– Тебе, Шломо, следовало бы знать, что я вовсе не какая-нибудь птица, а ворон вещий Гамаюн. И о тебе, ребе, я давно всё знаю. Я, можно сказать, жду тут тебе уже полсотни лет. Через меня, Шломо, Господь вещает. Что же до твоей тёщи, то хоть она была и бойка на язык, и умела вставить словечко, где надо и где не надо, так ведь ума в ней большого не было. Всё что она знала так это дорогу от дома до базара вместе со всеми базарными сплетнями, да и дочка недалеко от неё ушла.
– А об этом не тебе судить – ребе обиделся и вступился за жену – вы вороны одиночки и самолюбцы, а людям положено жить парами и заботиться друг о друге. Ибо Господь повелел, чтобы оставил человек отца своего и мать свою и прикрепился к жене своей, и будут они одна плоть, а рабби Акива пояснил, что когда Господь создавал женщину из состава ребра Адама, его больше заботила форма, а не содержание. А рабби Иосиф Каро добавил, что когда мужчина смотрит на женщину, то должен понимать, что Бог ему дал не то, что он бы хотел, а то, что он может взять, не ущемляя себя. А великий Баал-Шем-Тов пояснил, что, если жена твоя не царица Савская, так и ты ведь не Соломон, умей жить с тем, что есть и не распаляй себя напрасными мечтаниями.
– Ворон внимательно выслушал ребе и с расстановкой произнёс.
– Да, я вижу, ребе, что ты человек умный и образованный, и мне будет приятно с тобой беседовать, а что до жены своей, то вряд ли ты её когда-нибудь увидишь.
– Это почему же!? – всерьез обеспокоился Шломо, который, несмотря на всё происходящее, в глубине души был совершенно уверен, что вскоре вернётся домой.
– А тебя, Шломо, Всевышний выбрал для великой миссии.
– А почему меня!? – Шломо вспомнил слова Великого Магида, услышанные им под небесами, и содрогнулся.
– Когда Богу что-нибудь надо, он выбирает не тех, кто хочет, а тех, кто может. Ты думаешь, я всегда был вещим Гамаюном?
Всё ещё не пришедший в себя ребе был не в состоянии произнести ни слова. Ворон посмотрел на него и продолжил.
– Я был просто вороном, вожаком стаи. Однажды почувствовал в себе силы необыкновенные, поднялся высоко, туда, где воронам летать не положено, вот меня и приметили.
– Господи, не смею я и в мыслях приподняться к тебе – взмолился Шломо, став на колени – не подхожу я для такого служения, ибо беден я духом и ничтожен, и вера во мне слаба. Но Ты, Господи, Боже щедрый и благосердный, долготерпеливый и многомилостивый, и истинный, призри на меня и помилуй меня; даруй крепость Твою рабу Твоему, и спаси сына рабы Твоей. Наставь меня, Господи, на путь Твой, и буду ходить в истине Твоей; утверди сердце моё в страхе имени Твоего. Буду восхвалять Тебя, Господи, Боже мой, всем сердцем моим и славить имя Твоё вечно.
– Хорошо молишься, Шломо, с душой – заметил Гамаюн.
Шломо, не обращая внимания на реплику ворона, продолжал, стоя на коленях, теперь уже беззвучно молиться. Тело его слегка раскачивалось, губы чуть-чуть шевелились, глаза были неподвижны, и казалось, ничего не видели. Гамаюн подождал немного, и, решив, что ребе впал в транс, спрыгнул с камня и клюнул ребе в плечо.
– Очнись Шломо, достаточно. Бог тебя уже услышал.
Ребе понадобилось некоторое время, чтобы прийти в себя и повернуться в сторону Гамаюна.
– А откуда ты знаешь, что Господь меня услышал?
– Он давно уже тебя услышал, но твои восхваления и прославления Ему не нужны. Тебя, Шломо, сюда перенесли, чтобы ты помог не словом, а делом. Все знают, что ты на память знаешь Танах, и в других писаниях прекрасно разбираешься. Увидел тебя Господь и хочет, чтобы ты ему сослужил. Я же послан к тебе, чтобы через меня ты мог услышать слово Его. Ибо записано в книгах твоих, что человек по рождению своему глух к произнесению Господа.
