– Смогли владеть землей? Славно, раньше мы будто звери ютились в пещере! Да они просто «позволили» нам владеть собственной землей! Знаешь, как порабощаются, а затем, изничтожаются целые народы? Вера, Бони! Для того придумана вера.
– Погоди, Рейн! Куда тебя занесло…
Ушам захотелось свернуться в трубку. Слушать становилось неприятно.
– Бони, меня занесло куда надо, – горькая усмешка скользнула по губам его. – Отголоски веры, словно аппендикс, сидят сейчас во всех, даже в тех, кто её порождает. А ведь вера – это жуткий коктейль из рабского повиновения и чистого света, пропущенного сквозь омерзительную призму о сущности вещей. Вера не терпит красок восприятия, делая всех одинаковыми. И когда в Послепотопном Веке, Родрик сложил с себя полномочия, заключив мир, и перенял веру людей, вся наша культура пошла крахом.
– Но…
Я не находил, чем аргументировать возражение, и Рейн продолжал:
– Твой род, Бони, ещё век назад, до этой чёртовой эпохи, объединил свои корни, и о чудо! Пронес свой генотип сквозь века геноцида в девственном состоянии, не осквернённый мешаниной крови. Ты, Бонифац, смею сказать, почти единственный в мире и единственный в Каллиопе представитель чистого облика кинокефалов!
– Рейн, ты перебрал.
Впервые за весь диалог, в голос мой вплелись мягкие нотки. От его заявления было жутко.
– Бони, друг, я не склонен к гротеску в выражениях.
«А я имел в виду не слов, а алкоголя», – вздохнул про себя.
– Каким образом эти «люди», – я тоже показал кавычки, – узнали о беспроигрышном действии брака?
– Бони, – шумно выдохнул Рейн, – это легко прослеживается, без углублений в фамильное древо. Мои дед с бабкой имели классический кинокефальный облик, и вуаля – внук уже человек. Да то и неважно, суть не в этом.
Нет, Рейн, суть именно в мелочах, потому что цепляться за них легче, чем переваривать общий смысл. И для лучшего усваивания необходимо было вино. Очень необходимо. Но о нем напоминали только поблескивающие осколки. Осколки. Я тоже чувствовал себя таким осколком.
– Бутылки уже нет.
Я не заметил, как озвучил часть мысли вслух. Рейн тут же среагировал, реализовав на столе еще одну бутыль. Хоть истинный смысл моей мысли был иной, я не стал раскрывать её Рейну. Это также было неважным. Я сделал пару глотков, но вопрос прямо-таки закупорил моё горло.
– Рейн, ты всегда увлекался историей, так почему никогда не говорил со мной об этом?
– Вся история была к слову. Я упоминал её, чтоб донести до тебя о тебе, прости мою тавтологию. Ранее мне не случалось поднимать справки, но нынче я беспокоюсь о тебе. История же так, прелюдия. Что было, то прошло.
– Постой, чего ради твое беспокойство? Остался я «один» и что с того?
– Бони, ты, как сказать… Меняешься, и причем далеко не в лучшую сторону.
– Рейн, это уже… – шерсть на загривке поднялась ежом. Уголки губ моих непроизвольно подергивались.
– Выслушай меня, Бонифац.
Голос его, внезапно став холодным и властным, окатил, точно ледяная вода, заметно поубавив мою горячность.
– Твой образ жизни, твоя служба разрушают тебя изнутри. Невозможно не терять чистоты духа, ежедневно вкалывая на живодерне. Конечно, не своими руками, но чужими, ты изничтожаешь собственный символ – собак!
– Если они размножатся по Штрумфу… – возражение мое потонуло.
– Бони! Я не о том, что будет с погостом, а о том, что происходит с тобой! Разве подобного желал пылкий юноша, мечтавший о доме у реки и о знании всех птиц, коих бы только не услышал?
Сердце моё ёкнуло.
– Ты помнишь наши разговоры? Бредни юных излияний?
– Это не бредни Бони. Это настоящий ты. Тебя, как и твоего отца, заперли под видом «оказания чести» начальником при живодёрне. А твоему отцу было ещё хуже, ему «вверили» и сбор налогов. Что может быть губительнее труда палача и инспектора? Нет, есть существа, рождённые для данных служб, но не кинокефалы, не ты.
