– И снова здравствуйте, – сказал он.
Тусовщики захлопали. Пианист пробежался пальцами по клавишам, изобразив «аллилуйя».
– Я должен сделать важное заявление, – сказал Мастер сухо. – Все мои прежние книги – полное дерьмо.
Рояль смолк.
– Черный пиар. Позорный product placement. Мне стыдно. Верите, нет?
Возникла секундная неловкость. Затем сигнал был принят. Тихие смешки пробежали по залу.
– Сожгите их, – попросил Мастер. – Сожгите. И «Сучий Потрох». И «Дьяволиаду» в особенности. Я уже молчу про яйца…
Тут и вправду ему пришлось замолчать: мнимую шутку приняли, что называется, на ура. Раздосадованный Мастер поднял руку и стал горячо говорить что-то, но народ принялся вновь хлопать, и слова потонули в аплодисментах, как Пастернак в фарисействе. Тем временем выступавшему поднесли водки; он хлопнул стопочку и скривился.
– Ладно, ладно, черт с вами, – махнул он рукой. – Клал я на вас с подбоем.
Взрыв смеха заглушил его речь (так было записано в сценарии: «взрыв смеха»). И тогда на первый план уверенно выступил черноглазый красавец-пират с кинжальной бородой – Арчибальд Гельмгольц, главный распорядитель. Высокий и статный, он приобнял Мастера за плечи (тот покачнулся на своем насесте), приобнял, расплылся в улыбке и объявил:
– Э-э, никак нет, дорогие мои! Здесь мы имеем случай так называемого вранья. Маэстро изволит скромничать. Книги, граждане, никакое не дерьмо, а – настоящие! И нечего тут рассусоливать. Сказано же: рукописи не горят, деньги не пахнут. А Мастеру нашему больше не наливать, – он поднял палец вверх. – От лукавого это все, от лукавого! Так что же, давайте кино смотреть?
Публика одобрительно загудела. «Кино-дерьмо», – бормотал меж тем Мастер, сползая с табуретки. Его вконец развезло. Маргарита что-то шептала ему, поминутно оглядываясь. Букет алых роз она сжимала в руке, будто вот-вот нахлещет бедняге по морде! Неподдельная ярость светилась в ее глазах. Светка не любила пьяных, даже пьяных понарошку.
Но вот по команде распорядителя на одной из стен, свободной от мухоморов, засветился белый прямоугольник. По нему побежали цветные тени. Тапер заиграл какую-то тягомотину.
Стоит ли говорить, что фильм тоже был бутафорским? Для «Алого Подбоя» мы подрезали куски много откуда, даже из «Последнего Искушения Христа» (с оригинальным саундтреком). Мы не стеснялись. В конце концов, выдуманному нами Арчибальду Гумбольдту не впервой было крутить у себя в галерее пиратские копии, за то и прозвали его флибустьером!
На экране менялись пейзажи. Двигались фигуры. На них можно было не смотреть. Я-то знал, что будет дальше, и просто ждал.
Но вот шевеление возникло в кулисах, и все взоры обратились туда. Засветился, замигал там огонечек, и длинная белая мумия сама собой выплыла на сцену, прямо под мерцающий луч проектора. И стало ясно, что вовсе это не мумия, а юный поэт Ваня Бездомный, резидент богемного журнала «Русский Крокодил». Только не с бейджиком на шее и не с дежурным бокалом, а лохматый, босой, в беловатой разодранной толстовке и с тоненькой трепетной свечкой в руках.
Трудно даже измерить глубину молчания, воцарившегося в зале. Даже рояль испуганно притих. Было видно, как длинные руки пианиста страшно медленно опускаются и свисают едва не до полу.
А поэт поднял свечу над головой и громко сказал:
– Здорово, други!
После чего двинулся к роялю, нагнулся и воскликнул тоскливо:
– Нет, его здесь нету!
Непосредственно вслед за этим пространство сцены разделилось на несколько рабочих зон. Слева, у кулис, Арчибальд Гумберт театральным шепотом пенял охраннику:
– Ты зачем его пропустил? Разве ты не видел, что он в подштанниках?
– Я думал, это типа инсталляция, – оправдывался человек в темных очках.
Справа, и тоже у кулис, встрепанная Маргарита держала Мастера за воротник.
– Очнись, очнись, – требовала она. – Смотри, кто пришел! Ничерта уже не видит.
И только в центре происходило основное действие. Там удивительный гость со свечкой в руке продолжал озираться, словно искал кого-то.
– Прекратите, Иван Николаевич! – говорили ему. – Что же вы с нами делаете?
– Я не с вами, – отвечал Иван грустно. – Ибо час пробил. Он среди нас, граждане. Он ищет Мастера… а я ищу его.
– Кого? Да кого же, черт вас возьми!
– Профессора, – Иван обводил зал блуждающим взором. – Профессора Дубльве. Вернера… Ворнера… забыл, вот дьявольщина!
