ISBN :
Возрастное ограничение : 6
Дата обновления : 09.10.2023
– Тятя едет! Ата едет!
А Змеищу со страху чудится: «Еда едет! Еда едет».
Ополоумел он от страха, да как бросится бежать. Кинулся в лес без разбору, без дороги. Да провалился в болото и утонул!
А казак, когда через село проезжал, все мужиков поддразнивал:
– Эх ты, Русь лапотная! Что ж ты Змеища испугалася! Змеище-то и сам со страху подох. Сказано: молодец против овец, а против молодца – сам овца!
ГУСЕНОК ХРОМЕНЬКИЙ
Жили-были в рязанском княжестве муж и жена. Жили, крестьянствовали, Бога не гневали, и меж собою ладно все у них, мирно да порядком. Да не было у них деточек.
Раз пошли они за грибами да нашли в болоте гусеночка, в ножку левую стрелою подбитого. Видать, гуляла тут охота княжеская, била гусей-лебедей число бессчетное, вот и этого не помиловала. Помирал он, для забавы подстреленный.
Взяли его муж и жена, принесли домой. Стрелу каленую вынули, косточку сломанную вправили, накормили гусенка хлебом да молоком. Лукошко пухом выстлали, гусенка хроменького туда положили да на теплую печку поставили – спи гусенок, отдыхай, ножку залечивай, а сами работать ушли. Возвращаются, а в доме прибрано. Воды из колодца нанесено. Коровник вычищен, молоко надоено, свиньи да птица домашняя покормлены. И стало так каждый день.
Утром гусеночка покормят хроменького да на работу пойдут, воротятся вечером, а в избе все слажено и ужин на столе горячий стоит.
– Кто же это нам все делает?
Вот раз взяли они, с поля раньше положенного вернулись да ко двору своему тишком подкрались.
Видят, по двору мальчик ходит хорошенький, в татарском платье пестреньком, в шапке мерлушковой, на левую ножку прихрамывает, а сам поет песенки. Да все ловко по хозяйству делает.
К нему пес хозяйский ластится, к нему кот на руки просится, за ним птица по двору табунком бежит, а корова из коровника зовет-мычит.
Выскочили крестьяне, обрадовались, обнимают мальчика, целуют:
– Да откуда же ты взялся? – говорят.
– А я, – отвечает, – тот гусенок хроменький, что вы в болоте нашли, от смерти спасли! Вот я за добро вам и плачу, и дале с вами жить хочу, как с отцом, с матерью… Только не трогайте моих гусиных перышек, что я в лукошке оставил.
Зажили они счастливо. Хозяйка мальчику не нарадуется, хозяин мальчиком не нахвалится. Они в поле пахать уедут, мать блины печет, дожидается. Они вечером воротятся, мать их кормит, любуется: расти, наш гусенок хроменький.
А как стало ближе к осени, стал гусеночек на небо поглядывать. Вот летит стая гусей-лебедей – увидели его, закружили над избой.
– Эй, – кричат, – не ты ли гусенок хроменький? Летим с нами в родные места.
– Нет! – отвечает мальчик по лебединому. – Мне и тут хорошо. Хоть и манит меня на родину, а у меня тут отец с матерью. Как я брошу их – они старенькие!
Крестьяне эти речи слушают – у них душа замирает. А ну как улетит их сыночек писаный, их гусенок хроменький?
Вот взяли они раз, не подумавши, да сожгли лукошко с перышками. Чтоб гусенок их не покинул.
Как увидел мальчик, заплакал горько:
– Что вы, – говорит, – отец с матерью, наделали! Как хранились тут мои перышки, так была здесь моя родина, а теперь унесет меня ветер северный во донскую степь на реку Хопер, не видать вам меня во веки вечные!
Налетел ветер, пурга северная, подхватила гусеночка да и унесла неведомо куда.
Сколько крестьяне не плакали, сколько не кликали сыночка, а ничего не докликались.
