Это был счастливый брак людей одной профессии, живших празднично, ярко на фоне хрущевской оттепели. После войны и сталинского ужаса, когда неожиданно «включили свет», наступило их время. Собирались гости, танцевали рок-н-ролл, устраивали домашние аукционы, участниками которых были так называемые художники-формалисты… Застолье длилось до глубокой ночи. Юнна Мориц, приехавшая из Москвы, рассказывала, пока я делала с нее наброски, как они с Белкой (Ахмадулиной) в гардеробе ЦДЛ небрежным движением скидывали на руки поклонников свои шикарные кроличьи шубки. (При разборе родительских архивов я нашла эти наброски, сохраненные любящими руками.) Григорий Поженян читал у нас (если это не аберрация памяти) знаменитое «Я другое дерево».
Дядя Лев с невероятно подходящей ему фамилией Стиль водил белую «Волгу», играл на гитаре, впервые познакомив Киев с песнями Булата Окуджавы. Успех его у женщин был невероятным! Он не только напоминал дьявола-соблазнителя – он им был. Из случайно услышанного, а может подслушанного разговора я узнала, что дядя Лев собирался разводиться с очередной женой, которую ранее увел от мужа вместе с девочкой моего возраста. Это была не новость, так как мама по несколько часов в день утешала по телефону его миниатюрную жену с осиной талией. Слухи ходили, что добивается она такого результата путем промывания желудка после каждого приема пищи. Заинтересовало же меня совсем другое, а именно теория «билета в нагрузку», которую, подозреваю, разработал сам В. П. Кроме джинсов и всего остального, дефицитом были билеты на хорошие спектакли. Если их вдруг выбрасывали в театральные кассы, да еще и по госцене, то везунчики-счастливчики получали в нагрузку еще один билет на какой-нибудь самодеятельный концерт или пьесу о колхозной жизни.
– Слушай, – говорил В. П. дяде Льву, – раз увел из стойла женщину с ребенком, автоматически становишься ответственным за него по теории «билета в нагрузку».
– Что это за теория такая? – с подозрением спрашивал тот.
– Ну как же, если приручил чужое дите, вне зависимости от дальнейших отношений с его матерью, ты ему обязан.
Билетом в нагрузку была я! Какая замечательная теория – полная гарантия безоговорочной любви!
К сожалению, дядя Леня не внял, а вскоре женился снова и родил себе собственного ребенка, но в тот раз «билетом в нагрузку» оказалась жена. Через несколько лет, разведясь с ней, он украл сына и скрылся. Его следы находили сначала в Подмосковье, потом в Америке, а потом тишина – по-видимому, его век закончился.
Еще был Виктор Платонович Некрасов, знаменитый писатель, которого друзья и собутыльники нежно называли Викой.
Мне пятнадцать лет, зима, мы с мамой возвращаемся, потрясенные, с закрытого просмотра фильма Феллини «Дорога». Прекрасен и чуден Город в сгущающихся зимних сумерках, когда дворники скребут тротуары, а на каштановой аллее блестит меховая опушка сугробов, словно толстый слой ваты, зажатый между рамами окон, сверкает слюдой искусственных снежинок. Из Пассажа выходят на Крещатик крошечная, как Джульетта Мазина, старушка под руку с сыном Викой, который пытается приспособиться к ее семенящему шагу. Пока мама, склонившись над Зинаидой Николаевной, о чем-то с ней разговаривает, Виктор Платонович интересуется, что я делала две недели назад в Москве в гостях у Лунгиных, где он меня мельком видел.
Вдруг моя мама, обожающая всякого рода совпадения, захлопала крыльями вокруг Зинаиды Николаевны. Оказалось, что детство и молодые годы Виктора Некрасова прошли в большом доходном доме на Кузнечной, 24, где позже, в восстановленном пленными немцами семиэтажном здании, жили до развода мои родители и где родилась я. Видно, те несколько лет, проведенные в разные годы в одном пространстве, не прошли для нас обоих даром.
