Улана Зорина "Истории одной монеты"

– А давай. Согласен.

Спустя десять минут мы сидели за столиком, я жадно заглатывал печёные половинки картофелин одну за другой, а Макс неспешно потягивал пиво. Отхлебнув особенно громко, он, как бы невзначай, поинтересовался:

– Так чего там насчёт истории? Я, конечно, не буду отбирать у тебя еду, но как-то нечестно выходит.

Его серые глазки снова блеснули холодом стали.

– Ладно-ладно, не кипишуй, – пробурчал я недовольно. – Ща всё будет.

Вдалеке загудела, отбывая, баржа; гудок напомнил мне победный рёв горна. Так или иначе, кажется, всё будет хорошо.

– Короче, слушай, летом…

***

Летом меня обычно сплавляли в деревню. В общем-то, инициатива всегда исходила от отца.

– Ребёнок должен дышать свежим воздухом!

На что мама резонно возражала:

– Так запиши его в лагерь, нечего ему с этим алкашом водиться.

– Ты охренела, Маш, моего отца алкашом называть? Да он войну прошёл!

– Сидел он всю войну!

– Да насрать! Уж он-то Петра воспитает. Мужиком воспитает! Не педиком каким-нибудь.

– А ты чего не воспитаешь? Что это вообще значит – «мужиком»?

Разумеется, в итоге мама сдавалась – она всегда была на вторых ролях – и гордый очередной победой отец заглядывал в комнату, где я усердно делал вид, будто сплю. Он садился на краешек кровати, обнимал меня терпким запахом «Примы», ласково тормошил за плечо, и шептал:

– Ну что, Пётр, решено: на лето едешь к деду.

Я тут же «просыпался» и радостно начинал скакать по кровати, пока лёгкий подзатыльник не утихомиривал меня. После этого ежегодный ритуал считался исполненным, и можно было лечь спать уже по-настоящему.

Не то чтобы я был сильно рад поездке в деревню, просто… Почему бы и нет? Всё лучше, чем дома торчать. Летом, как назло, разъезжались все друзья, и во дворе оставалась лишь малышня да старшие пацаны, которые смеялись надо мной и обзывали «девкой». За слишком высокий и тонкий голосок, за слишком изящное телосложение, за то, что не брезговал играть с младшими девчонками в «дочки-матери», за то, что однажды примерил мамино платье у открытого окна первого этажа. В общем, деревня была спасением, если и не от скуки, то от насмешек уж точно. А ещё в там был дед.

Дед был маленьким, чуть выше того, мелкого меня ростом, немного прихрамывал на одну ногу и отличался скверным характером. Даже не скверным, а, скорее, непредсказуемым. Никогда заранее не знаешь, что он выкинет в следующую минуту: обматерит с ног до головы или же рассмеётся. Кажется, он так ни разу и не вышел встретить машину – вечно сидел на крыльце дома, мусолил вонючую сигарету, ждал, пока мы сами зайдём, занесём первые вещи, и только тогда приветственно кивал, не говоря ни слова, и на коричневом, выдубленном лице не появлялось ни единой эмоции. Бабушка же напротив – суетилась, бегала туда-сюда, очень хотела помочь и вечно путалась под ногами. Жалостливо охала, видя, как я вытянулся и похудел за очередной год.

Кажется, папа был немного недоволен таким поведением дедушки, но вида не подавал. Только иногда отворачивался и шептал, когда думал, что я не слышу:

– Козёл старый.

Родители заносили вещи, благодарили бабушку с дедом за гостеприимство, давали мне наставления, мгновенно загружались обратно в машину и уезжали. И только когда машина растворялась миражом на горизонте, дед неспешно докуривал, впечатывал бычок в испещренную маленькими круглыми ожогами доску, и подмигивал мне.

– Тише едешь – хер уедешь, да ведь, малой?

Я кивал, не понимая, о чём он. А дед засовывал пятерню в карман засаленных треников и доставал несколько смятых бумажек.

– А ну, малой, газани-ка за водярой для дедушки. На сдачу купи себе херни какой-нибудь.

И я с трепетом вытягивал деньги из тисков каменных пальцев, после чего мчался в лавку на другом конце деревни, стараясь по пути не попасться на глаза сумасшедшей собаке Бздуньке, сумасшедшей бабке Соне и сумасшедшему пареньку-сироте Володьке. Иногда пытались приставать местные, но, услышав имя деда, тут же грустно ретировались. Отчего-то его знала и не то уважала, не то боялась вся деревня.

