Вадим Шарыгин "Избранное. Стихи и поэмы. 2009–2023"

Над всем разгулом

Завывающей метели!

Жизнь не вернуть.

Смирись, душа, дичая.

Глотками обжигающего чая

Согреть тоску…

Вы искренность хотели?

Так получайте:

Не поэты победили —

Везде. Во всех краях

Всех ипостасей, всюду!

И никаких иллюзий. Ил идиллий.

Сгребает век, как битую посуду —

Осколки колкие

Тончайшего фарфора —

Все таинства, все чары строк спонтанных…

И под лучистый кобальт семафора,

В который навсегда шагнула Анна,

Поэзия растает…

Слишком тонко,

Заливисто проплачет собачонка

В сквозящей ночью подворотне века.

И где-то в вышине погаснет Вега…

4.

Я взрываю, как лёд, мандельштамовской речью —

Трёхкопеечный, узкий, бездарный мирок

Колченогих стишков! Я звездами перечу

Сотням тысяч – поэзию бросивших впрок!

Эта странная чайка в немом переулке —

И стенанья вдоль стен, и опасна вблизи.

Как же мечется! Рыскает! Обликом гулкий

Город чистые крылья валяет в грязи.

Что за блажь? – втиснуть вечность в прокрустово ложе

Малахольной строки – шутовское ярмо!

Завернёт – отсечённую мочку, положит

Где-то рядом – Ван Гог. И стемнеет Арно.

Пребывая на кромке заветного края,

Бездыханным ветрам подарив темноту,

С первозданным рассветом в бирюльки играя,

Щедрость жажды вмещаю в степей тесноту!

Мысль гуляет в стихе ветерком по паркету,

Обтекает рассветом размеренный бой

Полуночных напольных часов, ноту эту

Слышу длинно, как тёмного моря прибой.

Я встречаю, как гром среди неба, героя:

В закоулках ночлежек, в толпе работяг.

Спит пространство слезами, дождями сырое,

И полотнище ночи на окнах внатяг.

Спи, Двадцатый, мой век имени Мандельштама,

Твои грёзы устали от гроз и тревог!

Спи серебряным сном, спи под сенью каштана…

Я – с тобой!

Я тебя в самом сердце сберёг.

Маяковский. Застреленное сердце

Очумевшие от весны,

Пробудившиеся ветки лихорадит —

Ветер! – вытер каурые стены безмолвия квёлого.

Грифельные точки в письмах проставлены. Тише, бога ради,

Просто стойте и слушайте: капли рассветного олова.

Небо ясное. На тысячи вёрст вперёд нет «города-сада», липа!

Руки отнялись – тянуть, толкать вагонетки с породою.

Либо вовсе запечатать глаза, делать вид что обойдётся всё, либо

Сердце застрелить… Тишиною отрадную порадую…

В комнатёнке – громадный.

На полу.

Рядом жизнь, на дистанции вздоха.

Струйкой крови тянется мысль: тишь выстрелом искорёжена.

«Хорошо» – из недр поэмы, а на гора получается – плохо.

Кисть шевельнулась, как будто коснулась кисти Серёжиной.

Гражданин

не наставшей,

не осуществлённой страны

и не возникшей

Сам расстрелял себя – за то, за «это» и за апломб фальши.

Обречённым на будущее жить? Из вздувшихся вен рикши

Личного – извлекать кумач? И обманываться в кровь дальше?

Есть предел: одиночеству, нервам изодранным, дальше нельзя, братцы!

По'лки голодные, волчьи стаи мещан, и полки штыков.

Пешка чёрная, лишь переименованная в ферзя, стыдно браться —