Черно-серый
Магдалина Старцева
Изнывая в серости пыльного бытия, певец Нил Тимофеевич ощущает на себе оковы Чёрно-Серого налёта. Он смутно ощущает, что все эмоции, которые трепещут вокруг, не обделили его лаской света и радости. Вразумительности бытия не укладывается в душе. Охваченный тоской и отчаянием, наш герой погружается в безудержные гулянья, где ритм ночи и укутанность света позволяют забыть о нестойкой реальности.Однако ни силы семьи, ни свет истины не дарят Собакину спасительной радости. Возможно, ответ кроется в самом сердце героя, в его неразделенной воле к новым высотам и преодолению себя. Ведь в мире, пропитанном Чёрно-Серым, искры света, хоть и искорёженные бранью жизни, всегда существуют. И, может быть, радость ждет нашего героя лишь в грядущих страницах его пути – в тех, которые он сам будет писать.
Магдалина Старцева
Черно-серый
Неторопливый пролог
С самого детства он знал, как жить улыбаючись, да припеваючи. Если говорить о воспитании, то и оно имелось – ребята его уровня обязаны знать нормы поведения. Нехорошо дворянским детям без манер быть. Вероятно, питала б его любовь иной семьи, а не Собакиных – вырос вполне сострадательный человек, однако, сколь его лелеяли, не сравнимо с кем другим, в последующем дало свои плоды. Но, что мудреного, когда родители балуют единственное дитя в семье? Изобилие всех желаний мальчика было, казалось, бесконечным, а воспитатели, в свою очередь, лишь потакали им – единственный сын, пусть живет как хочется. Это, очевидно, сталось для него только медвежьей услугой: Нил превратился в излишне своевольного, требовательного.
Безграничная вседозволенность пресекалась лишь в одном занятии, от коего даже при желании он не смел воротить нос – пение. Это было, если можно так выразиться, занятием рода. Все блага получал, взамен требовалась лишь усидчивость и старания, ведь как ни говори, природного таланта к исполнению не имел. Если б не строгость по отношению к предмету, юнец состоялся совершенно неуправляемым. Однако, для неблизких таковым и был, вел себя как невоспитанное чадо, которому все должны, да обязаны. Что и говорить, мать с отцом брались за головы, когда известия те доходили до них. Несчастные старались вытянуть преемника из ямы кутежа со словесными дерзостями, но слушал ли он их? Поздно спохватились.
Все, с кем знаком Нил был, поражались, каким образом ребенок благочестивых кровей, полжизни проведя в училище церковного хора, ныне стал сорванцом. В детстве его поведение могло умилять, в юношестве – заставлять надеяться на пубертатный период, но позднее уж некуда воротиться – годы утеряны. Обруганный старшими, сам считал, мол, находится в рассвете сил, а значит, брать от жизни нужно все чего она дает, а чего нет – отнимать силой. Выражал лестные восхищения приятелям, клятвы верности давал девицам, всячески к себе располагал. Многих дам он ласкал, к сердцу нежно прижимал, а на утро – пропадал. Лишь украдкой вспоминал позднее поцелуи, но никого к себе и близко не подпускал. От чего ж слушали певца сего? За годы службы великому искусству заимел свойскую харизму, от которой любезные вздыхали. Манера речи была пошлой и вульгарной, исполнения так же. Тем не менее, некоторым нравился. Не глоток свежего воздуха, от коллег совершенно не отличался – серый и безликий. Словом, Собакин крупным человеком стать мог, да только действовал неправильно.
Блистал взор пьяных очей его и в кислый вторник, и в скучливую субботу, и в рутинную пятницу. Тогда, помнится, шла ночь, завершающая понедельник. Четверо малознакомых людей собрались за круглым столом в богатой квартире. Пиршество подходило к концу, говоры утихли, девушек клонило в сон, а их джентльмены, впадая в задумчивость, пускали кольца дыма. Тихо и туманно. Время тянулось медленно, лениво появлялось солнце над крышами зданий. По квартире катался кастный хмель, возвышаясь к белым потолкам, но под легким дуновением ветра, возвращался к хозяевам. Сами они не имели возможности его унюхать. Умиротворение и только. После разгульной попойки компанию уж ничего не торкало, лишь щебетание птиц у приоткрытого окна могло вывести из себя – на уши давит.
