебе извещение ценным письмом.
Мы живем ничего, собираемся в Москву, так как здесь оставаться дальше нельзя. Жизнь страшно дорогая. Но все это пустяки. Ты не получал долго моих писем. Они все накопились в Москве. Варвара Павловна тебе их перешлет.
Мы все здоровы. Получили твою поздравительную телеграмму, и тебе отправили телеграмму до востребования на главный почтамт. Справься, там есть несколько писем и две телеграммы.
Любимый, побеспокойся о своей судьбе, не заботясь о нас. Ты приложил все усилия, чтобы я могла быть спокойной за тебя… Лучше бы ты остался в тракторном батальоне! Ведь можно же было тебе не ехать, зачем ты поехал?!
Олечка здорова, замечательная дочурка. Любимый, я ужасно волнуюсь. Пиши мне чаще, как бы ни был занят, по две строчки, но пиши…
Нет, я просто теперь не знаю, я так потрясена. До свиданья, мой ненаглядный. Димушенька мой, я так беспокоюсь за тебя.
Целую тебя нежно и горячо, любящая тебя всегда твоя жена Тамара».
«Кинель-Черкассы
23 мая 1942 г.
Мой милый Димочка!
Вчера получила два твоих письма из Казани. И в ответ тебе послала паническое письмо. Дорогой, я была ошарашена тем, что у тебя будет другая военная специальность, которую я считаю ужасной. Но я себя успокаиваю мыслью, что твое изобретение должно сыграть роль в твоей судьбе. Только нужно самому этого добиваться. А не полагаться на волю волн, которые несут тебя не туда, куда нужно. Я уже писала тебе и послала телеграмму о том, что ГУС принял твое предложение. Это, по-моему, должно иметь для тебя значение.
В отношении нас, так мы живем пока ничего. Теперь никто не живет хорошо. Я в Москву тебе писала, эти письма пришли без тебя, о том, что мы собираемся каким-нибудь образом уехать. Дело в том, что мы пайка больше не получаем, кроме муки. Так что можно покупать только на рынке, но цены там совершенно недоступные. Никаких денег не хватает, чтобы здесь жить. Молоко стоит 40 р. литр. А в Москве детям дают по пол-литра молока, об этом мне пишут Зина Борисова и Мария Носиковская. А здесь мы живы, пока у нас есть, что продать. Но ведь есть же всему предел. Так что нужно обязательно уехать. Мура и Ольга Павловна хлопочут об отъезде, и, вероятно, с успехом: им пришлют вызов в Москву, а мы с мамой думаем ехать просто так. Но я очень боюсь дороги. Ехать с маленькой дочкой очень рискованно. Ты, наверно, представляешь, как трудно теперь ехать. У меня до сих пор сердце обливается кровью при воспоминании о нашем пути в Черкассы. Я боюсь, мой родной, что я подвергаю большом риску нашу дочку, поехав с ней без документов, и поэтому хочу, чтобы ты мне посоветовал, как быть. Если бы ты был в Москве, может быть, ты тоже сумел бы мне прислать вызов, но теперь это невозможно. Уже очень многие уехали отсюда в Москву. В Москве я поступила бы работать. Так надоело ничего не делать, да и деньги были бы нелишние. Хотя ты и выписан в Москве, меня все равно прописали бы, я этого добилась бы. Через три дня нашей дочке будет годик. Если бы ты мог ее видеть! Она стала очень большая. Имеет полон рот зубов, ходит, хотя и плохо, и говорит очень многое. Когда ты прислал поздравительную телеграмму, я ей сказала, что это папа прислал, так она стала плакать и просить мою сумку; я ей дала. Так она среди открыток и писем нашла твою фотографию, где снят ты на открытке, и говорит: «Папа». Я ей показывала раньше твою фотографию и говорила, что это ее папа, и она так запомнила. И все эти дни она не желает ничего говорить, кроме «папа». И все время говорит: «Папа, пади к нам», – и манит ручкой. Меня трогает это до слез, я сама не рада, что научила ее этому». (Далее письмо утрачено – Н.В.).
«1 июня 42 г.