Много, мало ли времени минуло, а совсем крестьяне состарились. Не могут работать ни в поле, ни по дому, а кормить их задаром некому. Взял их князь да и продал татарам-половцам. Поменял на линялого сокола. Повели полон из рязанских мест во донскую степь им незнаемую.
Долго ли, коротко ли идут они – пришли во степь донскую, в поле старое. Далеко она широко лежит, в ней травы растут шелковые, в ней реки текут медовые, в омутах рыбы бесчисленно, в табунах коней не считано…
Вот прошли они горы Еланские, пришли во степь ковыльную. Как лебяжий пух ковыль стелется, под легким ветерком преклоняется. Привели полон на реку Хопер, в половецкий стан на Червленом яру.
– Вроде нам про места эти сказывал наш сынок – гусенок хроменький. – Старики стоят, озираются.
Вдруг толпа раздалася в стороны. Едет хан молодой на лихом коне. На нем шапка трухменка высокая с голубым тумаком на леву сторону, на нем синий чекмень с голубым кушаком, за спиной у него пуховый башлык, будто крылья лебединые. Вот он спрыгнул с коня молодецкого, избоченясь прошел перед пленниками, а на левую ногу прихрамывает.
Старики глядят на него во все глаза, а у хана улыбка ласковая, а у хана глаза слезами полны.
– А не наш ли ты гусенок хроменький? Обнял хан тут отца с матерью, на руках понес на широкий свой двор.
Там детишки навстречу выскочили.
– Ты кого ведешь-несешь, батюшка, не рязанские это рабы-пленники?
– Не рабы это и не пленники! Это ваши дедушка с бабушкой! Они меня от смерти спасли да выходили, как был я гусенком хроменьким. Вы омойте их, накормите, нарядите их в одежды лучшие, посадите их в красном углу, и во всем их, детушки, слушайтесь. Они станут сказки вам сказывать да закону учить православному.
ОБОРОТНИ
Служил в Бахмутском казачьем полку молодой хорунжий Емельян. В те поры большая война была со шведами.
Только что государь Петр I у шведов Выборг взял. Народу полегло при штурме много, и в войсках явилась недостача.
Вот вызвал хорунжего Емельяна командир полка атаман Бахмутский да и говорит:
– Вот что, Емельян! Скачи в Бахмут – отвези реляцию о победе да прикажи второй очереди в поход собираться. А как соберутся сменные сотни – сюда приведешь. А пока они снарядятся да соберутся, ты отдыхай да от ран лечись – ты человек молодой, тебе еще жить да служить! А вот тебе золотое монисто – дочери моей Марьяне передай, удастся ли свидеться, не ведаю! А поскольку ты парень холостой, а мне здесь как сын, и в бою я тебя видел, и в голоде, и в холоде, придется тебе моя дочь по сердцу, да ты ей глянешься – я бы о лучшем зяте и не мечтал.
Обнял старый атаман хорунжего, благословил. Принял Емельян монисто – повесил на грудь, под чекмень, где крест был нательный, приказ под чекмень, реляцию в шапку – на коня да в путь!
Скакал как положено – с коня на коня, глаз не смыкал, долго ли, коротко – прискакал – сразу на майдан и в атаманские хоромы.
Караульный повел его к войсковому писарю, который атамана бахмутского замещал. Вошел казак в атаманскую приемную да так и ахнул! Никогда он не видал таких страшных стариков. Сидит писарь, длинный подбородок на костистые пальцы положил, а носом чуть не за подбородок цепляется, а глаза желтые, волосы длинные, седыми космами висят.
– С чем прибыл, казак, докладывай. – А голос у писаря глухой, как из подземелья.
Достал Емельян сумку с депешами из-за пазухи, реляцию из шапки – отдал писарю.
– А это у тебя что? – писарь из-за стола не вставая, руку к его шее протянул. От руки писаря, как от куска льда, холодом веет.