Крепко взяв за руку Нила, мадам вывела спутника из забытья. Действие это вызвало у него лишь нервные подергивания, заставляя оглядеть знакомцев. Таковыми сих назвать сложно – девушек видел впервые, имена запамятовал, лишь помнил Сашку – косматого юнца напротив.
Аккомпаниатор, автор строчек под исполнение, и, наряду с этим, такой же елоза как Собакин. Спелись они, так сказать, на общих грешках. Приятельства меж ними не было, или, по крайне мере, Нил так не считал, лишь коллега на работе и хороший собеседник вне ее. Не привязывался, словно не научился этого делать, да и, думалось ему, не явился на свет еще тот, к кому стоит испытывать хоть какие-то чувства. Одиночество всегда приятнее увиливающего за собой надоедливого хвостика. Страсть и минутная слабость пред общением с людскими душами – этого, что досадно, простить себе не мог. Все ж таки, с пьяных глаз, ни того, ни сего, он не ощущал. Отлупить бы гостей смертным боем да послать вон – осточертели за вечер. Жаль как, в положении Нила руки распускать нельзя, так уж каждый б с синяками ходил. Накладно, стало быть, колотить полезных людей, а в прочем, кулаками махать он любил. Не только любил, но и заглядывался на чужие драки в отведенных для того местах, пусть деятельность запрещена – есть те, для кого любая дверь открыта.
На плече его повисла особа, тяжело опустив голову. Почти облысевшую, неприлично изгвазданную, пропахавшую порошком, голову… Липкое тело подле себя наводило лишь на тошноту. А ведь в подпитии чудилось – славная барышня! Случается. Не первая, и не последняя. Суть в том, чтоб получить удовольствие, никак не тосковать о минувшем. Падали листья, слякоть без того туго засела в сердце. Желалось печалиться о былом в одиночестве, а гости лишь срывали с резьбы настроения. Так дело не пойдет. Подсуетившись, повел плечом. Стул скрипнул, соседствующая почти повалилась на пол, но внезапно очнулась ото сна. Осоловелыми глазами его оглядела, отдохнуть хоть немного успела.
– Бодрого утра, мадам! – стараясь произвести впечатление добросердечного хозяина, вступил Собакин. Даже в минуты озлобления не опускал свой тонкий нос при разговоре, старался держать себя чуть выше собеседника располагая тоном. Надо полагать, его навыки хорошо работали на девицу. – Вы хоть глядели на часы? – сладко лились слова, а барышня в ответ лишь неучтиво покачала головой. – Не запрещаю вам такое поведение, но, прошу прощения, уже пора.
– Ни свет ни заря! – возразила. – Куда в такую рань?
– Ох, неказиста работа музыкантов, – артистично вздохнул. – Срочные дела и упражнения. Отлично провели время, жду снова.
Около-знакомка улыбнулась, сухие губы ее, потрескавшись, словно сыпались от сего действия. Положим, выглядела она не лучшим образом, но на душе Нила стало легко и просто, поскольку перечить не стала. Он ведь не глупец – знает, как воздействовать. Видать, наивною гостья была, или может, сама спешила поскорей покинуть квартиру – грациозно поднялась, жантильно поглядела на Нила. Меж ними промелькнула искра понимания, девушка спешно принялась собираться, будить вторую. В тоже время, вальяжно протянув ноги, хозяин глядел за тем, как изыскано, но все ж, не очень красиво, первая подбирала с паркета чулки. Не вытравить тогда из него было самодовольства, выраженного в пошловатом взгляде.
Не удосужился и подняться, дабы проводить зашедших, лишь вскрикнул что-то вслед. Краткий бросок пары слов, на том все. Не ново для него так время коротать, а уж целоваться с особами по прощанью не хотелось – отвратными кажутся. Дверь хлопнула, укрепив зарождающуюся в сердце легкость. Уходят, и пусть позабудут, бывало, и пусть. Знал, что никому ничего не обязан, под ноги не падают, в любви не объясняются – чудно. Обе стороны разумеют чего получить хотят, значится, контакт налажен. Тем не менее, «бал-маскарад» окончен, а этому нельзя не радоваться. Лишь Александр напрягает – он то из золота не соткан, но место занимает, а гнать – дело гиблое. Рвать и метать – совсем не плохо, но, если такое практиковать со всеми, не долго одному остаться. Подобная перспектива печалила Нила, хоть людские жизни не ценил, себя то развлекать стоит. То бишь, надо отметить, аккомпаниатор имел особую ценность.
