Чармили Энн Белл "Взгляни на меня"

Я помню, как тихо магнитола что-то нашёптывала, переплетая всплески аккордов гитары с плавным низким голосом, разгоняла напряжённую тишину в салоне автомобиля, когда уже больше нечего было говорить. А блёклого притворства, тошнотворной наигранности и разговоров из вежливости о погоде или прочей пустой чуши мы не переносили оба. Помню – брелок с потрёпанной тряпичной куколкой сорвался с зеркала заднего вида. Джейми испуганно опустил взгляд, протянул руку, чтобы подобрать упавший брелок… И эта перекрученная кукла с оборванной цепочкой, обивка пассажирского сидения стали последней картинкой, которую он успел увидеть. Затем его голова оказалась проткнута кусками разбитого стекла, а тело запечатано искорёженной дверью. В нас на чудовищной скорости врезался сумасшедший ублюдок.

Джейми погиб мгновенно, превратившись в какие-то кровавые обломки человека, а я выжила, исколотая, избитая, исцарапанная, но выжила… Нарочно не открывая заплывших глаз и притворяясь спящей, подслушивала бесконечное трещание медсестёр. Они с ужасающим бездушием обсуждали эту жуткую аварию. Обменивались пересказанными подробностями и широтой фантазии, сравнивали изуродованный труп Джейми то с размороженным окороком, то с мешком мясных обрезков, то с некой инсталляцией, представленной на городской выставке.

Когда одна из них собиралась сделать мне обезболивающий укол, я с животной яростью выхватила шприц и, дрожа всем телом, приставила иглу к её жирному горлу:

– Его звали Джейми Коллинз. Он был человеком, паршивая ты скотина!

***

Лондон будто не отпускал меня, всё теснее сжимая в железных тисках.

Три года спустя после аварии я за несколько месяцев накопила денег для новой жизни. Снова купила билет на самолёт, который поднял бы ввысь к облакам цвета табачного пепла. Растворил бы там, в ледяном пространстве, и унёс в далёкий край Англии, до куда бы не дотянулись клыки прошлых лет. Или же вдолбил бы меня в землю вместе с обломками горящего, изуродованного фюзеляжа…

Я взяла совсем немного вещей, спрятала обрывки детских рисунков под подкладку маленького чемоданчика. Со злостью вертела ключ в замке, никак не решаясь запереть дверь.

Вагон метро тащил меня под сетью улиц.

Я не чувствовала себя живой, настоящей. Не ощущала дыхания, движения крови в бледно-голубых венах, чертивших на тыльной стороне ладоней линии пересыхающих рек жизни. Жизни, обесцвеченной одиночеством и нарастающей бессмысленностью. Не чувствовала, пока не посмотрела на одного мужчину. Он сидел неподалёку и с увлечением вчитывался в страницы книги, раскрытой на коленях.

Мне тут же померещилось невесомое прикосновение к рукаву старенького, потускневшего пальто. Прикосновение разбитой памяти. Я узнала Тома с поразительной лёгкостью, даже не вглядываясь в сощуренные глаза за стеклом очков, не изучая вьющиеся пряди светлых волос и линии сбережённого временем лица… Я узнала его по ощущениям тепла, разорвавших сердце. По горько-сладкому вкусу тихой радости, вторгшейся в лёд грудной клетки. В меня будто силой затолкали жизнь, как горсть ваты внутрь поникшей куклы, которая должна придать ей особую форму, превратить в подобие человека.

Поезд проталкивал по глотке метро двух совершенно разных существ, замерших друг напротив друга.

Я приковала взгляд к его пыльным ботинкам с узким носком, и как только они дёрнулись и задвигались в сторону разомкнувшихся дверей, я встала. Подобрала чемодан и, ни секунды не думая о предстоящем рейсе, поплелась следом. Повиновалась вспышке необъяснимого желания, какому-то неизвестному пробудившемуся инстинкту.

Не знаю, на какой станции оборвала путь к бегству, какой район Лондона вновь раскрыл передо мной жадную пасть… Отставала на десятки шагов, волоча за собой полупустой чемодан на трёх колёсиках. Там между книгами был зажат воссозданный из клочков портрет мужчины, безумно похожего на Тома.