Понедельник
Казань
Моя дорогая женушка!
26 мая я получил 6 твоих писем и, кроме них, еще письма от мамы, Муры и твоего отца. Этот день как раз день рождения нашей дочки. Любимая, я удручен тем, что узнал из твоих писем. Мне думалось, что все у вас более или менее благополучно. Я удручен тем, что ничего не могу сделать для тебя в настоящее время. Как видишь, твои письма застали меня уже в Казани. Сюда их переслала Варвара Павловна. Я не могу понять, как она могла рассуждать о том, что я, якобы, могу, но не хочу поехать в Кинель. Разве это зависит от моего желания? Разве ты не знаешь, моя родная и единственная, что лишь для тебя живу я на свете, что к тебе стремятся все мои помыслы и сердце? Пока живу я на свете, ты моя, моя Рушенька, любимая и ненаглядная моя супруга. Не забывай этого, дорогая. Будь твердой в тех испытаниях, которые выпали на твою долю. Я теперь хорошо понимаю, как тебе трудно, но верю в то, что смогу помочь тебе в скором времени. Советовать что-нибудь тоже трудно. Возможно, на лето лучше бы перебраться куда-нибудь подальше от этого крупного узла, чтобы получше было с продовольствием. Едва ли удастся перебраться в Москву теперь, да и стоит ли туда стремиться?
Я ожидаю скоро получить твои более поздние письма сюда. Втайне надеюсь, что что-нибудь изменилось к лучшему вашей судьбе. Надеюсь и верю. Одно письмо твое звучало так горько… Милуша моя, я все понимаю, все твои волнения и переживания.
Я так рад слышать, что ты здорова, здорова и наша дочурка. Неужели она может свободно ходить? Воображаю и представляю себе, какая она болтушка!
В пятницу на прошлой неделе пришла срочная телеграмма, что мое изобретение принято, и ответ есть на главпочтамте. Но выбраться в Казань мне еще не удалось, надеюсь, что попаду туда послезавтра, там, верно, будет и письмецо от тебя, родная.
Дорогая, все определилось в моей судьбе. Я занимался здесь с момента приезда, но лишь с 25 мая «лег на основной курс». Он продлится до 7-8 июля. Моя специальность – ремонт танков. Возможно, к моему званию «3 ранга» прибавится «капитан». Свободного времени у меня меньше, чем у других, потому что я командир классного отделения, а с сегодняшнего дня, кажется, буду командиром роты. Ты понимаешь, что дело приходится иметь с командирами[6 - До 24 июля 1943 года в Красной Армии офицеры назывались командирами, а рядовые – бойцами.], но это не легче, а в некоторых отношениях труднее, чем с бойцами.
Я здоров, моя голубка и, сказал бы, окреп после зимнего бездействия. Целую тебя горячо, моя женушка.
Любящий тебя всегда твой муж Димитрий».
«11 июня 1942 г.
Кинель-Черкассы
Любимый мой! Вчера я получила твое письмо № 21 и вчера же послала тебе ответ. Сегодня пишу тебе еще. Вчера я с Мурой ходила в лес за хворостом, и смогла остаться в лесу наедине со своими мыслями. Я думала все время о тебе, ничто меня не отвлекало, а Мура была занята тоже своими мыслями. Ночь сегодня я тоже провела без сна, мысли о тебе не давали мне уснуть. Родной мой, ангел мой, ты пишешь, что, живя без меня и не получая от меня писем, ты находишься в безразличном состоянии и живешь автоматически. Я перебрала все твои письма ко мне, все это было ночью, и нашла в нескольких из них одно и то же: это безразличие ко всему окружающему. Любимый, это меня тревожит и пугает: самая худшая вещь в настроении – это безразличие. Ты, следовательно, не думаешь о себе и своей судьбе, ты относишься безразлично к жизни своей, а ведь, родной, ты должен помнить, что твоя жизнь – это моя жизнь. Разве ты забываешь, как я люблю тебя, ведь ты один во всем мире существуешь для меня. Разве ты не веришь, любимый, в наше будущее счастье, разве его не будет? Оно будет. Ведь сколько раз я просила тебя: верь в благополучие свое и мое, и это будет так…
Но ты безразличен ко всему, и это портит все. Радость моя, голубок мой нежный, любимый! Ты знаешь, как горячо я тебя люблю – да что там горячо – до безумия люблю, еще один шаг до него.