– А с чего ты так уверен? – тихо спросил я.
Сгущался полумрак, поленья догорали, но желания подбодрить пламя не было.
– Потому что, – в тон моему тихому голосу ответствовал Рейн, – загнанный зверь теряет рассудок, а загнанный разум деградирует в звериный. Неужели ты сам не ощущаешь, сколько в тебе животного гнева? Эта ответная реакция на окружающее раздражение, следует сменить обстановку.
Рейн подошел к камину и подкинул поленьев. Весело затрещав, огонь возвестил о начале своей трапезы. Я тоже был бы не прочь отужинать. Проведя ладонью по лицу, я нервно засмеялся.
– Я точно зверь, если помышляю о еде в такой момент.
Рейн похлопал меня по плечу.
– Не самоедствуй излишне, мой друг. И я бы не отказался сейчас от съестного. Неподалеку здесь имелся неплохой ресторанчик.
Тут Рейн хлопнул себя по лбу.
– Бони, да я забыл поделиться необычной новостью! Ты же знаешь мой интерес к характерам?
– Да, медицина, история и различные личности – твоё незыблемое хобби.
– Вот. В связи с этим и с тем, что в них я провел свое детство, я не пренебрегаю трактирами. Там можно встретить таких, повидавших жизнь, что хоть с печатной машинкой ходи, рассказы записывать.
Смех схватил меня повторно, но уже менее нервный.
– Ты нашел великолепного рассказчика?
– Лучше, я познакомился с кинокефалом.
– Вот, а заливал, что я – единственный! – пришло расслабление. Казалось, Рейн перечеркнёт всё вышесказанное положительной нотой, но, увы, нет.
– Это был бродяга. По его повествованию, он уже пять лет путешествует по Каллиопе в поисках собратьев, ища их по облику, но попадаются очеловеченные помеси, как я.
– Рейн, неважно как ты выглядишь, важно кто ты в душе, – теперь я взял образ ветра на себя, пытаясь очистить его Солнце от туч, но Рейн взмахом руки прервал мои порывы.
– Киммериец может возомнить себя айном, а галл, полюбив сарматское, быть сарматом в душе, то возможно, ведь человеческие признаки и предпочтения шибко не связаны с его морфологией. Но никогда обезьяна не будет человеком, несмотря на официальный (но совершенно безосновательный) даркизм родственности сих. Никогда человеку, ни помеси не стать кинокефалом, так как внутренние черты кинокефала непосредственно связаны с его внешностью, как бы парадоксально то не звучало.
– То есть, чем больше ты кинокефал снаружи, тем больше внутри? Какой явный бред!
Но Рейн вновь ошеломил, подкрепив свою новость.
– Попросту сказать так. Это, кстати, опыт твоего дорогого Петрова. Но почему-то эту теорию не афишируют, как предыдущую, возможно, потому что она доказывает обратное, не находишь?
– А тебе-то откуда известно? – прохрипел я.
– Бони, я же медик. Мне удалось заиметь пару связей в академических кругах. Надо же как-то быть в курсе событий.
После минутной обмены напитком, я шуточным тоном уточнил:
– Значит вы, герр Рейн, киммериец?
– Точно так, герр Бонифац, хотя я еще не лишен дара слышать.
Усмешка вновь осклабила мой рот.
– Значит, вы считаете наличие кинокефальных атрибутов даром?
– Именно так! Тем даром, который надо раскрыть. Бони, ты видишь, чуешь, осязаешь иначе. Твои рецепторы в миллиард раз тоньше человечьих. Мироощущение твоё куда более хрупкое, и оно не должно быть замкнутым в бытовой клетке. В противном случае ты переполнишься и станешь… Тебе целебно движение, тебе необходимо уехать!
Внутри нечто тоненько отзывалось на слова Рейна, но остатки моего трезвого ума саркастически восприняли его идею.
– И куда же, Рейн? Отправиться вслед за бродягой в поисках родичей?
– Нет, Бони, – задумчиво протянул Рейн. – Имя бродяги – Рут, и у него своя цель, а у тебя своя. Тебе бы следовало побывать там, откуда он прибыл. В место между Татом и Аем, там осколки сосредоточия кинокефальных общин.