Таким образом, нужно направить свет на крайнего героя, оставшегося до этого момента в тени. Не часто проявлялся он в жизни, не множество проявится и здесь. Странного рода человек душевно, физически оставлял еще больше вопросов. Лег давно, туда-сюда не крутился, да и разговоров над ухом Сашка не слышал. Крепок сон, словом. Возможно, ухо чуткое или что еще, но очи его, по уходу гостей, мгновенно открылись. Словно не был в хмельном бреду, абсолютно вразумительно оглядел друга. Недовольным сталось лицо последнего гостя, будто и не гость тот вовсе. Наглым не был, но нечто явно разозлило. Молчаливый собеседник оставался в том же расположении духа. Знал, что никто прислушиваться не станет, да навязать свои мысли Александр собирался решительно.
– Чего ж прогнал-то дамочек? – шипел, как уж.
– Осточертели тут посиживать, – игривая и напыщенная улыбка все не слезала с лица.
– А мне, меж тем, пришлась по нутру черненькая.
– Черненькая, беленькая, красненькая, зелененькая, – взмахнул он тонкой кистью.
– Сколько их еще будет-то? Ты ж еще не старик, Мамонов! Разуй глаза, молодость цветет.
– Запала мне в сердце темненькая та…
– Ничего страшного. Найдешь еще. Сколько по земле ходит? Уж темненькую не найдешь – перекрасим светлую.
Ни причин, ни оснований, возражать у Саши не было. Квартира все ж не его, исполнитель имеет полное право прогонять кого желает, для чего буйствовать? Любое слово примется полым. Очередной случай, казалось ему, где уместно было б добавить «тебя слишком испортили деньги!». Потеряна возлюбленная, теперь нечего реветь. Может, и стоит прислушаться, но о том, насколько увлекся знакомкой он, нам остается лишь догадываться. Не очень-то интересно было менять партнерш, стараясь уцепиться хоть за одну надолго – в противовес Нилу. Черта, мешавшая стать им ближе, чем коллегами. Слишком уж различны во взглядах, хоть в общем деле спелись – хорошо.
– А ты не печалься, – проявил некую эмпатию Собакин, что, надо заметить, случалось крайне редко. Вероятно, его хорошее настроение сыграло роль. – У нас с вами завтра вечер в планах, так-с? В трактир явно приведут ни одну и не две ей подобных. Там то и выберешь.
Не слыхали многие такой наглости, безответственности и ужасного отношения к женскому роду, но аккомпаниатору приходилось сталкиваться с кутежом друга на протяжении нескольких месяцев. Словно в солнечном бреду, терялся уж в планах общих не менее, чем в спутницах партера. Сам грязь любил разводить, но исполнителя действия ни в какие рамки. Оба не могли воспитать в себе волю, а Нил являлся, как чудилось, олицетворением всех смертных грехов, до которых его руки успели дотянуться. А до которых не дотянулись, святая правда, дотянутся позже. Все б ему попробовать, да на зуб положить.
То, что границ молодые люди не имели, вам, стало быть, уже понятно. Нечистоплотность и позор – дела им нет. В конце концов, блуд не для всех страшен. В штыки Нил воспринимал помощь посторонних, попытки провести на путь верный. Не хотел, да и чего сказать? Черт знает, что в голове у него. Полная неразбериха вполне устраивает. Живет, по личному мнению, что надо, довольствуется. Дабы обрисовать личность его, нужно добавить, как поразительно выглядел – ангельские глаза цвета морской волны и белявые волосы. В общем, облик достаточно порядочного гражданина, на коем и следа от беспорядков нет. Здоровьем отличался или как – ответить на то не выдается возможности. Всегда, не смотря на совершенно разгульный образ жизни, выглядел свежо и бодро. Всегда, не смотря на совершенный нарциссизм, выглядел сострадательным и отзывчивым. Волк в овечьей шкуре таковых называют.