Я уже жила в Москве, когда нам с моим первым мужем выпала честь мирить Некрасова с сестрой знатного киевлянина Михаила Афанасьевича Булгакова, с которым первый бесспорно чувствовал родство.
«…Над двухэтажным домом № 13, постройки изумительной в саду, что лепился под крутейшей горой, все ветки на деревьях стали лапчаты и обвисли. Гору замело, засыпало сарайчики во дворе – и стала гигантская сахарная голова. Дом накрыло шапкой белого генерала…» Это цитата из романа «Белая гвардия», переделанного позже Булгаковым по заказу МХАТа в пьесу «Дни Турбиных». И пьеса, и роман основаны на воспоминаниях о жизни его семьи в Киеве времен Гражданской войны. Город, который писатель всегда пишет с заглавной буквы, очень топографически узнаваем. Как-то, гуляя, Некрасов спускался по крутому Андреевскому спуску на Подол (район в низинной части города). Дело было в 1967 году, всего через год после первого полного издания романа «Белая гвардия» и первой публикации «Мастера и Маргариты» в журнальном варианте. Пройдя замок Ричарда Львиное Сердце – жилой дом на горе в стиле британской готики, он заметил у его подножия двухэтажный особняк. И тут его осенило. По всем приметам Турбины – герои романа – на самом деле сами Булгаковы, а Алексеевский спуск, конечно же, Андреевский. Некрасов даже вспомнил, что в романе семья снимала второй этаж у малоприятного домовладельца Василия Лисовича по прозвищу Василиса, о котором автор отозвался нелицеприятно: «…инженер и трус, буржуй и несимпатичный…».
Недолго думая, Виктор Платонович позвонил в дверь особняка. Открыла ему пожилая женщина – как оказалось, дочь того самого домовладельца, которая, несмотря на свой тогда юный возраст, хорошо помнила шумных и веселых квартиросъемщиков, мешавших спать ее родителям. Расспросив ее хорошенько, Некрасов опубликовал об этом очерк в журнале «Новый мир», с чего в Киеве начался булгаковский бум. Как завороженные, шли киевляне с самодельными картами по булыжникам Андреевского спуска к дому 13 под горой, где каких-нибудь пятьдесят лет назад пылал камин, в девятый раз пили чай, играли на рояле, напевали арии из «Фауста», а напольные часы «били время башенным боем», приближая катастрофу к их хрупкому уюту.
С Надеждой Афанасьевной, сестрой Михаила Афанасьевича Булгакова, познакомил меня первый муж. При встрече я рассказала ей, какое паломничество устроили киевляне к их дому на Андреевском спуске благодаря расследованию и очерку Виктора Платоновича. Пока я говорила, лицо Надежды Афанасьевны мрачнело.
– Да он мне своими расследованиями испортил отношения с дочерью Василия Ивановича, с которой я состою в многолетней переписке. Она ухаживает за могилами наших родителей на Байковом кладбище, а он так нелицеприятно написал о ее отце. И вообще, Америку открыл, все давно знают, где жил Миша.
Я остолбенела. Виктор Некрасов был герой многих поколений киевлян. Его любили за талант, порядочность и редкое обаяние даже те начальники, которые его гнобили. Киевские евреи вообще души в нем не чаяли за Бабий Яр. В 1966 году впервые была прорвана блокада многолетнего замалчиванья трагических событий, случившихся здесь 29 сентября 1941 года. На двадцать пятую годовщину со дня расстрела евреев в Бабьем Яру состоялось не санкционированное властями мероприятие, переросшее в стихийный митинг. В этой толпе без трибуны и микрофона Виктор Некрасов, воевавший в Сталинграде и написавший об этом честную книгу «В окопах Сталинграда», стал голосом толпы.
– Да, – сказал он, – в Бабьем Яру были расстреляны не только евреи, но только евреи были расстреляны здесь лишь за то, что они были евреями.