Так и так, казак говорит, атамановой дочери от отца подарок.
– Давай сюда!
– Никак нет! – Емельян отпрянул, за грудь схватился. – Вам, ваше благородие, депеша. А это ей – в собственные руки! Иному не отдам!
– Молодец! Молодец! – засмеялся старик, будто дерево старое заскрипело. – Раб исправный! Пес верный!
– Я не пес и не раб! – с Емельяна робость как рукой сняло. – Я казак Донского войска! И такой же слуга отечеству и царю, как вы, только на своем, значит, месте.
– О! – говорит писарь. – Ты еще и речист. Ну, ладно, ладно, пес… Эй, Марьяна! – крикнул он в соседние покои. Застучали каблучки по половицам и в дверях стала такая красавица, что Емельян второй раз обмер. Сколь страшен был войсковой писарь – столь прекрасна была атаманская дочь.
Молча подошла она к казаку, молча протянула повелительную белую руку всю в драгоценных перстнях, приняла в нее золотое монисто и, метнув перед изумленным казаком облаком шелка и бархата, исчезла, как видение.
Спать Емельяна определили в том же атаманском доме, но только вход в спальню был из сада.
Ветхая старушка, согнутая в три погибели, отвела его в баню, накормила и уложила на мягкую широкую постель.
И только уходя из покоя, вдруг молодым, словно девичьим голосом спросила:
– Как там наш батюшка?
– Слава Богу. Жив – здоров. Воюет.
– А не присылал ли он чего?
– Прислал дочери золотое монисто.
Тяжко вздохнула старуха и затворила за собою низкую дверь.
А Емельян все думал о Марьяне – никогда не видывал он такой красоты. Но многодневная скачка измотала и такого богатыря, каким был Емельян, и скоро у него в голове стало все путаться: Марьяна, старуха, монисто… Слышал он, как поскакал куда-то со двора писарь, как кто-то вроде бы плакал жалобно, безутешно. Уже совсем проваливаясь в сон, осенил себя казак крестным знамением, да положил левую руку на ладанку с родной землей, что повесила ему на грудь, провожая в поход, матушка.
И заснул он мертвым сном, каким может спать только усталый молодой воин, без отдыха проскакавший тысячу верст. И спал бы он так несколько суток, как бывало прежде после тяжелого похода, если бы не разбудили его странные женские голоса, мольбы и плач.
Чуткий, привычный к бою и разведке, вскинулся Емельян на постели и услышал странную фразу, сказанную хриплым и грубым старушечьим голосом:
– Как ты смела, мерзавка, разговаривать с казаком!
И раздался свист плети и удары. И плач. Босой вскочил хорунжий, приоткрыл дверь в соседнюю хорому, и что же увидел он?
По комнате, как летучая мышь, металась красавица Марьяна! Но, Боже мой, как она изменилась! Каким злым и страшным стало ее прекрасное лицо. В правой руке у нее свистел и извивался ременный бич, а левой рукою держала она за седую косу несчастную старуху, что прислуживала Емельяну. Со страшной сатанинской улыбкой хлестала и хлестала ее Марьяна, била по морщинистым щекам, топтала черевичками.
– Да что ж ты творишь! – крикнул Емельян, вышибая плечом дверь и становясь между женщинами. – Я не посмотрю, что ты дочь моего любимого батьки-атамана!
И мощною рукою своею схватил он и вырвал из рук Марьяны кнут.
– Дочь? Дочь? – проговорила красавица страшным хриплым голосом и залилась таким смехом, что волосы у казака на голове встали дыбом.
Руки ее неестественно вытянулись и схватили казака за горло. Как будто два стальных обруча сдавили его. Емельян рванулся, но жуткие руки держали его, как капкан. Задыхаясь, кружились казак и Марьяна по комнате, и уж было совсем задушила она казака, но в последнем движении он сорвал с груди ладанку, что дала ему матушка, с молитвой отправляя на войну, и сыпанул горстью земли, что сохранялась в ней, в страшно распахнутые глаза атаманской дочки.