– Может, Уорхолла? – подсказал кто-то услужливый.
– Какого еще Уорхолла! – поэт даже ногами затопал. – Да пропадите вы пропадом с вашим Уорхоллом! Одно у них на уме! А между прочим, ежели хотите знать, этот самый профессор вот только что задавил поездом Мишу Берлиоза!
– Не может быть, – ахнуло сразу трое или четверо бездельников. Кто-то даже бокал выронил.
– В психиатрическую, – отчетливо произнес Арчибальд у левой кулисы.
– Поездом. В метро. На «Красных Воротах», – вздохнул Иван и понурил голову.
Я просто любовался тобой. Только сейчас заметил приколотую на груди иконку: это была черно-белая фотка Курта Кобэйна.
Ты тоже был мастером инсталляции. А может, просто сподхалимничал. Ты же знал, что мне по возрасту полагалось любить «Нирвану».
Пока я так думал, Маргарита оставила своего героя и кинулась, как тигрица, к Бездомному:
– Что ты сказал? Повтори! Какой профессор?
– У него контракт с Мастером, – пробормотал Иван. – Он сам про это говорил. И он недоволен. Он придет, вот увидите.
Маргарита – мятущаяся душа – так и заметалась по сцене.
Я перевел взгляд на Мастера и хмыкнул удивленно. Юра Ким превзошел себя. Его герой остался стоять недвижно, прислоняясь к стене с мухоморами, и в то же время было очевидно, что эта минута действия полностью и только отдана ему. Он выглядел обреченным – не убитым, но обреченным, и от этого было еще страшнее. Он молчал. Потом медленно поднял руку и стянул с головы черный берет.
Я невольно вздрогнул.
Бросившись к Мастеру, Маргарита зашептала ему на ухо что-то непонятное, неслышное зрителю, – я не люблю этот прием в театре, он отдает абсурдом, – а Мастер глядел поверх нее, словно желал первым увидеть того, кто придет. Проектор по-прежнему заливал стену бессмысленным прерывистым светом, нагнетая тревогу. Рояль помалкивал, и даже пианист куда-то пропал.
– Профессор, – объявил тут Иван свистящим шепотом. – Профессор Воланд.
Стало темно и почему-то холодно. Где-то тоскливо проскрипела дверь. Все замерли.
И фигура появилась.
Долгорукий пианист собрал длинные волосы в косичку, переоделся и перевоплотился (ну, сходства можно было и не замечать. Просто нам хотелось сэкономить на массовке, а Савелий ко всему прочему превосходно играл на ф-но). Теперь Воланд, суровый и сумрачный, стоял на сцене ровно по центру, притягивая взгляды. Бриллиант блестел у него на пальце, и было совершенно понятно: никакой он не профессор. А самый настоящий генеральный директор этого мира.
– Фильм – смыть, – приказал Воланд глухо. – Тираж изъять и уничтожить. Теперь все – вон.
У левой кулисы вдруг вскинулся Арчибальд:
– Все вон! – завопил он неожиданным фальцетом.
Тусовщики сгинули. Последним убрался сам чернобородый Гельминт. На сцене остались стоять четверо:
– молчаливый Мастер с беретом в опущенной руке;
– Маргарита, для чего-то подхватившая книгу;
– юный поэт Иван Бездомный – с горящим взором, устремленным на Воланда;
– сам W.
И вот он-то первым нарушил гнетущую тишину:
– А вот и я! – сказал он, повернувшись к публике. – Здравствуй, Мастер.
Тот, кому пожелали здоровья, кивнул. Сжимая свою шляпу с отчетливо заметной буквой «W», он держался прямо; весь его хмель куда-то делся.
– Так для чего ты написал о Всаднике в белом плаще, с алым подбоем? – спросил Воланд. – И о том, чьего имени я не хочу называть?
Мастер поднял глаза на говорившего. Невесело усмехнулся.
– Я считал это делом жизни, – сказал он просто.
W. вскинул брови:
– О, как ты прав, Мастер. И как ты глуп. Теперь дело сделано, кончена и жизнь, не так ли?
Маргарита, что недоверчиво ловила каждый звук, здесь не выдержала и воскликнула, заламывая руки:
– Нет, нет, нет, нет. Пощади его, пощади. Он не ведает, что творит. Это же ребенок, большой ребенок. Вот у него и шапочка… – и тут уж она понесла полную околесину, пока темный профессор не остановил ее жестом:
– Оставь это, женщина. Он больше не мальчик. Пусть и был им когда-то, когда ставил подпись. Ты помнишь, как это было, Мастер?
Ответом был еле слышимый стон. Мастер закрыл глаза ладонью и покачнулся. А поэт Иван Бездомный почему-то отступил на шаг, будто боялся, что Мастер схватит его за руку и уронит. Но Мастер не схватил его и сам не упал.
