Глотая злые слёзы бессилия, Женька наскоро одевалась и мчалась по серым улицам в уныло-томительный конторский день. А улицы… Может, они были не такими уж и серыми. Летом-то уж точно. Может, просто видятся они так, если смотреть вокруг через мутную призму беспросветности.
Прибрела она домой в этот день часам к восьми вечера. И совершенно не удивилась, узнав в фигуре на скамейке вдрызг пьяного Вовчика. Он сидел, нахохлившись, под жёсткими порывами ледяного ветра, глубоко засунув руки в карманы куртки, и кунял носом.
Она остановилась.
– Явилась, сука… – встрепенулся муженёк. – Нашлялась, жопой натрясла? Где таскалась, спрашиваю?
Женька молча вошла в подъезд. Благоверный поволокся следом, спотыкаясь и понося её последними словами.
Лифт не работал.
– Куда ты, шалапень, ключи мои дела? – раздавалось сзади. – Хочешь из дому меня выжить? А вот хрен тебе!
А что, если правда? – мелькнула крамольная мысль. Что, если захлопнуть сейчас дверь у него перед носом? Пусть замёрзнет на улице, утырок. Хотя чего ему, алкашу, сделается… Морозов уже нет…
Она зашла в квартиру и медленно, словно всё ещё решаясь, повернула ключ в замке. Вовчик, доковыляв, подёргал ручку, потыркался недоумённо, а после, взвыв по-звериному, стал ломиться в дверь, осыпая штукатурку. После пяти минут не затихающего буйства стало очевидно, что предел терпения соседей совсем скоро обозначится вызванным нарядом полиции. Внутренне сжавшись, Женька отперла.
Ворвавшись с разбегу в квартиру, Вовчик схватил жену за шкирку и тряхнул. Воротник офисной рубашки остался у него в кулаке. Он недоумённо глянул на свой трофей и брезгливо швырнул тряпку ей в лицо:
– Ещё раз так сделаешь, – прошипел он, пылая пьяным бешенством, – подвешу за ноги, тварь…
… Когда из комнаты, наконец, раздался оглушительный рёв, Женька отлепилась от кухонной стены, у которой, замерев, просидела всё это время. Болела спина, которой Вовчик приложил её о дверной косяк, но ощущалось это как-то далеко и отстранённо. В совершенно ясной и пустой голове тихонько звенело…
Она достала небольшую дорожную сумку и рюкзак, собрала некоторые вещи. Переоделась. Зашнуровала кроссовки. Нашарила в сброшенной на пол мужниной куртке телефон и ключи, которые, конечно же, никуда не пропадали, и, выскользнув в подъезд, спустила их в мусоропровод. После подхватила сумки и заперла дверь. Куда идти – она не имела ни малейшего понятия.
* * *
Высокая, статная старуха в на века сшитом югославском плаще шестидесятых и элегантной фетровой шляпке пересекла улицу наискосок. Подошла к двустворчатой двери, выходящей на улицу. Скептически осмотрела приклеенную на стыке полицейскую «опечатку», попыталась подковырнуть её ногтем за уголок. Официальная бумажка держалась намертво.
Тогда гостья пожала плечами, достала из ридикюля тяжёлую связку ключей, перебрала её неторопливо, ища нужный… Дверь скрипнула и просела на петлях. Бумажка хрустнула, разорвавшись. Старуха протиснулась внутрь и осмотрелась, не изъявляя не малейшего устремления карабкаться по крутым ступеням. Заметив при входе боковую дощатую дверку, она толкнула её и, щёлкнув выключателем, принялась осторожно, держась за стену, спускаться в подвал.
Тусклая, засиженная мухами лампочка помазала мутным светом каменные круглые своды. И завалы рухляди под ними. Визитёрша не проявила к ним интереса. Она двинулась вперёд, удивительно легко и грациозно лавируя меж железными кроватями, цинковыми тазами, дырявыми вёдрами, полусгнившей вязанкой штакетника, мотками ржавой проволоки и прочим хламом.
Подвал оказался неожиданно длинный. Пройдя его до конца и пристально осмотрев гладкую тупиковую стену, женщина нахмурилась, постояла немного в раздумье… Потом, словно что-то вспомнив, развернулась назад, прошла немного, пристально осматривая боковые развилки хламовника… В одну из них она и свернула.
Меж стеллажей с широкими полками, забитыми вещами, природу которых под толстым слоем пыли и паутины едва можно было определить, виднелась дверка. Невысокая и узкая, неприметная, но тяжёлая: обитая клёпаным железом и увешанная засовами со стороны подвала.
Дверь была приоткрыта.