Он шёл уверенной и быстрой походкой мимо сияния осколков витрин, врезался в рокот улиц громкими звуками шагов. Мимо склонившегося над домами вечера. Мимо жизни, которой не хотелось принадлежать. Наверно, он направлялся домой. У такого человека, казалось мне тогда, сотканного из благородства, нежности и примеси неизлечимого утомления, непременно был уютный дом, где он находил защиту и свободу. А эта свобода непременно исчезала, пропадала в шуме ветра, стоило только спуститься с крыльца. Известность рано или поздно награждает уязвимостью. Но, честно говоря, что в тот момент я могла знать о Томе, о его душе, настроении, привычках? Неровное сплетение рассказов журналистам, полутона путанных откровений – не самый надёжный источник. Не во всех словах спрятана чистая правда. Порой для актёров она бывает слишком опасна.

Ботинки раздавливали мелкие лужи, вздымали крохотные, грязные брызги дождевой воды.

Когда скрежет чемодана стал невыносим, я схватилась за скользкую ручку и подняла его над асфальтом.

Внезапно Том остановился, спрятал покрасневшие от холода ладони в карманах чёрного пальто и обернулся:

– Почему вы идёте за мной?

Это был первый вопрос, который я от него услышала, испуганная до смерти. Не дольше нескольких секунд мы смотрели друг другу в глаза.

Страх будто отрезал мне язык, и я от отчаяния прикусила губу чуть ли не до крови. Обхватила трясущимися руками чемодан и кинулась бежать по незнакомой дороге, всё сворачивала и сворачивала, бросалась мимо пропахших сыростью и протухшими продуктами тёмных углов и переулков.

Я спряталась в промозглой тени, прижала к груди чемодан, в котором сосредоточилась моя перебитая запутанная жизнь. Внутри него хранился весь уцелевший смысл. Я зарыдала, сидя в размазанной по асфальту липкой грязи.

– Почему вы идёте за мной? — спросил он.

– Потому что ты моя память, – не ответила я.

Самолёт улетел без меня.

Я вновь крутила ключ в старом замке.

Осталась в Лондоне, в этой адской мясорубке, но теперь город стучал в висках успокаивающей музыкой его шагов.

Обрывок 4

Итак, дожила до две тысячи двенадцатого года. Так и не смогла уехать из Лондона. Не открыла новую, чистую, стерильную жизнь, которая будто должна была начаться прямо на борту самолёта, с первым глотком отвратительного дешёвого кофе, со звука пристёгнутого ремня безопасности. Как часто вам казалось, что стоит вырваться из опостылевших стен, задышать дымом и пылью другого города, другой страны, и тут же все проблемы останутся позади, растворятся в покинутом прошлом? И как же часто происходит совершенно иначе: пустое место в чемодане, пространство между наспех брошенными вещами, самыми необходимыми или первыми попавшими под руку, незаметно заполняется всем, от чего надеешься убежать. Да и ты сам, обозлённый, сбитый с толку, с охапкой разбитых надежд и верой в спасительное бегство немногим отличаешься от чемодана, набитого всякой едкой дрянью. Бесполезной рухлядью перекошенных лет, пустыми листами вместо воспоминаний. Вместо памяти – свалка отходов.

Я продолжала старую жизнь… Зачастую мало спала, попытки регулярно питаться оставались всего лишь безнадёжными попытками, наростом полузабытой привычки. По расписанию я принимала только лекарство и витамины, удерживавшие воспоминания. Всё остальное было разбросано во времени, как мусор, который вываливался из переполненной урны.

Я неплохо готовила. Стеклянные полки холодильника редко пустовали. Раз в неделю выворачивала набитый овощами, мясом и фруктами бумажный пакет, заталкивала его содержимое в холодильник. Иногда бессонница загоняла на крохотную кухню. Тогда я раскрывала толстый самодельный сборник всевозможных рецептов и в ожидании умиротворения над чем-нибудь колдовала, пусть и большую часть блюд приходилось выбрасывать. Я не могла съесть порцию целиком и в итоге скармливала всё мусорному ведру под раковиной, а на следующее утро выносила на помойку. Я готовила так много, будто ожидала прихода голодных гостей, но не часто кого-либо вообще звала на ужин.