«Осколок, осколки, всюду осколки». От горловых спазмов жаждалось взвыть.
– Я не рассказал Руту о тебе, но если б он узнал, то предложил бы то же самое.
– Получается, хочешь сбагрить меня в горры?
Горловые спазмы преобразовались в рычание.
– Какие глупости, Бони, одумайся! Ты так и не понял меня?
Пьянящее желание вцепиться ему в горло вдарило в голову похлеще вина. Я понял. Это было уже плохо, очень плохо. Прижав голову к коленям, я обхватил её руками, стараясь дышать ровно и глубоко. Рейн в мгновение ока оценил ситуацию и замолчал. Если б не запах, я бы подумал, что Рейн испарился, до того его присутствие сделалось неслышным. Ощутив давление лишь собственных пальцев, выпрямился.
– Прости, – выдавил я и отвернулся к огню.
Взглянуть ему в глаза после происшедшего было больно, словно меж нами отсалютовала добрая ссора. Рейн видел меня прям-таки изнутри… Неужели отец в своей породе воссоздал меня? И его заметки – чистая правда обо мне? Нет! Не желаю!
Сам не ожидая такой прыти, резво вскочил с кресла, схватил альбом и бросил его в огонь. Красные языки жадно оплели новенькую кожу, древние страницы.
– Мне противно, что отец видел во мне это… – обернулся я к Рейну. – Пусть его записи горят. А я… Ты все правильно сказал.
Рейн осмелился подойти ко мне и встать рядом. Теперь мы вместе глядели в огонь.
– Бони, а ты не заметил, что твой летописный лист был вырван и наклеен поверх портрета отца?
– Что? – слова Рейна огорошили. Уже в который раз.
– Думаю, что данную характеристику отец писал на вас обоих. Он, возможно, делал свои выводы и на основе своей селекционной работы вывел то, во что вы могли бы превратиться. Это предостережение, адресованное тебе, Бони.
Мысли витали, как мушки. Собрать их в одно целое не представлялась возможным.
– Что ж он, старый лис, ни записки, ни письма не оставил?
– Скорее всего, он подразумевал, что альбом подействует на тебя безотказно и будет красноречивее всех слов.
Я покосился на Рейна.
– А может, ни о чем он не думал.
– Может быть, – легко согласился тот, – но не сердись на отца. Отпусти к нему своё негодование, не надо.
– Ничего обещать не могу, но постараюсь.
Я обнял друга за плечи.
– Мы выхлебали всё твоё противоядие, Рейн, где там твой ресторанчик?
Рейн улыбнулся, обнял меня ответно, и вместе мы зашагали из кабинета. Пламя угасало, оставляя после своей пирушки чёрные уголья.
Прежде чем покинуть последний приют отца, я щёткой вымел с ковра острые грани своего гнева. Осколки стекла исчезали в совке, пускай и эмоции, нахлынувшие на меня в этом доме, тоже исчезнут. Далее мы с Рейном спустились с лестницы и, будучи в коридоре, уловили стук собачьих когтей. Берта с Шарортом, надеялись, что их выпустят, но мы прошли мимо. Пусть с ними возится Ребель.
На выходе из дома я приостановил Рейна. Он вопрошающе вздернул подбородок.
– Прежде чем мы выйдем отсюда, я хотел бы попросить тебя не поднимать пока тем, обговоренных в этом доме.
Рейн согласно кивнул.
– И еще, Рейн, ответь правду, – я на мгновение замялся. Только в смеси с сейчас постигнувшим меня состоянием мозг мог озариться таким вопросом.
– Испытывая злость и раздражение, я был похож на этих тварей? Не бойся отвечать, я не укушу.
– Я никогда не боялся тебя, – серьезно ответствовал Рейн, – только за тебя.
Он отворил дверь.
– Но Рейн, – запротестовал я – ты увильнул от ответа!
Закрыв дверь, Рейн прошептал, причем его шёпот я бы услышал, находясь и на втором этаже, потому, верно, я и запомнил его тихие слова неимоверно громкими.
– Эта беседа бы не состоялась, если б ты не был похож.
Других слов и не требовалось.
Глава 2