Старуха покачала головой:
– Так я и думала…
Она налегла на неё плечом, с трудом притворив, задвинула тугие засовы и присела отдышаться.
– Что-то я стала сдавать в последний год, – сказала она самой себе и промокнула испарину на лбу вышитым шёлковым платочком.
Неподалёку, под завалами, что-то хрустнуло. Гостья вздрогнула и беспокойно оглянулась.
– Ну хватит, нечего тут рассиживаться…
Она торопливо пробралась назад, щёлкнула выключателем и почти вывалилась из двустворчатых дверей, жадно глотнув утренний воздух. Заперев замок, и совершенно не смутившись потревоженной полицейской охоронкой, нарушительница зашагала вдоль улицы, мелодично постукивая подкованными каблучками винтажных туфель.
– На базарь? – окликнула её копающаяся в палисаднике напротив соседка.
Старуха вздрогнула, поправила нервными длинными пальцами вуалетку на шляпе:
– Доброе утро, Зинаида Семёновна. Вы напугали меня…
Зинаида Семёновна приветливо заулыбалась, продемонстрировав золотые зубы, и прищурилась на удаляющуюся фигуру.
* * *
На железнодорожный вокзал Володарьевска поезд приходил ранним утром. В этот час в здании вокзала было пустынно и гулко. На улице – зябко. Начинал сереть апрельский рассвет, с трудом пробиваясь сквозь низкие тучи, дул сильный степной ветер, давно высушивший весенние лужи и метущий теперь пыльную позёмку.
Женька плотнее запахнула куртку и накинула капюшон. Что теперь?
… Прошлой ночью, когда отчаяние от невозможности безопасно, без потерь развязаться с ненавистным браком навалилось сорокапудовой тяжестью, а жизнь стала казаться удушающе безысходной, когда всем её существом владело только одно стремление – убежать, она совершила необдуманный шаг: пошла на вокзал и взяла билет.
А куда ей было ещё идти?
Стоя ночью в подворотне, беглянка перебирала скудный набор вариантов. К отцу в коммунальную квартиру? То-то он будет рад… Даже думать не хотелось. К подруге? Она, конечно, посочувствует и пустит. И сочувствия её хватит, может, даже на пару-тройку ночей. А дальше? У неё семья, муж, дети… Вряд ли приживалка в маленькой квартирке так уж всех обрадует.
Куда же? Куда податься? Есть ли в целом мире угол, где она может приткнуться? А лучше – спрятаться. От всех. Главное – от ошибок и проблем своей нынешней жизни. Где будет всё другое, все другие, где ничто не напомнит о пережитом. Есть ли?..
Есть, – услужливо подсказало пробившееся сквозь панику и слёзы сознание. От этого открытия Женька аж дышать перестала. Оно встало перед ней во всей своей сияющей простоте и показалось таким заманчивым…
Мимо прогрохотал последний трамвай и судьбоносно распахнул двери на остановке. Женька успела. Торопясь, она заказала и оплатила по дороге электронный билет и, почти зажмурившись, как в омут нырнула в подземные переходы вокзала.
Целые сутки дороги, устроившись в уюте полупустого плацкарта, Женька гнала от себя мысли о последствиях совершённого, о разумности, о своевременности – обо всех тех достойных уважения понятиях, следование которым сделали её жизнь в последние годы столь невыносимой. И вот она на месте…
Холодно, бесприютно, темно и грязно… Не от того ли бежала? Больше всего хотелось сейчас повернуть назад: спрятаться под тёплые своды вокзала, взять обратный билет и вернуться… куда?
Она стиснула зубы и зашагала к машинам с оранжевым светляком на крыше. Их было негусто – пара вокзальных бомбил. «Сейчас обдерут, как липку», – подумалось отстранённо. Но узнавать, искать телефоны местных такси не было ни сил, ни желания.
– Куда поедем? – обрадовался усатый мужик, протягивая широкие лапы к сумке.
– На Заовражную.
Бомбилы переглянулись. Тот, что помоложе, мотнул головой:
– Ну да, на Яру. В Старом городе.
– Туда я не поеду, – усатый решительно засунул руки в карманы и надулся.
Женька вяло удивилась:
– Почему? Далеко что ли?
– Типа того…
– А вы?
Молодой хмыкнул и покачал головой.
– Что же мне делать?
– Подождите, – потеряв к ней интерес, мужики равнодушно отвернулись, – через час автобусы пойдут…
Женька оглянулась вокруг в поисках остановки, благодаря чему и успела вовремя шарахнуться от лихо вкатившей на стоянку, дребезжащей и чихающей, разбитой копейки.