Стушевавшись, Саша молчал. Силы нет отвечать, катиться оттуда самому хотелось, да лень. Задушить б эту заразу, делов то. Без сочувствия расправиться! По-другому говорить мог, не позволял только себе. До горла больно поступает Собакин, но ничего не поделать. Правда что, вместе выглядели как собачка и мамонт, многие над тем потешались. Первый тявкает, а второй лишь угрюмо вздыхает. Как карикатура, ей б-гу. Массивным был Мамонов, два с лишним метра ростом, при том мышцастый, а вел себя как мышь пред коллегой. Боялся? Отнюдь нет. Тут дело, вероятно, опять же, в воспитании с характером. Большой, почти самостоятельный мужчина, оставался нерешительным, словно не замечая собственных габаритов. Пористые волосы спадали на его высокий лоб, прикрывая глаза. Ему хотелось спать, да и делать, впрочем, боле нечего.
Так подходило очередное утро после пьянства к концу, а с ним забирало оно и предыдущий день, и последующий. Почему последующий? Потому, что бодрствовать они долго еще не могли. Полдня провалялись музыканты, лишь когда от солнца и следа не осталось, помаленьку начали приходить в себя. Необходимо то сделать, ведь, как упоминалось ранее, дела. Пусть откладывать для них не впервой, но таким Макаром скоро от музицирования и след простынет. Посему, возможно, вы подумаете – подъем был тяжелый. Ошибочным будет так полагать! Если долго издеваться над организмом, со временем он приспосабливается: хмель не всегда доходит до мозга, а на утро – как огурчик. Ко всему прочему, обретать человечность помогал коньяк. Для голоса, говорят, полезно. Но так ли это на самом деле?
Придерживаясь ритуала, Собакин пробудился. Тем временем, Мамонов продолжал, похрапывая излишне громко, спать. Любой другой уж толкнул знакомца, чтоб наконец очнулся, но для Нила – грязное занятие. Не ново просить у прислуги заниматься такой работой, накладкой на свою основную, покуда тот, красуясь перед зеркалом, собой любуется. Лишним описать станет утреннюю рутину.
Перенесем наше повествование непосредственно к другой картине: к трактиру, шумным говорам и неуютным столам. В воздухе витал запах табака вперемешку с аппетитными блюдами, вечно доносился чей-то громкий смех, играла музыка. Сиял улыбкой и Нил, и Саша, другие господа с дамами. Не чересчур визгливой была их компания, чинно восседали, обсуждая различные вопросы. Иные громко трещали тарелками, стукались бокалами, раз за разом слышалось «Аллаверды!» и пожелания. Люди просто отдыхали, веселились, так сказать. Никто никуда не спешил, а время текло плавно и приятно.
Вокруг Собакина, по обыкновению, все вились милые, а он лукаво благоприятствовал. О похабности в те минуты думать еще рано, вполне хорошие диалоги вели граждане.
Очередная спутница на вечер, ластившаяся к нему, что-то твердила, громко разъясняя о бренности бытия, сложностях жизни, и, чему уделяла особое внимание, романтических отношениях. Все чутко слушали, а Нил еще и создавал иллюзию причастности с мнимым интересом к незнакомке, от чего та лишь сильнее горела идеей поделиться мыслями. Желалось всем уж закрыть ее, хоть словечко иное вставить, прекратить рассуждать о бытовых темах, но все не выдавалось возможности. На секунду она умолкла, заметив трость подле спутника. Столик с облегчением вздохнул, и только было хотел один из приятелей вступить, миледи сразу перебила. Не самый хороший вечер, если уж такая тараторка привязалась. И кто додумался привести? Удивительно, чего только терпят девицу. Посыпались не самые уместные вопросы, и пусть тростка вполне модная для той поры вещь, ее она очень уж зацепила.
Иногда Собакину думалось записать для чего такой аксессуар, после просто давать к прочтению, иногда отшучивался, но зачастую говорил правду, долго раскладывая все по полочкам, требуя особого отношения. Надо признаться, нога его не столько тревожила, сколько стремление иметь жалость от прелестных глазу. Травма, если можно ее так назвать, вызывала у них желание к заботе, а ему только на руку. На руку было и отклонение от воинской повинности, ведь как с палочкой родине служить? Все интересы учтены словно от б-га. Случается ж такое! Считал, что не призвание это, служить общественному благоденствию, и тут тебе на! Хотя, все же, свое забрало нечто высшее, и здоровье, тем не менее, иметь куда лучше. Вероятно, он просто знал каким образом нужно поворачивать обстоятельства в свою сторону.