– Ну, дружок, чего тебе?

Толстая продавщица, тёть Надя, снисходительно глядела сквозь толстенные стёкла очков. Она всех называла «дружками», и на всех глядела снисходительно. А может, и не снисходительно, а очень даже обычно, и снисходительность просто додумывалась из-за очков.

– Водки дайте пузырь, да мороженого.

Почему-то я каждый раз краснел, хотя тёть Надю ни разу не смутила эта фраза. Напротив – она понимающе кивала, ныряла куда-то под прилавок, чем-то гремела, и доставала стеклянную бутылку без этикетки. Затем уходила вглубь магазина и возвращалась с влажным стаканчиком пломбира. Тёть Надя выписывала чек, протягивала его мне вместе с товаром, а я в ответ протягивал деньги, зажатые в маленьком детском кулачке. Там всегда было больше, чем нужно, иногда даже сильно больше, но ни разу мне в голову не пришло потратить сверх необходимого: рука у деда была тяжёлой, и задница даже после мелких проступков болела долго.

Когда я возвращался домой, по дороге, разумеется, съев всё мороженое, дед приветственно вскидывал руки и вскакивал, наконец, со своего насеста. Подходил ко мне, обнимал крепко, обдавал рыбно-спиртовым душком, выхватывал из рук бутылку, и поднимал её над головой, как рыцари в книжках поднимали над головой мечи после очередной славной победы. Кричал, обернувшись к дому:

– Ленка! Готовь ужин! Мне тут внучара поляну накрыл!

Разумеется, я не знал, что за поляна, и чем я её накрывал, но от искренней радости в голосе деда внутри становилось теплее, чем от пятёрки по математике. Я возвращал деньги, получал уважительное похлопывание крепкой ладони по плечу – непременно после тщательного пересчёта сдачи – и затем, наконец, отдых начинался всерьёз.

С утра до вечера я пропадал на улице, приходя домой только поесть и поспать, и то не всегда. Местные ребята принимали меня в свои игры не то чтобы с радостью, но и без особых вопросов, а те, кто знал моего деда, почему-то вечно пытались набиться в друзья. Мы купались, строили шалаши, гонялись с палками за Бздунькой и за Володькой, швырялись камнями в окна бабки Сони, и однажды лично я попал в какой-то горшок, стоявший на подоконнике, и расколотил его вдребезги, и в тот же вечер мне показали секретное рыбацкое место. Толку, правда, от этого было никакого, рыбачить я не умел, но жест оценил.

Изредка на песчаную косу, служившую нам пляжем, выходил дед. Он никогда не купался, предпочитая уснуть на целый день с газетой на лице, а вечером ковылять домой, красный, как помидор, матерясь сквозь зубы на каждом шагу. Мы же в такие дни тоже прекращали всякую деятельность, собирались вокруг деда и рассматривали его сине-чёрные, расплывшиеся уже татуировки. Каких у него только не было! И по звезде на каждом плече, и большущая церковь на груди, и змейка, обвившаяся вокруг шеи. И множество других, помельче, на руках и ногах, и даже зачем-то портрет Ленина, но плохой, совсем стёртый и почти неразличимый.

Пацаны завистливо вздыхали, а я не понимал: не очень ведь татухи! Круто, конечно, что так много, но скучные все какие-то – нет бы горящие черепа или волчьи пасти, как в кино. Объяснять мне, конечно, никто ничего собирался.

По вечерам, когда я наконец добирался до дома и еды, баб Лена выходила на полив и прополку. Я сидел за грубым, массивным столом у открытого окна, наяривал домашнего приготовления пельмени и смотрел, как она ползает по грядкам, выискивая чуть ли не с лупой малейшие сорнячки. С улицы задувал приятный лёгкий ветерок, доносил возбуждающие и без того непомерный аппетит запахи животных и травы.

Дед в такие моменты находился, разумеется, «на посту» – попыхивал сигаретой, сидя на крыльце, и тоже внимательно наблюдал за корячившейся женой. Периодически выдавал что-то вроде:

– Лучше Ленка кверху жопой, чем хороший сбор укропа!

Или:

– В квасе выступила пена – раком ползает Елена!

Баб Лена, на удивление, вовсе на него не сердилась, а даже наоборот – смущённо хихикала, будто школьница, хотя, если б что-то такое попробовал вытворить я, неделю сидеть не смог бы.

В общем-то, сочинение присказок на все случаи жизни было почти что самой любимой дедовской забавой. Разумеется, после курения и безудержного пьянства. Что бы ни происходило, у него всегда выискивался едкий комментарий.