И вот теперь родная сестра обожаемого всеми Михаила Афанасьевича смертельно обиделась на не менее обожаемого Виктора Платоновича! Мне тоже было обидно, но я не могла не признать некоторой ее правоты. Мы с мужем решили их помирить. Я была уверенна, что стоит им познакомиться, и Надежда Афанасьевна немедленно попадет под его обаяние и растает. Так оно и вышло!
7
Лет в девять, увлекшись детективной и приключенческой литературой, я решила стать следователем. После смерти Сталина шпиономания, которая цвела пышным цветом, подувяла, но все еще была жива, наполняя литературу острыми сюжетами, психологическими головоломками, загадочными убийствами. Я все больше укреплялась в мысли идти по выбранному пути, но непонятно было, как осуществить мечту девочке из интеллигентной семьи искусствоведов.
Однажды этажом выше (как раз в том доме, где до войны жил Некрасов) у нас появились новые соседи: тихая, бледная девочка Нюся, моя ровесница, точно такая же мама, только старше, и, как противовес их робости и худобе, толстый Игнат Петрович – следователь, можно сказать коллега… Я сообразила, что через знакомство с Нюсей можно подобраться ближе к ее отцу и подробно расспросить о его работе. Но уже через несколько дней после их вселения сверху стали раздаваться крики. Дядя Игнат, как говорили взрослые, истязал своих женщин. В те времена методы воспитания были иными, чем сейчас, и детей поколачивали, но не с такой же частотой и зверством! Иногда кто-нибудь вызывал милицию, но, видно, ничего следователю за это не было, так как он, передохнув немного, возвращался к привычным делам. Однажды, столкнувшись с Нюсей в лифте, я хорошо разглядела кровоточащую губу. Лифтерша все пыталась заслонить собой девочку, покрасневшую от моего бестактного разглядывания… В моих глазах не только профессия, но и само слово «следователь» были скомпрометированы. Из-за Игната Петровича я упустила шанс стать Шерлоком Холмсом.
Зато случились автопортреты – предтечи селфи.
Началось все с первого в жизни автопортрета, который стал для меня судьбоносным. Мама привезла из командировки в Самарканд тюбетейку, богато расшитую цветным бисером. Я надела ее… Из зеркала смотрела девочка с волнистыми темными волосами ниже плеч, с персиковым румянцем на смуглом лице, из страны, где «в небесах другие плещут звезды…». Я полезла на антресоли и достала этюдник, оставленный там гостем из Одессы. А вечером к нам пришла знаменитая художница Татьяна Ниловна Яблонская. Родители работали над ее монографией и дружили с ней. Портрет на картонке сох у стены и попал в поле ее зрения.
– У девочки невероятное чувство цвета! – воскликнула она, чем и решила мою судьбу.
Я поступила в художественную школу, и с этого момента началось путешествие во времени и пространстве «девочки на шаре», как прозвали меня друзья родителей – художники и искусствоведы, не так давно познакомившиеся с искусством Пикассо. Следующий автопортрет был написан акварелью, когда я была в дурном расположении духа. Сама прелестная техника акварели, как я надеялась, могла исправить мое настроение. Я предвкушала, как, побрызгав водой подсохшие кюветки, оживлю их, наберу на мокрую кисть цвет, и потечет он по бумаге, свободно смешиваясь с другими цветами. Наша домработница, заглянув мне через плечо, не то уважительно, не то критически сказала:
– Старая ты головушка!
Вместо живой, с подвижной мимикой девочки в этот раз на меня смотрела взрослая, чрезвычайно сосредоточенная женщина, с которой в пятнадцать лет я еще не была знакома!