Эта тема стала отличной зацепкой для того, чтобы наконец откреститься от рассказов разговорчивой. Прогнать бы ее по-хорошему, но держали рядом – раз за разом заказывала крепкие напитки для компании. Пусть своих денег у них было предостаточно, кто откажется от бесплатного? Нет оснований полагать, что делилась она не из благих намерений. Коньяк и виски все приносили, словно границ бесстыдству нет. Отказываться явно никто не желал, продолжая пир.
Итак, определившись, стараясь опередить, решил вступить тот, кто был причиной сего торжества – самый пожилой из всех. Угощать в тот день планировал, для того созвал помянуть былые времена, и, впрочем, нравилось мужчине, что его кошелек оставался нетронут. Пользовался тем, но унижать себя не желал. Имени его, в общем-то, никто не помнил, фляжник – и знаний таковых достаточно. Он громко стукнул кулаком по столу, тем самым заставляя бокалы содрогнуться, а затем нарочно, совсем неестественно грубо, посмеялся. Не заметить столь бурной реакции на простую трость было б сложно. Компания на секунду умолкла, отвлекаясь от страдальческого трактата о хромоте.
– Стало быть, здоровым пошли служить на фронт? – слышит черт знает какой раз эту историю, хорошо знает ответ, и, даже больше, некогда углублялся мужчина в проблемы кривоногости Собакина. Считал долгом вставить хоть слово, состроить из себя дурака, но завершить издевательство над ушами. – Как мне жаль вас, Нил Тимофеевич! – звучало это иронично, люди за столом смеялись. Не все понимали в чем шутка, и есть ли она вовсе, категорически не готовы были принимать политику старшего. Им бы бражничать, а не поднимать без того наболевшие темы. Молодёжь же! К чему только с ними водится? Все эти враждебные вихри для них как нечто далекое, существующее лишь в строках газет и на устах современников.
– Ну-с, готов признаться, жалобиться не стоит! – соврал, ведь именно по той причине, как мы помним, вовсе продолжал диалог. Нил, вполне интеллигентный человек, старался отмахнуться от нападок с насмешками, потягиваясь за коньяком. – Идти туда никогда не намеревался, а вот поглядеть на геройствующих – проще пареной репы. Увидеть б их лица!
– Так уж вам приятна страна наша? Так желаете на под знаменем великой войны пройтись? – язвительно молвил, проглотив «ь» в конце.
– Нет, я ж пытаюсь донести, поглядеть лишь. Нас толкают на войну, а те как бараны, – несмотря на всю самоуверенность, Нил был несколько оконфужен – страшился оступиться, дабы не получить в свою сторону иронический плевок, осторожно подступал к теме разговора. – Вот чего хотят эти немцы? Нашей крови? Земли? – поняв, что совершенно плавает в теме, принял решение свести ее на нет. Раньше как-то отвечал на подобные вопросы, а тут сползти не получалось – пьян. – Никого я не готов беспощадно давить. Честные люди в такое не полезут, – раздался тихий смешок от собеседника, но никто не прерывал монолог. Очередной глоток, а затем еще более неуверенная, почти несвязная, речь. – Я, признаться, один черт, плевать хотел. Надоели мне эти ваши погромы. Погибает кто, и пусть, покуда меня не касается. Хоть каждого перестреляют, ни жарко, ни холодно, покуда мы с вами живы. Пусть так и будет! – хотел он, чтоб звучали слова как тост, но у слушателей мурашки по спине побежали. Никто не принялся порицать, да в головах их возникли неприятные мыслишки.
Грубая усмешка оставалась на лице собеседника, будто тот собирался и дальше мучать допросами совершенно дубоватого музыканта. Уж очень вредным был – не обязательно долго общаться с мужчиной, дабы сделать такие выводы. В конце концов, прилипнет – отстать сложно. Одна тараторит, иной проходу не дает – так себе вечер! Явно что-то задумав, фляжник продолжил речь:
– Неужто правда чхать хотели? Там же наши, русские люди гибнут? – ему явно нужна была сермяжная правда, а для чего – догадываться никто не мог.
– Не суждено мне, дорогой, видать, эмпатию проявлять, – он уже сам на себя маску жертвы примерил, на которую так безжалостно давят. Очевидно, выворачивать душу, когда никто не поддерживает беседу, совершенно неприятно. Нельзя, имея такое чувство собственного достоинства, открывать ахиллесову пяту. Уже ощущал, будто сотни игл вонзились, а окружающие, не только компания, потешаются над ним. Не принимал это – не балуют, на руках не носят. Как ж теперь вернуться в свое вечное умиротворение, покуда чувство унижения никак не пропадет? Уж думал начать страшную ссору и покинуть заведение. Нельзя допускать никакой агрессии, даже пассивной, голову высоко держать надо.