– А как же тогда Моше говорил с Богом, и пророки тоже ведь глас Божий слышали.
– Не повезло тебе, Ребе, поздно ты родился. Нет таких людей более на земле и наверно, уже не будет. Мы птицы дело другое, мы созданы в четвёртый день творения из воды, которая под небом была, мы Бога не видим, но слышим ухом небесным, а вы люди вышли на день пятый из праха земного, потому вы и глухи к произнесению Господа.
– Ребе, задумался – Нет, ворон, неверно это. Мы люди созданы по образу и подобию божьему, а о вас птицах ничего такого не сказано.
– Это вначале Бог создал человека по образу и подобию Своему, а потом Он сотворил человека ещё раз из праха земного. И когда Господь изгнал людей из рая, они смешались на земле, и стали смертными. Первые люди жили дольше, потому как, в них образа Божьего было больше. Но тварные людишки множились быстрее, хотя и жили меньше. И потому сейчас в человеке почти не осталось образа Божьего. Зачем так Бог поступил – мудрость непостижимая и тайна великая. И только в свой смертный час человек может её постигнуть. Я слышал это древнее предание от своего прадеда, а ему его прадед рассказывал.
Ребе знал об этих преданиях, не вошедших в священные книги. Но объяснять ворону, что означает знание добра и зла, и за что роду человеческому предназначено страдать не стал. Тайна присутствующей в творении скрытой противоположности не раз мучила его самого. Но как учил Великого Магид, тайна есть предпосылка веры и она же лежит в основании пути к истине. Не будь тайны, не было бы истины, не было бы любви и надежды, не было бы пути и призвания рода человеческого. Был бы грех, и не было бы спасения.
– Так как же я могу сослужить Господу? – спросил Шломо, вспомнивший о своих собственных прегрешениях.
– Тебе, Шломо, Господь повелевает отправиться за пять морей и тридевять земель к племенам диким, но благородным и поведать им слово Господне.
– И как же я туда доберусь? – забеспокоился ребе, беспомощно оглядываясь. Ему так захотелось выбраться отсюда поскорее, что мысли о предстоящих испытаниях его почти не волновали.
Гамаюн широко раскрыл клюв и начал хохотать по-вороньи – Ка, ка, ка, ка, кар! Ка ка, ка, ка, кар! – К вечеру сюда прилетит Милка, и мы втроём полетим на восток. Путь у нас не близкий ей отдохнуть надо. Ты ребе хоть и не вышел ростом, но ноша для Милки тяжёлая. К тому же пока лучше летать по ночам и не пугать народ, потом пойдут места совсем дикие, можно будет и днём продолжить путь.
Шломо, грешным делом, подумал, что Господь мог бы устроить ему путешествие и комфортнее, но высказаться не решился.
– А кормить меня вы, чем будите, орешками? – спросил он, решив, что в силу важности миссии о нём всё же должны заботиться.
– Ну, дорогой ребе, – Гамаюн хмыкнул – Придётся попоститься немного, но сильно отощать мы тебе не дадим. Тут за озером знакомые мужики рыбу валят. Для тебя, Шломо, я, пожалуй, туда слетаю.
Гамаюн вскочил на камень и взлетел в сторону солнца, уже начавшего кренится к закату. Шломо проводил взглядом исчезающею чёрную точку и пригорюнился. Никакого призвания к великому служению он в себе не ощущал.
Глава 4
Примерно через полчаса Гамаюн принёс в когтях огромный кусок свежего балыка. Шломо разломал его вдоль и вместе с вороном приступил к трапезе. До этого ребе ни разу не приходилось есть красной рыбы и, насытившись, он спросил ворона.
– И где ж такая рыба водиться?
– Известно где, в реках.
– А я думал в море – заявил Шломо – в нашей Жмеринке тоже речка была, а такой рыбы я с роду не видал.
– Ещё увидишь. Там куда мы летим её навалом. Хоть за хвост из воды выхватывай.