Автопортрет автора в школьные годы
А через много лет я написала автопортрет, подводя какой-никакой итог, запечатлев себя уже в другой эпохе и на другом континенте с шаром перекати-поля вместо головы. Легкий клубок сухих растений, подстегиваемый ветром, несется вприпрыжку, катится и собирает впечатления. Прожив юные годы в Киеве, я уехала в Москву, где задержалась на много лет, а затем улетела в Монреаль и, прогостив там дольше, чем где-либо, вернулась в московский отчий дом строить запруду в попытке задержать время. У меня не было желания начинать все сначала, но была безрассудная отвага выйти из-под контроля судьбы и тем самым свою судьбу осуществить. Знаете, как говорят в Америке: «Get free, rich, beautiful or die trying!» (англ. «Стань свободным, богатым, красивым или умри, пытаясь!»)
* * *
В детстве мне подарили книжку-раскладушку с фигурами людей, животных, пиратских кораблей, дворцов, поднимающимися на странице при ее раскрытии. В закрытом виде это был плоский, никаких чудес не предвещающий альбом, в раскрытом – сложная иллюзия трехмерного, многопланового и одновременно плоского мира! Я рассматривала его часами: каждый разворот предлагал свой вариант бытия и непоследовательность времени, разрывов не ощущалось, а богатство выбора увлекало.
Время и сейчас представляется мне книжкой-раскладушкой или слоеным пирогом, пропитанным личным опытом. Я существую в каждом из слоев, и мне удобно в непредсказуемом их движении, – то один слой поднимется ближе к поверхности, а другой погружается вглубь, теряя абрисы, то вдруг все слои дрейфуют вместе, видимые одновременно.
В одном из автопортретов, уже осуществив акт непослушания, я как отправной точкой воспользовалась выцветшей черно-белой фотографией. Там девчушка лет шести в белых трусиках внимательно строгает перочинным ножиком палочку. Фоном ей служит полный движения полуабстрактный пейзаж, где перекрещиваются линии и горизонты, образуются узлы дорог, где небо сворачивается в свиток, но девочка пребывает в состоянии полной сосредоточенности, подчеркивая парадокс двойственности времени, которое способно пребывать в динамике и статике в одном месте, на одном холсте.
Автопортрет «Девочка строгает палочку»
В своей живописи явно или завуалированно я стала использовать текст, которого со временем становилось все больше, пока он не покрыл половину площади холстов. Тогда я обратилась к тексту напрямую, без посредников, и, решившись на расследование собственных приключений, начала серию автопортретов на фоне стран и городов, людей и событий, сомнений, рефлексий и творчества, в новой для себя технике – слова и сюжета… Многие мои эксперименты пришлись на Канаду; позже я запустила время вспять, двигаясь по направлению к дому, как рыбы во время нереста.
8
Первые несколько лет я жила в незнакомой стране, в абсолютно чужом пространстве северной степи, где я пребывала в ожидании… Мой сын буквально вылупился из яйца, которое я носила впереди себя. Я знала, что будет мальчик – при девочках, мне говорили, живот круглый. Девять месяцев я прислушивалась, чтобы не помешать тому, кто развивался внутри. Ожидание выражалось в разглядывании пейзажа, окружавшего мой первый дом на новой земле. Ничего менее выразительного я в своей жизни не видела: равнина, куда ни глянь, и скучная черта на заднем плане между небом и землей, обозначавшая горизонт. Время здесь вело себя странно. С одной стороны, оно стояло на месте или вяло тянулось без каких бы то ни было отличительных признаков. Но один раз в неделю, в «мусорный день», начиналась большая движуха, застывшее было время вдруг просыпалось, и начиналась круговерть местного масштаба! На обочину дороги весь околоток выкатывал баки с мусором – черный для смешанных отходов, синий для вторсырья. На крышки баков клали камни или кирпичи как защиту от диких животных – енотов, лисиц, белок и скунсов. Не успеешь оглянуться – неделя прошла, и снова мусор!