Снова стала работать официанткой в небольшой, пропитанной дешёвыми сигаретами и пивом забегаловке вблизи Ислингтона, далеко от своего убогого пристанища, а жила в глубине района Хакни. Там, на краю обрыва, богатство и роскошь Лондона, разодетого в негаснущие огни, проваливались в грязь, застревали в выбоинах на дорогах. Я могла бы переехать в более спокойный район и устроиться в какое-нибудь скромное, чистое кафе, в ином месте завешать зеркалами стены, могла не прыгать по переполненным автобусам. Но боялась, что другую квартиру оплачивать не смогу, и будто нарочно нанизывала жизнь на грязные иглы подворотен, скелеты разбитых фонарей, торчащих тёмными силуэтами застывших призраков. Кто-то научился находить здесь красоту в сети трещин на разбитом асфальте, а клочки раздираемого ветром мусора ценил как нечто, составляющее целую жизнь. Я же вдыхала тот воздух, к которому привыкла и сторонилась всего, что в итоге причиняло самую невыносимую боль. После смерти Джейми у меня едва ли можно было сосчитать с десяток знакомых, с кем бы я была откровенна, кому осмеливалась доверять, кого приглашала бы субботним вечером посмотреть глупое кино…

В одну смену со мной работала официантка Лайла, темнокожая брюнетка с приколотой к губам хмурой улыбкой. Похожа на исхудавшую и разодранную бессилием Холли Берри. Она копила деньги на операцию для матери, но та решила не душить жизнь дочери изнуряющим поиском заработка. Сбежала из клиники и утопилась в ванной комнате их небольшой квартиры под звуки любимой песни, рвущей стены. Деньги, оставшиеся после похорон, Лайла тратила на дорогой шоколад и сжигала в тошнотворном мерцании клубов, давилась разноцветными коктейлями. Её жизнь обратилась в невыносимый, замучивший мотив, средство от скуки. Такой бы и осталась, если б не повстречался Уэс.

Она всегда обращалась ко мне «Эй, Ви». Этими короткими звуками обрезала дистанцию между нами, создавала хрупкую иллюзию дружбы, которая неизбежно завязалась и окрепла под ритм старого музыкального автомата и брызги разливного пива. Я нашла друга там, где в гармонию бессмертных песен вмешивались свист и гудение болтливых мешков, набитых подгорелым картофелем, залитых сверху литрами вонючей дряни, от которой меня иногда тошнило. Лайла называла многих посетителей мешками. Для неё, как и для тех медсестёр, они перестали быть живыми людьми. Превратились в безликое дополнение удушливых будней, утомительную цепь требовательных, наглых и болтливых негодяев. Они срывали с шеи осточертевшие галстуки, растирали лица, склонившись над грязной раковиной. И, с утра задавленные работой в вычищенных унылых офисах, здесь чувствовали себя хозяевами жизни. Колотили дном кружки по столу, подражали повадкам ненавистного начальства, которому безропотно поддакивали и подчинялись. Но вечерами, подхватывая раскалённое недовольство пьяных незнакомцев, с каждым глотком всё смелее и жёстче отзывались об утомившей рутине. Клялись завтра же уволиться и раздробить лицо босса, одинаковое во всех нервных рассказах. Однако клятвы таяли вместе с алкоголем, растворялись и меркли с рассветом, когда нужно было вливаться в рокот разбуженной толпы, и возрождались эти обещания только с сумерками под треск стекла и гневное бурчание. Стадо трусливых кретинов замыкалось в бесконечном круге пустословия, бесполезного негодования, подогретого пивом. Они отрабатывали свою пачку фунтов и потом извергали жалобы, ругательства и злость, как вулкан, дремлющий днём и просыпающийся к вечеру. Я обслуживала этих безнадёжных бедолаг и пыталась понять, отличалась ли я от своры заложников ядовитых будней, ведь и мне самой не доставало сил перевернуть собственную жизнь, решиться на перемены.