– Чё, Петруш, коленку сбил? Нехер лазить там, дебил!

– Наступил в навоз – не страшно, мы всю жизнь говно тут пашем.

– Ох, орал сосед с утра… Белка, нахер, все дела.

Но любимой у него была переделанная на свой лад фраза про ключи и замки. Раз в неделю или две, когда объём спирта в жилистом организме превышал объём крови, дед сажал меня рядом с собой на ступеньки, и заплетающимся языком произносил:

– Запомни, Петруха, для каждой копилочки своя монетка найдётся. Только одна, – он вытягивал указательный палец, и какое-то время очень внимательно его разглядывал, явно пытаясь понять, точно ли показал всего один. – Ты скажешь, мол, в копилку может дохера чего вместиться, и даже не только монетки, а там бумажки всякие, картонки, монетки, но не те, а, например, какие-нибудь коллекционные, которые не потратить потом, и вообще, короче… А, да! Так вот, не слушай этих дебилов, только одна монетка для одной копилки и одной прорези. Вот так должно быть, а не вся херня. И, кстати, насчёт мулов и пакетов со снегом в жопе принцип тот же.

Пока я пытался представить себе невинного ослика, которому зачем-то в задницу запихивают наполненный свежим, хрустящим снегом пакет, дед пускался в пространные рассуждения о женщинах. Точнее, о «бабах», об их коварстве, об их глупости, и об их глупом коварстве, и – важно не забывать – об их коварной глупости. А я кивал с умным видом и поддакивал, разумеется, ничего не понимая, и думая о предстоящем походе с деревенскими на речку.

Именно эту фразу он выкрикивал в тот вечер. Я тогда вернулся домой пораньше – договорились с парнями встретиться на рассвете, и ещё только подходя к калитке понял: что-то не так. Из дома доносился какой-то шум, возня, сдавленные крики. Я прибавил шаг, почти бегом добрался до двери, потянул на себя и застыл.

Дед сидел сверху на хрипящей баб Лене и лупил её по щекам, сильно, не жалея, с каждым ударом голова баб Лены моталась в сторону, и красная роса изо рта окропляла пол. Левый глаз у неё посинел и заплыл, нос смотрел вбок, откуда-то изнутри тела доносились жуткие хрипы. Ножки раскиданных стульев указывали на виновника, на стене растеклось масляное пятно супа. Дед сипел сорванным от крика голосом:

– Тварь! Я сколько раз говорил: одна копилка, одна прорезь, одна монета. Нет, решила у меня за спиной ещё десяток монет принять в свою копилку! А, может, и сотню? Чё, оленя из меня захотела сделать на глазах всего села, шалава? Получай!

После очередного удара голова бабушки вывернулась совсем неестественно, тело её вдруг дёрнулось, словно от электрического разряда, и застыло. Именно это вывело меня из оцепенения, и я завизжал, громко и тонко, как девчонка. По ногам потекло горячее.

Дед встряхнулся, будто очнулся от сна, посмотрел вокруг, что-то пробормотал. Кряхтя, поднялся, и поковылял ко мне. Руки его бессильно висели вдоль тела, с пальцев капала кровь, оставляя на полу следы почти как в кино. Он присел рядом со мной на корточки, обнял и зашептал:

– Ну-ну, тихо, тебя-то не обижу, тише, это всё вот эта коза, вишь, до чего довела…

Я вырвался и побежал к соседям.

Через час приехала милиция, скорая. Дед не сопротивлялся, как и обычно, сидел на крыльце с сигаретой в зубах. Незажженной.

Ночью примчались родители, забрали меня, дрожащего в двадцать пять градусов тепла, словно в лютый мороз, домой.

Больше у деда я не гостил.

О смерти деда я узнал совершенно случайно. Планета к тому моменту разменяла третье тысячелетие со дня рождения еврейского плотника, а я разменял третий десяток, оставив за плечами брошенный институт, несколько административок за хулиганство и бесконечное количество ссор с родителями. Не то чтобы я был совсем безнадёжным – скорее попросту не придавал значения ничему, кроме сиюминутных желаний. Кочевал по сборищам маргиналов, зарабатывал, чем придётся. Поесть хватало – и то хорошо.