– Ничего зазорного в этом нет, – пожал плечами фляжник, чем вызвал еще больший шок у компании. Без того удивленные, выражали теперь полнейшее непонимание, откуда могли появиться столь бесчеловечные высказывания? Саша, и еще несколько лиц, в которые вам не придется вглядываться, совсем побледнели. Однако, им было интересно настолько низко еще опустится Нил. – Не всем под огнем гибнуть, бывает. Чего диву давать, твой выбор. Я именно таких и ищу.
– Уважаемый, меня не надо связывать с вашими грязными затеями. Закончим же полемику, скорее!
– Не стоит гневаться! – принялся накручивать густые усы на палец. – Ищу с холодным сердцем исполнителей, да с трезвым разумом, – резко и неожиданно озадаченность компании сменилась на заинтересованность, – ппред теми, как ты выразился, геройствующими, возьмёшься выступать? Иль плакаться станешь?
Опешив, Нил приоткрыл рот. Никто не смел срамить его. Никто. Так повторял себе ни единожды, посему даже несколько побагровел. Он страшился уронить планку уважения, словно нечто хрупкое в руках, а чувство собственной важности – вымышленное. Можно сделать вывод, что Собакин был чокнут, помешан на себе. Соответственно, очередная насмешка наводила его на жуть, волосы на голове вставали дыбом, а кожа леденела. Подобного нельзя допускать, а то и вправду долго томиться будет, только вовсе не от вида солдат с военными.
Пришлось согласиться – отвечать за слова свои нужно. Настроение его было более чем поникшее, ведь идея с выступлением вплелась так туманно, да и служащие – совсем не привычная аудитория. Глупо полагать, что им захочется слушать веселые композиции, коими переполнен репертуар Нила. Бесспорно, волновался солировать серьезным людям, тем, кто защищает страну, покуда военные действия еще не развернулись в их округе. На деле, в силах он был лишь вытянуть из себя слова благодарности, но не более. Сказать правду о том? Чушь! Никогда не смог бы. Пожав руку предложившему, Собакин печально вздохнул, и далее в разговорах почти не учувствовал. Внутри совсем потерявшись, вовсе не представлял, как придется выкручиваться. Ну, так пусть же льется песня!
Глава 1. Душа смерти.
Дни ожидания оказались очень даже непростыми. Ничего нового, к чему стоит обратить внимание, не происходило. Не нужно быть ученым, чтоб понять – Нил нисколько не остановился, продолжал кутить всю последующую неделю. На удивление, нынче пил не столько по желанию, сколько по привычке, за компанию. Все чаще молчал, средь веселящихся чувствовал себя мебелью, избегал зрительного контакта. То, как тосковал, в мимике отображалось, да никто из приятелей его этого не замечал. В грязь лицом упал бы – сразу все потешаться стали, а коли плохо – кому есть дело, тем более, когда друзья вечно пьяны?
Можно подумать, его что-то вразумило, да не так это было. Как был требовательным и избалованным, так и остался, но боялся встретить тет-а-тет тех, о ком говорят более благоприятные вещи. На душе кошки скребли, но в целом, причин к сему понять не мог. Так вот получилось, ко всему привела гордость и глупость. На что он полагался – не ясно. Словно ребенок, сетовал, что день выступления не настанет.
А он настал. И настал совсем не внезапно, ведь дни в томительном ожидании так мерзко поедали изнутри. Это тоска впиталась сильнее, чем запах табака в кожу. Просить помощи было не у кого, до выступления оставались считанные часы. Невозмутимое лицо покрывалось несколькими слоями грима, соответственно, в гримерке. Сдерживать себя сталось сложнее, виски пульсировали, очи наливались кровью, и кисть, проходившая по лицу, все больше выводила из себя. Женщину, так усердно работавшую над обликом исполнителя, желалось послать куда подальше – осточертела мельтешить. Более того, сдерживаться от проявлений эмоций все сложнее. По его мнению, пропасть томный взгляд и безразличие никак не могли, словно случится катастрофа, если такое будет.