Нельзя сказать, что я непрерывно только и делала, что предавалась бесконечной грусти и запиралась после работы дома, смотрела в зеркала, считая минуты горького одиночества. Вовсе нет. Иначе бы давно сошла с ума и нанюхалась бы до смерти дурью, которую Кенни, наш разносчик, иногда забывает убрать из кармана. Однажды я поняла – по-настоящему веселиться мог лишь тот, кто умело балансировал на тонкой грани между бездной прошлого и пропастью пугающего неизвестного, а стоило лишь сделать шаг навстречу непредсказуемости – и путь назад к привычному и знакомому будет закрыт. И не факт, что в будущем тебе понравится. Потому я смеялась в шумной компании, пока сквозь меня пролетали дребезжащие звуки пустой музыки, выскребающей барабанные перепонки. Среди сгустков тел в жаре ночного клуба танцевала на этой хрупкой грани. И неизменно возвращалась обратно.

Но тем вечером жизнь решила резко толкнуть меня в спину.

– Эй, Ви, – услышала я трескучий, низкий голос Лайлы, протирая заляпанный пивом столик. – Там один тип битый час с тебя глаз не сводит.

Ничего удивительного в этом наблюдении: на прежней работе я приучила себя терпеть подобные настойчивые взгляды, считала их обязательным дополнением картины повторяющихся будней.

Я посмотрела на мужчину. Он занял место у квадратного окна, затянутого плотными зелёными шторами с прицепленными значками. Белая пена давно высохла на стенках кружки, он в каком-то жутком нетерпении постукивал пальцами по стеклянной тарелке с фисташками и смотрел с настораживающим интересом. Я не рассмотрела ничего знакомого в грубых чертах его красноватого лица, будто склеенного из осколков нескольких разных лиц. И потому только равнодушно отмахнулась:

– Пустяки.

И всё же, вдавив тряпку в растёкшееся пятно, ощутила болезненный укол подозрения и затем на поводу у чутья отпросилась уйти пораньше. Сбросила фартук с потемневшими от масла краями. Не оглядываясь, скользнула к чёрному ходу и спрыгнула с заснеженных ступенек маленького крыльца. Выскочила под скудный свет мерцающих фонарей и бросилась бежать к остановке с чуть перекошенной крышей. Забившийся в ноздри запах пива и прогорклого соуса наконец исчез. Казалось, снаружи не существовало никаких запахов. Только колючий холод, разрезанные светом жуткие тени на грязных стенах из серого камня и красного кирпича.

Уже давно наступила зима, январь медленно полз по городу затяжными снегопадами, гудел студёными ветрами, а я постоянно забывала дома перчатки. Вдыхая обжигающий мороз, я почти не сомневалась, что лёгкие скоро заледенеют и раскрошатся. Сжимала немеющие пальцы, прятала в растянутые рукава куртки с искусственным мехом.

В тот вечер я особенно спешила домой. Меня гнало какое-то едкое ощущение неотвратимой опасности, которая вот-вот должна кинуться следом, как беспощадный охотник. Невидимый капкан мог захлопнуться в любой момент. Я рухнула на сидение автобуса, раздирала горло в попытке отдышаться и смотрела, как дрожали облепленные снегом замёрзшие стёкла. Спокойнее не стало. Вскоре салон заполнился людьми. По плотным одеждам, превратившим их в бесформенные фигуры, стекали капли растаявшего снега. На покрасневших лицах, в ломаных линиях морщин отражались вмятины истраченной жизни. Жизни-привычки. Жизни-ловушки. Несколько раз в сутки автобус становился временным пристанищем этих печальных людей, прозябающих на окраине, на отшибе собственного существования. Тогда я едва не задохнулась от прилива горячего презрения к самой себе. Не закончила обучение, растоптала мечту, чуть не погрязла в сетях тёмного дна, как бесцельно бредущая по подворотням алкоголичка. И с таким неутешительным багажом мне хватало смелости и наглости полагать, будто я лучше запрограммированного на выживание стада с заглушёнными амбициями? Я, ребёнок нелепой случайности. Было страшно признать, что в тот момент мы все были беспощадно одинаковы.