– А вот, кстати, – усатый мотнул головой в сторону новоприбывшего, – спросите у него. Он до денег больно жадный, ни от какого калыма не отказывается. И на яр возит, я слышал… ЗдорОво, Серый, как телега? Не рассыпалась ещё?
Парень, мелкий, щуплый и суетливый, с готовностью схватил Женькину сумку и принялся запихивать её в набитый багажник, где места для неё решительно не находилось. Пришлось выковыривать из багажника ржавый глушитель и заталкивать его на заднее сиденье. Поверх потрёпанных спортивных сумок с шишасто выпирающими боками, запасного колеса, десятка тыкв и бог знает чего ещё. Из багажника был также извлечён металлический трос и водружён поверх глушителя. Сумка влезла.
– Нам далеко? – осторожно пискнула Женька из глубины проваленного кресла и с опаской покосилась на растрёпанные проволочные концы троса. Он подёргивался сзади, как живой, стремясь распрямить упругие кольца – вот подпрыгнет на ухабе, разомкнётся с негромким лязгом и набросится на впереди сидящих…
– Та не… Ща по проспекту децл, через мост – в Старый, а там в горку – с горки разиков пять. И ты на Яру, подруга, – он бодро рухнул в скрипучее водительское кресло. – Музыка не помешает? – и, не дожидаясь ответа, врубил гудящий басами трэп – безусловный фаворит владельцев посаженных на пузо развалюх.
Копейка задрожала старыми немощными членами от могучих вибраций сабвуфера, но удар выдержала стойко. И даже лихо прыгнула с места, застучала, завыла и понеслась, рыча, по пустынным сонным улицам с подмигивающими жёлтым глазом светофорами.
Проспект был как проспект. Как тысячи таких же в тысячах советских городов – четырёхполосная дорога в хороводе безликих длинных восьмиэтажек. Фонари гасли, обгоняя грохочущий шарабан, а окна в бетонных муравейниках, наоборот, загорались тёплыми светляками – люди просыпались в новый серый день.
Женька прикусила губу. Она ведь тоже должна была сейчас зажигать лампочку в окне, с закрытыми глазами варить кофе, судорожно зевая и проклиная судьбу. А не мчаться по улицам незнакомого города далеко на юго-восток от того места, где находится контора, из которой её наверняка уволят за прогулы; где находится банк, которому она должна миллионы денег; где мечется по квартире Вовчик, изыскивая способы вырваться из заточения… Она зажмурилась – как же страшно! И как… легко?…
Вот и мост.
Женька с туристическим восторгом завертела головой. Мост соединял две части города – Новую и Старую – через волжский затон Разгуляй. Слева, вдоль моста, несла свинцовые воды Волга, под мостом полз ранний речной трамвайчик; справа, в глубине Разгуляя, дыбился стрелами подъемных кранов грузовой порт. А впереди…
Миновав мост, «копейка» ворвалась в прошлое. У Женьки в глазах зарябило от краснокирпичных, причудливых фасадов, фигурных башенок, крытых охряной или зелёной жестью крыш, резных решёток, балкончиков и арочных окон полуподвальных лабазов. Закружилась голова от карусели узких кривых улиц, то ныряющих в сырые ложбины, то вползающих на ветреный холм. Ещё немного и Женьку укачало бы, как на американских горках однажды, но, на её счастье, на ближайшем перекрёстке машина сбросила скорость. Водитель, почти улёгшись на руль, огляделся по сторонам и, наддав газу, заложил лихой поворот. Ударил по тормозам и выключил музыку.
Пассажирка от неожиданности клюнула носом в коленки, безропотно отдала вытребованную у неё «штуку» и выбралась из скрежещущей колымаги на нетвёрдых ногах.
Её окутала непривычная тишина. Может, конечно, такой абсолютной она показалась после недавнего грохота музыкальной таратайки… Женька потрясла головой, чтобы прогнать противный звон в ушах и осмотрелась.
Улочка была узкой – двум машинам не разминуться. Зато мощёной. Вытаращив глаза от удивления, прибывшая ковырнула носком кроссовка брусчатку – может, ей кажется? Не мудрено – впотьмах-то. На улочке было как-то особенно сумрачно – то ли от ещё не выползшего над горизонтом солнца, то ли от арки густых ветвей, что сплели над дорогой старые вязы.
Деревянные и кирпичные дома «с низами», причудливыми мезонинами, галерейками, резными балкончиками были неухожены и странны, как старухи в средневековых буфах. Какие-то из них серели седыми стенами, другие щеголяли облупившейся краской. Многие были определённо брошены – с заколоченными ставнями и заросшей травой входом. О некоторых же трудно было сказать определённо – теплится ли в них хозяйская жизнь.