Когда приведение, несколько опухшего, лица в порядок закончилось, Нил вздохнул с облегчением. Тем не менее, нервозность никак не пропадала, тело от чего-то чесалось, последующее копание работницы в волосах напрягало. В целом, ничего особенного не происходило, но тремор ужасный. Он старался себя успокоить, уповал в мыслях о великой значимости поставленной задачи. Как клещами сцепило внутри, и все тут. Метаться из стороны в сторону – вот чего желалось.
Нил стал походить на куклу, выдавали человеческую сущность лишь синяки под глазами, от которых избавиться не удалось. Златокудрые пряди, словно сложная конструкция, держались гладко прилизанными, хоть на гребешке осталось их не мало. Здоровье таким образом давало о себе знать, да не тем мысли его забиты были. Человек из зеркала совсем не манил, не одурманивал, а лишь отторгал внешним видом, поникшими уголками тонких губ. В воздухе витала пыль, в глазах рябили множество атрибутов для выступления: яркие костюмы, шляпки, и даже духи. Не суждено было им сегодня блистать, ведь хозяева на сцену не собираются, покуда Собакин, по классике, в фраке. Он так неприятно прилегал к телу, словно сдавливая, но помогал держать себя.
По итогу, завершив свою работу, женщина удалилась. Полное одиночество. Плохо совсем стало. Исполнитель, не отрывая глаз, все восседал в глубоком кресле, разглядывая отражение. Нечто происходило странное, правильными словами – деперсонализация. Излишне долго всматриваясь, совсем уж не узнавал личность напротив. Тем не менее, обязался ее вразумить, поставить на ноги, сказать, что выступление получится. Все пройдет благополучно, нужно надеяться. Хотелось убежать, да некуда: гримерка слева, ведущая к выходу, занята аккомпаниаторами, иными музыкантами, вторая дверь ведет за кулисы. Да и не хорошо как-то, предавать собственные взгляды. Нервно капитулировали последние идеи о том, чтоб прекратить наконец сие шутовство. Стоит взяться за голову.
Принялся он убеждать себя в собственной идентичности, напоминал, какое большое значение имеет в чужих глазах. Золотой голос, правда ведь? Правда. Как иначе? Себя не похвалишь – никто не похвалит. Вероятно, от подобной мысли отталкивался, но, тем не менее, она помогла. Черт знает, что у него в голове, но любил себя неистово. Наслаждаясь отражением, по привычке сладко улыбнулся. Эта эмоция пусть и была искусственной, заряжала энергией. Правильно ведь, повторял мысленно, для чего такого великолепия стесняться?
Медленно возвращаясь из забытья, от упования в размышлениях с доводами, он поднялся на ноги. Достаточно. Выбора нет, остается лишь, расправив плечи, напоследок полюбоваться. Ворот рубахи без того чудно сидел, но Нил решил перестраховаться – грубым движением подчистил, избавляясь от пыли. Приподняв острый, пусть и с ямочкой, подбородок, никак не мог оторваться от себя. Хорошо выглядел, ничего не скажешь, боле того – походил на только воспарявший от морозов ландыш. Как бы то ни было, часы уж бьют седьмой час. Гости собираются, слышно, как у сцены снуют люди, а это, в теории, должно радовать. Очередной холодный вздох, секунда передышки, и пора. Отлип наконец, и отстукивая ритм, направился к выходу из закулисья. Изнутри потряхивало, но уверил себя – лучше всяких похвал исполнит.
Глядя на сцену, медленно к ней приближаясь, издалека заметил, что музыканты уже на месте. Равнодушно кивнул коллегам, здороваясь, указывая на готовность к работе. Нельзя и бровью повести, заметит кто желвак лице – пиши пропало. Так же, почитая себя тузом, подошел к микрофону. Красный театральный занавес, что не мудрено, еще закрыт. На фоне – еле уловимые ухом переговоры, подготовка инструментов. Сердце замирало, не смотря на всю напыщенность, словно первый раз пред зрителями. Руки сжались в кулаки, а грудь наполнилась воздухом. Он прикрыл глаза в безвременном, тяжелом, ожидании. Открывать их нисколько не хотелось, лишь бы время застыло, да никак!