– А ты там бывал?
– Я нет. Я вообще-то домосед мне и здесь хорошо жилось. Я тут и знахарь, и прорицатель, и за советом люди любят ко мне обращаться. Я даже руды разведывать научился, за сотню лет чему не научишься. Но один ворон из нашей стаи как-то туда залетел и прожил там сорок лет. Край там богатый и зимы вовсе нет. Снег только на горах бывает. И люди там хорошие, очень зверей и птиц уважают. Ты, ребе, не бойся, со мной не пропадёшь. Твоё дело проповедовать, а о подношениях я позабочусь, заживём припеваючи.
– Ну, тебе то легче, там, небось, вашего брата хватает и понимаете вы друг друга без слов, а мне то, как среди дикарей жить, ни языка я их не знаю, ни обычаев. Как же я проповедовать смогу?
– Сможешь, Шломо, сможешь, Господь об этом позаботится.
Ребе опять затосковал – Так неужели я больше своего дома не увижу?
– Так, Шломо, Бог повелел. Мне тоже жаль с родными местами расставаться. Но я Господу служу с охотой и радостью. Иди, Шломо, помолись скоро в дорогу, вон уже и Милка летит.
Шломо с трудом разглядел против заходящего солнца едва заметное пятнышко в небе. Он подошёл к берегу и совершил омовение в неподвижно стоящей, насквозь прозрачной воде озера, в которой отразилось его осунувшееся лицо с черной почти не тронутой сединками бородой и, взобравшись на лежащий у самой воды покатый валун, повернулся лицом к востоку. Было безветренно. На зеркальной глади озера не проступало ни малейшей ряби. Шломо окинул взглядом поверхность озера и случайно заметил какое-то белёсое явно неземное отражение. Ребе поднял глаза к небу и застыл. На холодном серовато-голубом куполе небосвода, словно нарисованный на небесном холсте воздушными красками перистых облаков, выступал небесный Иерусалим. Он медленно поворачивался в воздухе, показывая Шлёме все свои купола, башни, арки, висячие сады и подвесные мосты. Было ли это отражением духовной структуры высшего мира, или он сам открылся взгляду, откинув как занавес сумеречную оболочку, отделяющую миры, ребе сказать, не мог. Сияние, исходившее от него, затягивало взор вовнутрь, как бы удлиняя пространство, и позволяя увидеть ещё более отдалённые миры, угадывавшиеся за горизонтом этого. Шломо виделось, что где-то там есть новое небо с блестящими изумрудными звёздами и новая свежая только что рождённая земля. Его душа, притянутая небесным видением, затрепетала в нём, как бы требуя немедленного полёта, к которому она была уже полностью готова. Она вышла и развернулась из неимоверной глубины бытия во всей своей необъятной мощи и шири. Шломо с удивлением первый раз в жизни познал, что есть в нём нечто более его самого, превосходящее его во всём и не подвластное его желанию. Видение начало переливаться всеми цветами радуги, задрожало и исчезло. Над ребе был всё тот же серовато-голубой небосвод, на котором уже появлялись отблески заката, у ног его лежала всё та же неподвижная озёрная гладь, мир был всё тем же; и в тоже время это был уже совсем другой мир. Какие-то неуловимые изменения полностью преобразили его, как будто неслышная музыка зазвучала во всём мироздании, наполнив его гармонией и смыслом. Ребе уже знал заранее всё, что ему предстоит и нисколько не боялся этого. Он боялся только одного, что эта связь миров, открывшаяся ему в одном неземном порыве души и сохранённая в ней, как вдруг узнанное духовное родство, вдруг может оборваться. Шломо некоторое время продолжал смотреть в ту часть неба, откуда ему явилось видение, пытаясь мысленно воспроизвести и запомнить его во всех деталях. Ребе знал, что, когда Великий Магид в толпе учеников узрел небесный Иерусалим, никто из учеников ничего не увидел, и на призыв Магида открыться и смотреть лишь один из них из уважения к учителю заявил, что видит в небе над собой отражение высшего мира. Магид никогда больше никому не говорил об этом, и лишь в конце жизни позвал к себе того самого ученика и он со слов Великого Магида записал увиденное им. Шломо решил никому не рассказывать о своём видении, он повернулся и пошёл к уже догорающему костру. Возле него, поджав под себя передние ноги, лежала Милка и чинно беседовала с Гамаюном. Бекише она где-то потеряла, а талит так и остался подвязанным на её шее. При виде ребе она приподнялась с земли, выпрямив передние ноги и оставшись наподобие собаки сидеть на задних, отчего её рога оказались почти на одном уровне с лицом низкорослого ребе.