Вой и стон наполнили комнату.
– Полынь! Полынь! – закричали сто хриплых голосов.
Железные пальцы разжались, и Марьяна с визгом и воем откатилась к стене. Но не успел казак опомниться, а она уже разрасталась до страшных размеров, изо рта у нее высунулись два страшных клыка, и жуткая голова, словно отделившись от тела, понеслась казаку в самое лицо. Огромная зловонная пасть распахнулась над головой Емельяна. И вот бы сомкнулись зубы, если бы сухая старческая рука не поставила перед ним заслоном веточку полыни – емшана-травы все из той же ладанки, что хранилась у казака на груди.
Боже, что стало с невзрачной травкой! Какое огненное сияние шло от нее, каким ослепительным светом пылал каждый лист!
Лязгнула страшная голова зубами, раздался стон и вой, и Марьяна черной тенью метнулась к печи.
– Стой! – закричал казак. – Стой, ведьма! – и накрест, дважды ударил ее ременным хлыстом.
Черной чудовищной птицей взвилась Марьяна, но казак схватил ее за косу/ и хлестал, хлестал бичом накрест. С воем и визгом вышибла ведьма окно и вынеслась вместе с хорунжим прочь! Столбом взвилась она в черное небо и понесла Емельяна, едва не задевая звезды.
Но казак, изловчившись, обвил ее кнутом и закрутил его так, что едва не переломил ведьму пополам. Рухнула она на землю, совсем превратившись в нечто, мало напоминающее человека, но гадкое и смрадное. Перехватив кнут, бил это черное, скулящее существо казак тяжелым кнутовищем. Все тише и тише были его вопли, все меньше становилось оно, сжимаясь в темное мохнатое пятно. И вот уж занес казак кнутовище для последнего удара. Как запел петух…
Проснулся Емельян в той постели, куда уложила его заботливая старуха. Солнце уже стояло на полдне, и лучи пробивались сквозь затворенные ставни. Но не от их тепла проснулся казак. В дверях его покоев стоял писарь:
– Как спалось? – спросил он, глядя желтыми своими глазами, будто в самую душу Емельяна.
– Да лезла в очи всякая чепуха! – сказал не умеющий лукавить казак. – А так ничего. Постеля мягкая.
– Вставай! Марьяну убили.
Гроб стоял в горнице, а в нем в цветах и кружевах лежала прекрасная атаманова дочка.
Бахмутские казаки, что входили тихо и так же тихо выходили, сокрушенно крутили чубатыми головами: «Никогда такого не было. Что стало с этим светом! Не чисто дело!»
Писарь подошел ко гробу и сдернул покрывало с рук покойницы.
– Смотри! – сказал он Емельяну.
На девичьих нежных руках синими бороздами виднелись страшные кнутобойные рубцы.
– Знать бы, кто это сделал! – проскрипел писарь. – Не скоро бы он у меня смерти допросился… А что это у тебя на шее?
– Где? – спросил хорунжий.
– А вот, – и страшная рука писаря потянулась к его горлу. Холодом обдало Емельяна от этой руки. Отпрянув, он глянул в зеркало. Четыре страшные царапины виднелись на его мускулистой шее, словно кто-то сорвал с нее колючий ошейник.
– Золотым монистом в дороге набил, – будто кто-то ему подсказал, ответил хорунжий.
– Ну-ну! – медленно произнес писарь. – Снаряжайся. Перенесем мертвую в часовню, а ты станешь всю ночь у дверей караул нести, чтобы убийца ее над нею не надругался.
Емельян пошел одеваться. Вчерашняя старуха молча слила ему воду из рукомойника. А когда он надел справу, вдруг протянула пустую ладанку с оборванным гайтаном. И вздохнула:
Все книги на сайте предоставены для ознакомления и защищены авторским правом