Небольшой просвет рябил в закрытые глаза, послышался скрип, за коим следовало открытие штор. Чувствовал трепет, но оглядеть аудиторию Нил был не в силе, покуда еще не прозвучали первые ноты. Чувствовалось, словно пред ним окажется необъятное поле, далекие звезды или величайшие стебли деревьев – настолько сердечной, но непередаваемой, была атмосфера массы. Она была незримой нитью, даже глядеть не стоило. Пахло чем-то съестным, а по коже, не смотря на теплоту в кафе, шли мурашки. Заревела скрипка, медленно вступали клавиши фортепиано, ногти исполнителя сильней впивались в собственную кожу. Тихо проглотив слюну, не спеша, Собакин приготовился влиться в жизнь, узреть патриотов.
Веселое вступление, будто чужое, совсем отторгалось мозгом. Больно не хотел стоять там, но, вскинув голову, продолжал это делать. Колотит, во рту пересыхает, а зрители аплодируют. Оперетта должна состояться! Как бы не старался, на висках появилась испарина, и думалось ему – все сразу обратили на то внимание. Однако произошло ужасное, самое неизбежное, о чем так долго он томился. На миг словно мир застыл, сердце остановилось и сталось жутко – наконец разул очи, узрев наблюдателей. Темные глубины души содрогнулись, абсолютно побелел.
Ему было совестно слышать веселую мелодию, покуда напротив, словно сговорившись, люди в военной форме. Они улыбались, завороженно выжидая, когда исполнитель подаст голос. Совершенно очарованные, глядели на него не иначе, как на близкого друга или настоящего народного исполнителя, коим, к сожалению, тот не являлся. Глаза аудитории, тем не менее, пусть сияли, да наполнены чем-то непередаваемым – тоской и горечью. Так сказать, душа в них отражалась. Аудитория явно увлечена выступлением, будто совсем позабыли о собственных ранах, перевязках и утратах. Хватаясь за каждую секунду, жадно и рывками вдыхали воздух, будто любой день на вес золота. В частности, та страсть к жизни отражалась на инвалидах, на чьих телах навечно остался след кровавой борьбы. Присутствующие были обычными людьми, из плоти и крови, что не странно, но воспринимались как марионетки, играющие свои роли. Иногда мозгу сложно принимать происходящее как факт.
Сидящие за столами внимали чутко, не отвлекались на трапезу, а если кто и ужинал – делал это тихо и осторожно. Подобная, казалось бы, незначительная деталь, не на шутку испугала, по спине его побежали мурашки. Охватил ужас, а приоткрывшиеся губы дрожали. В кабаре, где был вполне трудоустроен исполнитель, слушатели были другими. Совершенно другими. От подобного внимания становилось еще более печально, стыдно, ведь репертуар, как упоминалось выше, не подходил под вечер. Живые мелодии и веселые словечки, казалось, не к месту. Впрочем, и утопать в печалях среди тех, кому и так на жизнь того хватило, тоже не лучший вариант. Нужно надеяться, фляжник не глупый человек, знал, чего хотят слышать солдаты, хотя и на него полагаться не стоит. Настал момент делиться некогда веселым рассказом в стихотворной форме.
Пьяные бредни настигли вас сразу
Тогда я подумал «поддамся экстазу!»
И мысли пускались в пляс
Что ж я могу сделать для вас?
Кожа лица краснела, однако под слоем белил с румянами этого было не заметить. Бросался то в холод, то в жар. Люди слушали с интересом, даже с улыбками, воспринимая историю как иронию над выпивалами. К слову сказать, сам ее «рассказчик» не углублялся в то, чего представляет. Он не мог давать отчеты о собственном исполнении, ведь, как мы помним, текста – дело рук Саши. Есть смысл думать, что песня и есть насмешка по задумке автора, но быть уверенным в том – никак нет. Собакин воспринимал стихотворение настолько прямо, насколько только можно.
Гуляли два дня мы по парку
А третий, к печали, прошелся насмарку
Хотелось вам забавляться опять
Решил идею я ту поддержать.
Сталось совсем неуютно, словно взгляды зрителей направлены прямо в душу, будто видят насквозь жизнь певца. Охватила настоящая паника, но мужественно он держался, продолжая делать вид, что все отлично. По обыкновению, исполнители обязуются глядеть на аудиторию прозрачно, не вглядываться в лица, видеть толпу, а не конкретного человека. Делалось то с огромнейшим трудом по названной причине. Настоящая трагедия!
Очнулся я ночью в холодном поту
Глянув в зеркало, понял – совсем не цвету