– Ну, как себя чувствуешь, хозяин – не без ехидства вопросила Милка.
Шломо подошёл к ней и молча снял с неё свой талит, отряхнул и одел на себя.
– А как же я – обиделась Милка – мне он очень даже к лицу, белое это мой цвет.
– Ну, вот и жуй себе ромашки – ответил Шломо – а талит это не коровий наряд.
Милка обиделась. Гамаюн решил её успокоить.
– Когда мы прилетим, туземцы сделают для тебя столько белых шарфиков, сколько пожелаешь. И будут дарить тебе их на дни рождения.
– Да, и когда у меня день рождения?
– А когда пожелаешь тогда и будет – нашёлся Гамаюн – а пока у меня для тебя есть другая обнова.
Ворон подлетел к трём берёзкам, растущим у края поляны, окружающей сгоревшее дерево, на мгновение исчез в высокой траве и вытянул из неё изящный кожаный ремешок, отделанный медными бляшками.
– Идите сюда – позвал он Шломо и Милку.
Шломо подошёл поближе и обнаружил в траве высокое кожаное седло с подпругами и уздечку необычной формы. Он взял её на руки и подошёл к сидящей на прежнем месте Милке.
– Вы что хотите, чтобы я примерила на себя это конское барахло?! – возмутилась Милка.
– Оно вовсе не конское – ответил Гамаюн – оно сшито на заказ королевским шорником, и прислано из Варшавы. Примерялось, правда, на коровах польской породы, но тебе Милка должно быть впору.
– Неужели из Варшавы? – заинтересовалась Милка, наслышанная о варшавских коровах и бычках.
– Здесь в округе таких мастеров нет, – Гамаюн критически осмотрел уздечку – знатная работа.
Шломо, помогавший в детстве из любознательности своему дяде Меиру Залману запрягать лошадь, повозившись немного одел на Милку седло и уздечку. Закончив, он отошёл на два шага проверить свою работу.
– Ну и как я выгляжу – полюбопытствовала Милка.
Новенькая упряжь блестела начищенными медными застёжками и коваными стременами. Уздечка из дорогой хорошо выделанной кожи изящно оплетала широкий Милкин лоб. Посредине его красовалась чеканная медная бляшка. Шломо взял её в руки, перевернул и прочёл «Шимон Пинхас, Варшава, 5540».
– Да, Милка, это работа мастера – сказал ребе.
Гамаюн коротко каркнул в знак одобрения. Милка сбегала посмотреться в воде и вернулась очень довольная собой.
– Пора – сказал Гамаюн, посмотрев на солнечный диск уже коснувшийся верхушек деревьев на противоположной стороне озера – Летите за мной и не отставайте.
Шломо оседлал Милку. Ворон взлетел, оттолкнувшись от стоящего у воды камня. Милка разогналась и легко взмыла вверх вслед за Гамаюном. Земля начала быстро удаляться. Шломо оглянулся вслед оставшемуся за спиной солнцу, и подсвеченным багровым сиянием облакам. Небо впереди уже потемнело, когда сорвавшаяся с небосвода звезда прочертила им путь.
Глава 5
Под утро они подустали и начали искать место для отдыха. Внизу на сколько хватало глаз протиралась бесконечная степь. Увидев полоску реки и протянувшиеся вдоль неё леса, Гамаюн начал снижаться. Милка последовала за ним. Было уже совсем светло. Они пролетели над деревушкой расположенной над пологим берегом реки, потом показалась окружённая садами помещичья усадьба. От неё отделилась повозка, запряжённая парой гнедых лошадей, и поехала им навстречу. Повозка внезапно остановилась, из неё выскочили двое, начавших ошалело кричать и показывать друг другу руками на небо, людей.