Зимой горизонт часто исчезал, равнина и небо становились однородным белым листом ватмана. Лето наступало мгновенно, без предварительной весны. Поле, где дети играли в футбол, сначала весело зеленело, но лето внезапно кончалось, а короткая осень не приносила ожидаемого многоцветия преображающейся листвы. Объяснялось это тем, что здесь было мало деревьев, и за ними приходилось ездить. Во время беременности, пока муж был на работе, я садилась в машину и, стараясь не прижимать живот к рулю, ехала в чахлый парк (в северном климате большие деревья не успевают вырасти), чтобы чуть-чуть пошелестеть опавшими листьями под ногами.
В нескольких часах езды на машине находились дикие, мрачно-прекрасные, пугающие масштабом Скалистые горы. Здесь же даже отголоска гор не ощущалось. На длинный уикенд муж сажал меня в наш огромный винтажный «бьюик», и мы ехали в горы, к ледникам, гейзерам, медведям и лосям, выходившим прямо на хайвей в надежде на подачку. Иногда я была склонна считать, что эта страна с непроходимыми лесами, холодными водами озер предназначена не для человека, а для бобров, хищников и болотных птиц. Мы ехали и пели песню каторжан, которую впервые услышали в СССР в фильме «Прошу слова»:
Угрюмый лес стоит вокруг стеной,
Стоит, задумался и ждет.
Лишь вихрь в груди его взревет порой.
Вперед, друзья! Вперед, вперед, вперед!
Однажды скучный горизонт в окне несказанно удивил меня, устроив один из самых незабываемых перформансов. На пустом столе равнины возник торнадо, оповестивший о своем приближении грохотом наезжающего поезда. Прямо перед моими окнами развевался на ветру хобот размером с шестиэтажный дом. Клочья туч сталкивались и боролись внутри него, отчего возникали огни и молнии. Бежать было некуда. Все эти словно нанесенные ветром новостройки не выдержали бы такого столкновения. Я была настолько загипнотизирована зрелищем, что не успела по-настоящему испугаться. К счастью, вихрь изменил направление и, зло воя, помчался назад по степи. У меня отошли воды, а на следующий день родился сынок.
А в какой-то момент напротив нашего дома построили католическую школу, которая сыграла важную роль в моей художественной карьере. Однажды, когда сын крепко заснул после дневного кормления, я выскочила из дома, повторяя про себя: «…Мне к людям хочется, в толпу…», перебежала на другую сторону и вбежала в школу. Был какой-то католический праздник, и кроме приветливой секретарши в школе, казалось, никого не было. На пока еще британском английском, используя все полагающиеся времена глаголов, я сказала:
– Я живу напротив. Я никого не знаю, но очень хочу работать в вашей школе… Кем угодно, – добавила я.
– А что вы умеете делать?
Я растерялась. В своей постродовой депрессии я об этом даже не подумала.
– Я, я могу… убирать.
– Но у вас же, наверное, есть профессия?
– Я художник, но пусть это вас не смущает, – извинилась я за никчемность, как мне казалось, этой профессии посреди степи без осени и весны.
– Почему же, – сказала женщина, – католическая община как раз объявляет конкурс на монументальную живопись для школ. Пойдемте, я вас представлю директору.
Добрая женщина сама не понимала, что в этой северной пустыне напоила жаждущего и умирающего, и дело это, по разумению моему, заслуживало всякого небесного поощрения. Выиграв конкурс, я несколько лет лихо расписывала стены католических школ фауной и флорой, детьми и святыми, давая им имена всех, по кому скучала, тайно вписывая их в складки одежды, в лепестки цветов, в крылья ангелов и птиц. Так я впервые ввела текст в свою живопись.
Сын подрастал, и нас начинало беспокоить его затянувшееся молчание. Ему вот-вот должно было исполниться три года, а все, что мы от него слышали, было «хай» и «бай». Это не мешало ему общаться с соседскими детьми – китайскими с одной стороны, польскими с другой, и смотреть по ТВ передачи на английском и французском. На ночь я пела ему русские колыбельные песни. Настоящих я не знала, не помнила, но «Хазбулат удалой» и «Коля, Коля, Николай, сиди дома не гуляй» делали свое дело, и сынок засыпал довольный. В конце концов, я записалась сразу к трем врачам: логопеду, педиатру и психиатру.