Всеми силами души своей я стараюсь думать только о хорошем. Я думаю о нашем прошлом счастье и о нашем будущем счастье, которое будет таким огромным. Ты устал, мой любимый, от всего, отсюда и безразличие. Отбрось, родной, пока все заботы от себя. Обо мне не беспокойся: я не умру. А это главное.
Димушенька! Мы скоро снова будем вместе. Как я буду тебя беречь! Нежно, как за ребенком буду за тобой ухаживать, я теперь умею, у меня есть твоя дочка. Люблю я тебя несравненно больше, чем прежде; тогда я думала, что любить сильнее нельзя, но нет – я чувствую, что люблю тебя с такой силой, до боли в сердце. Но боль приятная, прекрасная. Как радостно мы будем жить, ведь у нас есть маленький ангелок – наша дочка. Сколько радости и счастья она нам даст. Сейчас и тебе, и мне придется переживать, но это ничего: ну, здоровье стало хуже, ну, оба похудели, но это, как ты говоришь, мелочи жизни. А главное, сама жизнь (подчеркнуто автором письма – Н.В.). Поэтому, любимый, прошу тебя, береги себя, помни, что есть у тебя твоя Тамара, у которой нет ничего дороже тебя в мире. Ты – мое солнце.
До свидания, мой ненаглядный муж (…). Помни, что я тебе сказала. Горячо целую тебя (…).
Твоя навеки Тамара».
«Казань, 20 июня 42 г.
Моя дорогая Рушенька!
Сегодня собираюсь в путь-дорогу по Волге в Горький. Вчера окончил я курсы, а ныне уже собрал свои пожитки. Вместе с вещами других их отправили на речной вокзал. Что ожидает меня в Горьком? Быть может, определюсь в часть, быть может, буду находиться в резерве еще некоторое время. Пишу тебе сейчас на главпочтамте в Казани. Еще раз спросил, нет ли на мое имя чего, но ничего не оказалось.
Купил себе здесь буханку хлеба на дорогу и масла в дополнение к 2-х дневному пайку, также состоящему из хлеба и селедки.
О дальнейшем, моя женушка, я извещу тебя немедленно по прибытии. Сейчас же дам тебе телеграмму. Еще раз прошу тебя беречь себя и не расстраиваться мрачными мыслями относительно моей судьбы: для этого нет совершенно никаких оснований, во всяком случае, в данное время. Будь же здорова, любимая, ненаглядная моя Рушенька. Целую тебя горячо (…).
Твой навсегда любящий тебя Дима».
«Горький, 28 июня 42 г.
Моя дорогая Рушенька! Извещаю тебя, что я жив и здоров и вновь нахожусь, увы, в резерве. Довольно свободен, и не предвидится вновь никаких занятий. Живу вместе с двумя другими командирами на частной квартире в Горьковском пригороде. Здесь я встретил многих товарищей, с которыми был в Москве и Казани. Тревожусь за твою судьбу. Очень хочу иметь фотографию дочки. Пиши мне о своих делах, дорогая. Целую тебя крепко.
Неизменно и горячо любящий тебя твой Д.».
«Горький, 13 июля 1942 г.