– Что они кричат? – спросил Шломо.
Вместо ответа Милка резко накренилась вперёд и начала пикировать на карету. Всё ещё, будучи на вполне безопасной высоте она выровнялась и, задрав хвост, со звуком выбросила из себя лишний балласт, после чего облегчённо вздохнув, взмыла в вверх догонять ворона.
– Извините, ребе, не дотерпела – нагло заявила Милка.
– И не стыдно тебе? Что о нас подумают люди? – возмутился Шломо.
– О вас, ребе, они ничего не подумают, они вас даже и не заметили.
Ребе оглянулся, повозка, покинув дорогу, повернула к реке.
Милка тем временем поравнялась с Гамаюном и спросила.
– Гамаюнчик далеко ли нам ещё?
– Чуть-чуть осталось. Ты, Милка, больше так не безобразничай. Эти двое ехали охотиться на уток. У них в повозке ружья, сдуру могли бы, и пальнуть.
– Врёшь ты, небось. Как можно с высоты разглядеть, что у них в повозке.
– А у меня глаза вороньи, а у тебя коровьи. Я с высоты всё вижу у меня дальнозоркость, а у тебя, Милка, близорукость, или слепота куриная. Ты мельницу видишь?
– Где?
– Вон возле запруды у ручья, впадающего в реку.
Милка ничего не увидела. Шломо, приложив руку к переносице, с трудом различил вдалеке небольшой пруд и одиноко стоявшею водяную мельницу, к которой вела заброшенная просёлочная дорога.
– Вот здесь мы и остановимся, – сказал Гамаюн – на этой мельнице давно уже никто ничего не мелет. Лет десять назад здесь поселился старец отшельник. Мы с ним большие друзья, так что, ребе, тебя здесь и покормят, и спать уложат.
– А как же я – вопросила Милка – Шломе застолье, а мне что, подножным кормом перебиваться?
– Найдётся и тебе что-нибудь, старец хоть и отшельник, но от удовольствий мирских не отказывается, и поститься не любит. Вы приземлитесь, где нибудь неподалёку, а упряжь спрячьте в кустах. А слетаю, разведаю как он там и к вам вернусь. Тут народ всякий бывает, но говорящие коровы с сёдлами не каждый день прилетают. Испугаем старика до смерти, чего доброго в лес удерёт, и ищи его там потом.
Милка аккуратно приземлилась на дальней от мельницы стороне пруда. Шломо снял с Милки сбрую и начал прохаживаться вдоль воды, чтобы размять отёкшие ноги. Гамаюн появился минут через десять.
– Ну что, можно идти? – спросил Шломо.
– Да, можно. Старик немного перебрал с вечера, но в остальном в порядке.
Шломо и Милка пешком вдоль пруда направились в сторону мельницы. Гамаюн взмахнул крыльями и полетел напрямик над водой.
Хозяин босиком в портках и длинной белой рубахе навыпуск стоял у входа в мельницу, прикрывая собой покосившуюся дверь. Перед ним стоял огненно рыжий красавец петух и охранял хозяина, стараясь не подпустить к нему ворона. Гамаюн сидел неподалёку на треснувшем камне бывшим когда-то жерновом.
– Да, давненько в краях наших рабби не видывали – промолвил старец – увидев приближающегося Шломо – наверно после хазарских евреев ты первый будешь. Ты как сюда попал?
– Я же говорил тебе, он паломник. Ему бог велел совершить паломничество в Америку – вставил Гамаюн.
Ребе впервые услышал о месте своего назначения. Название это не говорило ему ровным счётом ничего, в танахе об Америке не упоминалось, а географию Шломо не изучал.
– Пехом идёшь – спросил старец, пристально посмотрев на ребе.
– Нет, я на корове лечу – ответил Шломо.
– Как так на корове, шутишь что ли?
– Нет, не шутит – заявила подоспевшая Милка – мы вместе летим, а Гамаюнчик нас сопровождает.