Осторожно и медленно, глазея по сторонам, Женька двинулась по улице. Таксист выбросил её сразу, на перекрёстке, и газанул так ретиво, будто черти его за пятки хватали… Где же номер девять? А вот!
Большой, с подвальными окнами и кружевами под свесом кровли, но, в то же время, нелепый, широкий – он расселся вдоль узкой улочки дутой жабой.
Незваная гостья в нерешительности остановилась – удобно ли будить хозяев в столь ранний час? – и неосознанно передёрнула плечами, почуяв сзади чей-то пристальный взгляд. Обернувшись, Женька успела заметить, как в доме напротив колыхнулась выцветшая занавеска. По соседству вспыхнул свет в окне, мелькнул чей-то тёмный силуэт.
«Наверняка, – Женька нервно почесала запястье, – здесь живут одни старухи. Им вечно на рассвете не спится. Так что нужная мне Марь Иванна тоже, видать, бродит по дому, пугая местных привидений…»
Она снова повернулась к дому номер девять – и вздрогнула.
– Ох, здрасте…
Материализовавшаяся у калитки тётка ничего не ответила. Она опиралась на грабли, которые под весом могучей туши, казалось, хрупнут сейчас, как спичка, пополам. Толстуха оправила повязанный на голове серый шерстяной платок и упёрлась пухлым кулаком в необъятный, многослойный бок.
– Мне бы Марию Ивановну, – неожиданно сипло выдавила Женька. – Она здесь живёт?
Хозяйка смерила её презрительным взглядом и поджала губы. Разговор клеился плохо.
– А это не вы, случайно? Я Женя Череда, тёти Фени… – Женька осеклась. Кто ж я ей?
– Наследница что ли? – догадалась тётка. – То-то я смотрю… За ключом либо? Ну пошли, пошли, наследница, вручу тебе твоё добро, – она призывно махнула рукой, вразвалку поворачиваясь к калитке, словно тяжелогружёная фура. – Пошли, говорю, не кусаюсь я. У меня уже и тесто под пирожки поспело, щас свеженьких… И чайку… А то пока обживёшься. У тебя, мабуть, и позавтракать нечем…
Женька облегчённо выдохнула и шагнула в калитку.
* * *
Ветер поменялся ещё ночью. Он перестал метаться, окончательно определившись, уселся поудобнее и покрепче, потому как надолго, и задышал в сторону севера, прогоняя холодный циклон. Володарьевцы, выбежавшие из дома поутру в пальто и куртках, ближе к полудню кто с радостью, а кто с раздражением, стали расстёгивать пуговицы и разматывать шарфы. После полудня наступила летняя жара. Под перекинутыми через локоть пальто потели бока, а демисезонные ботинки, казалось, повисли на ногах пудовыми гирями.
– Что за дурацкий климат! – следователь Марамыжиков бросил за окно брезгливый взгляд. – Вчера ещё была зима, сегодня ни с того ни с сего жара нагрянула.
– Резкоконтинентальный… – равнодушно пробасил его коллега, надкусывая бутерброд и одновременно тюкая пальцем по клавиатуре. – Как пишется презумпция или призумпция?
– Свалить бы из этой резкоконтинентальной дыры в Москву, – мечтательно потянул Гришка. Потом захлопнул папку с делом, закинул её в ящик стола. – Я съезжу на Иркутскую. Договорился о встрече с директором риэлторского агентства, в котором потеряшка твой трудился. С Кащуком вроде всё вытанцовывается, но…
– Мой потеряшка? – собеседник поперхнулся бутербродом. – Он был моим, к счастью, так недолго, что я к нему и привязаться не успел.
– Ладно, Сева, не боись, – Гришка, натягивая куртку, кинул на него снисходительный взгляд. – Я его усыновляю.
– Ага, – Сева энергично закивал головой. – Я знал, к кому обратиться. Следователь Марамыжиков готов усыновить всех врагов человечества, дабы их впоследствии примерно наказать. Этакое олицетворённое злое добро…
– Уж не знаю, какое я там добро, мне эти отвлечённые эмпирии неинтересны. Но то, что я вскоре благодаря врагам, как ты выражаешься, человечества получу повышение, а ты всю жизнь в этом захолустье бытовую поножовщину разбирать будешь – к гадалке не ходи.
Сева запихнул остатки бутерброда в рот и вытер пальцы о джинсы:
– Ну-ну… Я здесь буду бытовую поножовщину разбирать, а ты её же, но в столицах. В чём принципиальная разница? В пейзаже за окном кабинета?