– Ты обманул меня, Волан-де-Морт, – прошептал он, не открывая глаз.
– Извольте объясниться. Когда же?
– Ты взял в залог мою душу. Я думал, что она останется со мной. Но где она? Ее нет. Я никого не люблю на свете. Ничего не чувствую. Я как мертвый. Я потерял даже свое имя… его-то ты зачем забрал, а, дьявол?
– Имя, имя, – протянул Воланд. – Зачем тебе имя? Поставить на обложку? А чем плох псевдоним? Он отлично звучит. Ты же брэндовый автор, как говорил… твой бывший издатель… Разве нет?
Мастер страдальчески махнул рукой.
– Его ты тоже погубил, – сказал он. – Хотя Миша вообще ни в чем не виноват.
– Вернемся к нашему делу, – не дослушав, продолжал Воланд. – Ты вспомнил о залоге? Заметь: он за это время сильно упал в цене. Так часто бывает с залогами по кредиту, особенно на нестабильном рынке. Хочешь знать, что стало с твоей душой? Она усохла. Скукожилась. За нее теперь и ста долларов не выручишь.
– Тогда верни ее, – сказал Мастер.
Воланд рассмеялся своим сытным смехом.
– А вот и нет, – ответил он. – Контракт есть контракт. Проценты по кредиту еще не выплачены. И потом, может, я коллекционер. Знаешь, на Амазонке есть такие дикари, которые коллекционируют сушеные головы? Вешают их на заборе, как тыквы на Хеллоуин… Так и здесь. С тою лишь разницей, что душа обычно пахнет куда хуже.
– Мучитель, – прошептала Маргарита. – Он всё вернет тебе. Всё с процентами. Он будет писать романы для тебя. И один, самый лучший. Он станет бестселлером. Я помогу ему… мы даже на обложке напишем: «Мастер и Маргарита»…
– Довольно, – длинной рукой Воланд хлопнул себя по коленке. – Прекрати этот балаган, Марго. И учти: твоя душа пахнет не намного приятней.
Мастер открыл рот. Ему не хватало воздуха.
– Итак, ты всё понимаешь, – сказал ему Воланд. – А коли это так, я могу сказать тебе: ты превосходный писатель. И твой «Алый Подбой» в миллион раз круче всего этого дьявольского дерьма… «Чертовы Яйца», это надо же было придумать… а раз это поняли пятьдесят тысяч глупых человек, – он показал куда-то в публику, – ты думаешь, я этого не понимаю? Мне только обидно, что это роман не обо мне.
– Можно писать не так, как любишь, – тихо сказал Мастер. – Но нельзя писать о том, кого не любишь.
– Воистину так, – сказал Воланд. – Ты действительно вырос.
Маргарита словно очнулась. Бросила книгу на пол и стала неузнаваемой. Ее глаза бегали, она дышала часто-часто. Длинными пальцами она теребила кудряшки и выглядела совершеннейшей шлюхой.
– Мальчики, мальчики, ну чего же вы делаете такое, – начала она визгливой скороговоркой. – Давайте вы помиритесь. Вы что, ревнуете? Я вас обоих очень-очень… ну хотите, я вас поцелую?
Впрочем, она не двигалась с места. Воланд и Мастер ее и не слушали. Они смотрели друг другу в глаза, будто прощались.
– Фалернского, – сказал W., не оглядываясь.
За его спиной из ниоткуда возник официант с подносом. На подносе было только два бокала.
Двое, по-прежнему глядя лишь друг на друга, взяли бокалы за ножки. В бокалах густо переливалось янтарное вино. Алмаз на пальце Воланда отбрасывал отблески.
Иван Бездомный наблюдал за происходящим и не мог ничего понять. Он тоже не трогался с места. Порывался сделать что-то, и даже поднимал руку, словно желая что-то сказать, но всякий раз останавливался. Маргарита метнулась к нему и внезапно прильнула к его груди, оказавшись на голову ниже, – и стало окончательно ясно, что на сцене происходит страшное, небывалое и непоправимое.
– Прощай, Мастер, – сказал Воланд.
– Прощай.
С этими словами оба подняли бокалы и, вначале пригубив, медленно выпили до дна.
Софиты стали медленно гаснуть, и фигуры растворились в темноте.
* * *
А после – фонари летели мимо, и дорожные указатели всплывали, указывая стрелками, куда не нужно поворачивать. Молчаливый водитель даже не глядел в их сторону. Петрович знал ночную Москву, как свои пять пальцев.
Ты устроился рядом с ним. И по детской своей привычке вглядывался в сияние улиц. Понятное дело, в Питере не было таких высоток, и встречные «бентли» не так часто слепили фарами.
Светка нервничала. Мы сидели рядом на заднем сиденье. От самого театра не разговаривали ни о чем. Сцена с наказанием Мастера вымотала нас всех. И даже меня, который просто смотрел.