Сердце замирало всякий раз, когда автобус останавливался, и двери с щелчком раскрывались. Это рокочущее существо из металла с брюхом, набитым горстями измотанных рабочих, не вызывало чувство безопасности. Я выглядывала из-за месива чужих курток, высматривала таинственного охотника, свирепую ищейку, и молила водителя, чтобы он скорее ехал дальше. Но через полчаса автобус застрял в пёстром ряду машин: кто-то сказал, что неподалёку произошла авария, продолжать движение невозможно, нужно ждать. Поднявшийся шум нарастал волнами, только множил тревогу. Ощущение надвигавшейся катастрофы разгоралось и душило. Казалось, начиная с того вечера, к душе стало заново прирастать всё, что я когда-то смогла стереть в порошок.

Страх заскрёб под рёбрами. Я вскочила, начала толкаться, пробираться к двери и жутким криком требовала выпустить меня. Вывалилась на дорогу, подобрала расстёгнутую сумку, сунула обратно выпавший кошелёк и кинулась бежать против морозных порывов хищного ветра. Хотела срезать путь, добраться до другой остановки, минуя извергающую выхлопы змею из множества замерших автомобилей. Теперь секунды колотились под кожей бешеным ритмом пульса. Мерещилось, будто выдуманные преследователи уже слишком близко, и я не успею спастись.

Лязг паники оглушал, назойливые мысли сбивали с толку. Я петляла между громадинами зданий с мигающим светом, перебегала с улицы на улицу. Лента асфальта виделась бесконечной, извивающейся дорогой в никуда.

Вдруг я соскочила с бордюра и угодила на мокрый, холодный капот. Такси затормозило под красным сигналом светофора, я не заметила его в морозном тумане растерянности и ревущего ужаса. Ударилась подбородком и локтем. Боль прожгла, впилась, как вколоченный раскалённый гвоздь. Напряжение рассеялось, непрерывное гудение в висках сменилось монотонным шипением бессонной улицы. Меня вдруг закружило, и я со сдавленным стоном упала в мешанину свежего снега и сырой грязи под колёсами. По разбитой губе скользнула кровь.

В уши хлынул резкий звук распахнувшейся дверцы.

– Боже, вы целы?! – прозвучал надо мной испуганный голос. Именно его я до безумия боялась однажды никогда не вспомнить. Голос, который старалась приколотить к россыпи воспоминаний.

Сквозь щёлочку приоткрытых век я с трудом рассмотрела тонкие очертания обеспокоенного лица, гладкие линии скул и подбородка. Светлые завитки растрёпанных волос, подсвеченных жёлтым, слепящим сиянием высокого фонаря.

Пыталась собрать высохшие на ветру губы в подобие улыбки и пошевелить ушибленной рукой. По крайней мере, кость была не сломана.

– Наверно, теперь цела.

Пролистав множество снимков с бесконечных мероприятий, можно было решить, что Том улыбался практически всегда. Искренне, с задором, скромностью или же вымученно, пытаясь погасить раздражение. Тогда он смотрел на меня с выражением какого-то странного любопытства и болезненного сожаления. И не улыбался даже уголком напряжённого рта. Возможно, Том так же торопился добраться до дома, стряхнуть тяжесть и пыль прожитого дня, остаться наедине с тишиной и покоем. А бросившаяся на машину сумасшедшая только задерживала его, вынуждала испытывать тревогу. Нагло вмешивалась в тот бесценный отрезок времени, который он называл свободным.

Том не мог узнать меня. Не мог же, правда? С момента бессовестного и безуспешного преследования прошло три месяца, и незнакомка с чемоданом на трёх колёсиках непременно выветрилась из памяти. Её смыло искрящей бурей бесчисленных встреч. Должно быть, он думал, что и у фанаток, с пугающим рвением выискивавших его следы, и у ошалевших папарацци было одинаковое лицо. Общие неделимые черты, единая для всех мысль. Может, ему стало легче жить, легче существовать в клетке вспыхнувшей славы, когда он обезличил воющую толпу.