Заявился на похороны в надежде чего-нибудь прикарманить. Не из дома, конечно, формально я тоже там жил, но мало ли, что принесут с собой гости. Открытый гроб стоял в квартире, в моей бывшей спальне. Народу было немного, но никого, кроме демонстративно игнорировавших меня родителей, я не знал. Из подслушанного стало ясно, что от убийства бабушки деду каким-то чудом удалось отмазаться, и получить только условный срок. Может, помогли старые связи – теперь-то я понимал, кем он был на самом деле, а может всего лишь невероятный фарт. Как бы то ни было, пару месяцев его помурыжили по судам, да отпустили, и остаток жизни он провёл всё в том же селе, в окружении ненависти и страха соседей. А умер мирно, во сне, даже как-то скучно.

Поживиться оказалось решительно нечем. Сумки стариков и старух пустовали, а людей, хотя бы близких ко мне по возрасту, не наблюдалось. От нечего делать я подошёл к гробу. Дед вполне походил на себя, гримёр хорошо постарался, разве что, кожа была куда более жёлтая, чем при жизни. Он бы, наверное, дразнил сам себя китаезой. Я улыбнулся собственной шутке, и вдруг заметил что-то необычное.

Правый глаз деда был полностью закрыт, всё как надо, а вот веки левого почему-то оказались чуть разомкнуты, словно он не умер, а на самом деле притворяется, следит сейчас за всеми сквозь прищур глаз и ехидно хихикает, когда все покидают комнату. Я присмотрелся. Верхнее веко приняло какую-то странную форму, немного растянулось и приподнялось ещё сильнее.

Убедившись, что никто не смотрит, я оттянул веко, и мои брови поползли от удивления вверх. Вместо левого глазного яблока у деда была… Монета.

Монета в глазу. Монета вместо глаза. Монета вместо глаза мертвеца. Чушь какая. Ох уж эти шутнички из морга, слыхал я все эти истории о том, как в тела умерших зашивали всякий мусор, кроссовки, футбольные мячи. Но монета в глазу? О таком слышать не приходилось.

Немного подумав, я решил её вытащить. Чего добру пропадать? Аккуратно подцепив ногтями, потянул на себя. Она вышла без малейшего сопротивления, а значит, точно кто-то просто вставил её туда, а не…

– А не что? – шепотом спросил я себя.

Не проросла она там, в пустой глазнице, как ячмень? Я тряхнул головой, отгоняя бредовые мысли. Самая обычная десятирублё… Стоп. Я сощурился, фокусируя зрение. Номинал монеты оказался почему-то не десять рублей, а девятнадцать. Может, старинная какая, дореволюционная? Хотя, скорее просто брак.

– Ну ладно, хоть что-то, – хмыкнул я разочарованно, и тут же о ней забыл.

А через неделю случилось странное.

Точнее, начиналось-то всё супер обыкновенно: я пошёл в магазин, набрал продуктов на несколько сотен, и уже только на кассе вспомнил, что переложил кошелёк в другие штаны. Моя очередь подошла слишком быстро, чтобы успеть ретироваться, молоденькая кассирша мило поприветствовала меня, и я уже приготовился было неловко оправдываться, как вдруг нащупал в кармане ту самую девятнадцатирублёвую монету.

Повинуясь странному порыву, я протянул её кассирше, и та, ещё раз мило улыбнувшись, кивнула и… пробила мне чек. Это был какой-то абсурд. Я сделал шаг к выходу, держа на виду у всех свои продукты, за которые я не заплатил. Второй шаг, третий. Никто не пытался меня остановить, кассирша, как ни в чём не бывало, обслуживала следующего покупателя. Тогда я развернулся и быстро-быстро пошёл к дому, одновременно пытаясь как-то уложить в голове произошедшее.

Верить в мистику откровенно не хотелось, всякое бывает, человек запросто мог заработаться и не заметить, а я не упустил свою выгоду. Но на следующее утро я уже был готов поверить хоть в бога, хоть в чёрта, хоть в собственное безумие.

Разбудил меня нестерпимый зуд в груди, между соском и ключицей. Самые жестокие почёсывания ничего не давали, казалось, чешется что-то внутри, сами мышцы, или нечто, ползущее сейчас сквозь рёбра, аккуратно раздвигающее мышечные волокна, чтобы ничего не повредить. По спине пробежали мурашки.

На пару секунд меня отвлёк сработавший будильник, а когда я вновь опустил взгляд на грудь, то чуть не заорал. Теперь зудевшее место вспухло, раздулось, при сильной аллергии, и продолжало увеличиваться в размерах. Что-то явно толкалось изнутри, пыталось покинуть моё тело и выбраться на свободу. Тем временем опухоль набрякла ещё сильнее, приобрела мерзкий фиолетовый оттенок, и, чавкнув, треснула. Брызнуло тёмно-красным, блеснул на утреннем солнце ребристый бок, и из раны выпала окровавленная монета номиналом девятнадцать рублей. Мои дрожащие пальцы машинально подхватили её. Кровь быстро всасывалась в металлическую поверхность. Из горла вырвалось какое-то жалкое всхлипывание.