Получил сегодня твои письма от 3-го и 4-го июля. Из Москвы не получил ничего, хотя писал и тетке, и в ГКС, и в бюро изобретений НКО. Милуша, из твоих писем я не совсем понял, как ты живешь, на какие средства, если ухитряешься обходиться даже без мены личных вещей? Из Кинели лучше, конечно, выбраться, но в Куйбышеве жить будет не легче. Возможно, все будет так же дорого, как у нас в Горьком. На рынке молоко стоит 45-50 р., масло – 600 р. кг, буханка хлеба не менее 160 руб., белого хлеба нет совсем, один стакан дрянной махорки от 40 до 50 руб., 100 грамм легкого табака 220 руб. Колхозники, вообще крестьяне, нашими деньгами могут оклеивать стены своих изб – до того возмутительно они наживаются. Население поселка, где я живу, охотно занимается спекуляцией и живет припеваючи, не работая. Предметом спекуляции является вода, за которой бьются в очередях, и другие промтовары. Не прочь спекульнуть и мои сожители-командиры, уверяя, что только таким образом можно кушать масло, молоко и покупать дополнительный хлеб; и они, конечно, правы, так как на эти продукты не хватит никаких окладов. Кроме того, желудки наши стимулируют подобного рода деятельность. Мне же изрядно надоело такое существование – с постоянной мыслью о куске хлеба.
Положение мое неизменно, и пока что ничего не предвидится. Так вот, родная, теперь уже тебе нужно устраиваться так, чтобы зима не застала врасплох в отношении как продовольствия, так и топлива. Я совершенно не мыслю, как могла бы ты существовать в условиях т.н. колхоза, т.е. в еще большей глуши и бескультурье, но не лучше ли, все же, быть в колхозе, чем в холоде и голоде в городе? Не могу ничего решить, поэтому в тревоге за тебя. Семья моего товарища эвакуирована в колхоз, который находится от вас в 20 км. Узнаю, нельзя ли тебе туда, но все это слишком проблематично.
Ты, роднуша, пиши мне сюда почаще, пока я здесь. Жаль, что не можешь ты сфотографировать Олю – уж очень хочется мне иметь ее фото, да и твое тоже.
Будь здорова, моя ненаглядная голубка, дорогая моя женушка. Целую тебя и крепко обнимаю. Любящий тебя твой Дима».
«14 июля 1942 г.
Кинель-Черкассы
Воскресенье
Димуша мой дорогой! Вчера получила твое письмо, в котором ты сообщаешь, что получил мои письма, пересланные тебе Варварой Павловной. Хороший мой, я очень жалею, что они дошли до тебя, эти неприятные письма. Они причинили тебе неприятность и огорчили тебя. Любимый! Я хочу тебе сказать, что я их писала в очень плохом настроении, под впечатлением наших общих размышлений о здешней жизни. Даже твоя мама, которая очень трезво и бодро смотрит на жизнь, и та немного впала в панику. Я знаю, мой хороший, что я не должна была так писать тебе. Но я думала, что ты пробудешь некоторое время в Москве и сможешь что-нибудь сделать для нас, чтобы мы могли выехать в Москву. Я поступила очень нехорошо, как будто бы написала тебе что-то грубое и резкое. Или, может быть, мне так кажется? Но теперь вопрос о выезде решается. Муж Муры выслал Муре и Ольге Павловне проездные документы. Меня уговаривают ехать без документов, но я боюсь. Боюсь, конечно, не за себя, а за дочурку. Переезд очень труден. Здесь, хотя сегодня все и подешевело немного, оставаться нельзя, потому что тогда и зимой не выберешься. А на зиму остаться – просто подумать страшно. Да нечего об этом и говорить.
Димочка, как обстоят твои дела? Не сделали ли тебя летчиком? Ты, кажется, прошел все военные специальности. Ты пишешь, любимый, что будешь работать по ремонту танков. Но где это – на фронте или еще где? Как ты предполагаешь? Меня это ужасно тревожит. Мне не нравится твоя специальность, хотя тебе она, кажется, по душе.
Дорогая наша дочка по-прежнему здорова, кушает все. Целый день бегает ножками, хотя ходит еще неважно, но старается все бегать бегом, поэтому иногда падает носом, когда недосмотришь. Она ужасно живая. Я тоже вполне здорова.
Димочка, ты думаешь, что мы живем в Кинели? Нет, Кинель – это крупная узловая станция в 40 километрах от нас, а наша станция называется «Толкай».
Мой милый друг, мой дорогой Димочка! Скоро ли мы будем вместе? Я так ужасно соскучилась без тебя! Так хочу тебя видеть! Какой ты хороший, ни у кого нет такого, только у меня. (…)