Но не успел я по-нормальному испугаться, как рана мгновенно затянулась, осталась лишь коричневая полоса свежего шрама. Монета валялась рядом на подушке.

– Так, – пробормотал я. – Надо разобраться…

Я стоял и смотрел на себя в зеркало. Вот же он – свежий рубец под ключицей, вот она – девятнадцатирублёвая монета, в холодильнике лежат полученные на халяву продукты. Мне думалось, что я, скорее всего, просто свихнулся. И как во всё этом разбираться?

А потом случился джек-пот.

Через неделю я от скуки зарулил в казино – грязное помещение, забитое однорукими бандитами – где уже бывал раньше, и неизменно оставлял хорошую сумму. Монета сама прыгнула в руку прежде, чем я успел что-то понять, и тут же звякнула в прорезь ближайшего автомата. Закрутились барабаны. Джек-пот. Во рту мгновенно пересохло.

Меня приняли на выходе. Трясущиеся коленки, крепко прижатый к груди выигрыш и безумный, мечущийся по стенам взгляд – тут волей-неволей заподозришь неладное.

– А ну, стоять, молодой!

Я замер. Сердце отбивало чечётку. Ко мне подошёл мужик в спортивной форме, с сигаретой в зубах, и положил на плечо свою ладонь, в которую без особых проблем могла бы поместиться вся моя голова целиком.

– Ну ты и везучий, пацан. С первого жетона – да сразу джек-пот. Ты тут не темнишь ли, часом? – он выпустил мне в лицо порцию дыма.

– Н-нет, – заикаясь от страха пискнул я.

И тут случилось чудо: нависающий надо мной бугай, который наверняка мог и должен был одним движением сломать меня пополам, вдруг смягчился и проворчал:

– Ладно, пацан, сейчас свободен, но чтобы больше тебя здесь не видели, понял?

Я судорожно кивнул, и побежал домой. Монета вышла на следующее утро над правым соском.

После долгих размышлений я пришёл к очевидному выводу, что монета приносит удачу в начинаниях. Но каковы пределы? Необходимо их нащупать, а заодно убедиться, что я не спятил. Так, чтобы это невозможно было списать на совпадение. Решение нашлось достаточно быстро.

У одного приятеля, Димана, на работе была невероятно стервозная начальница. Звали её Светлана Евгеньевна. Светка-Между-Ног-Конфетка. Добраться до той самой конфетки мечтал весь офис – дамой Светлана Евгеньевна была статной, но она ненавидела чернейшей ненавистью три вещи: фамильярности, своё прозвище и подкаты от коллег. Ходили слухи, будто она вообще по девочкам. В общем, идеальный кандидат.

В назначенный день я поднялся в офис, Диман впустил меня на этаж. Удача: Светлана Евгеньевна как раз наливала кофе. Я глубоко вдохнул… И крикнул:

– Слышь, Светка-Конфетка!

Она медленно обернулась. Её лицо никак не могло выбрать между гримасой недоумения и маской холодной ярости. Остальные работники замерли. В полной тишине я подошёл к Светлане Евгеньевне, и поцеловал её в засос. Несколько секунд ничего не происходило, а затем она ответила мне взаимностью, постанывая, впилась в мои губы. Тогда я окончательно понял, какая сила оказалась у меня в руках.

Удавалось всё: любые аферы, любые авантюры, каждая вершина покорялась мне без труда. Ради эксперимента сделал крупную ставку на футбольную команду, проигравшую больше двадцати матчей подряд. Она победила.

Шли месяцы, благосостояние неизменно росло вместе с числом шрамов. Кажется, их было уже почти два десятка, со стороны выглядело, будто на моей груди выросли огромные жабры. Впрочем, даже это мне удалось обернуть себе на пользу: фриковатые неформальные девчонки обожали эти шрамы, а я обожал фриковатых неформальных девчонок. Однажды у меня даже была молоденькая немка-готка, которая до крови искусала эти отметины во время бурной ночи. До утра под скрип кровати она кричала «Нуль! Драй! Цвай!» и прочую немецкую брань.

Богатая жизнь затягивала, роскошь подсаживала на себя не хуже наркотиков, а уж в комбинации с ними…