Накануне визита к логопеду случилось несколько событий. Всю ночь шел снег и ветер кидал в окна ледяную крупу. Утром мы увидели в окно черно-белую композицию – друг малыша школьный дворник черный Сэм, уворачиваясь от ветра, чистил дорожку среди сугробов.
Когда я обернулась, то увидела, что Малыш уже напялил шапку и один сапог и тянется за курткой.
– Эй, куда это ты собрался? Вот позавтракаем, позвоним папе, а к тому времени, может, погода наладится, и мы пойдем гулять, – размышляла я вслух.
И вдруг сынок, обращаясь ко мне, внятно произнес слова из моей самодельной колыбельной:
– Сиди дома – нет гуляй!!!
Я чуть в обморок не упала от радости и побежала к телефону отменять врачей. Как по тому анекдоту, когда все считали мальчика немым, пока он не открыл рот и не сообщил, что антрекот пересолен. А молчал, потому что до этого все было хорошо.
Это был последний год в доме, где родился сын, где он заговорил и где я научилась расписывать стены, осуществив свое предназначение как художника, потому что большой масштаб соотносится со мной точнее мелких текстильных композиций.
Получив в Москве диплом художника по тканям, я довольно ловко управлялась с мелюзгой – так я называла небольшие повторяющиеся изображения текстильных элементов. Единственный раз я даже испытала гордость, когда за шелк, разработанный мной на фабрике «Красная Роза», получила медаль ВДНХ, после чего несколько лет кряду встречала по всему городу нарядных москвичек в летних струящихся платьях из моего крепдешина.
Ну а теперь пора было уезжать из западной Канады, где после зимы наступает лето, а после лета опять зима. Мы переезжали на восток в Монреаль поближе к Нью-Йорку, поближе к Европе – туда, где четыре времени года сменяли друг друга.
* * *
В Западной провинции Альберта большинство национальных общин жили дружно. Они и их предки, прибыв на эту суровую землю с большим количеством нефти, осели здесь и на равных сосуществуют друг с другом. В провинции Квебек несколько иная ситуация, а в Монреале, где мы обосновались, городе амбивалентном, две имперские нации – французы и англичане – противостоят друг другу, даже ландшафт города разделен Королевской горой (Mont Royal) на два основных района – англофоны на западе и франкофоны на востоке, с вкраплениями всех остальных общин. На одной из вершин этой горы водружен огромный крест, который мирно светит всем.
Удивительно, но мне, ни в чем пока не разобравшейся, неожиданно удалось сыграть роль, примиряющую всех со всеми. Еще не распаковав чемоданы, я узнала, что попала в шорт-лист художников для создания монументального холста на тему Монреаля для конференц-зала в отеле Королевы Елизаветы. Отель, известный, в частности, тем, что в его апартаментах на десятом этаже в 1969 году Джон Леннон и Йокo Оно давали свое bed-in интервью: «За мир – против войны». Тогда же они записали вместе со всеми присутствующими новую песню Леннона «Give Peace a Chance», в которой Джон настоятельно советовал не воевать, а вместо этого make-love и отращивать волосы! Кровать по такому случаю перетащили из спальни в гостиную, где смогли разместиться репортеры и телевидение.
Мои вполне реалистические эскизы на тему Монреаля какое-то время не принимались, пока я не плюнула и не предложила другую трактовку – полуабстрактную, философскую, с метафизическими элементами, свойственную моему стилю. Ни при каких обстоятельствах во времена соцреализма такая вещь не получила бы одобрения Союза художников. Каково же было мое удивление, когда на очередном совете этот эскиз сорвал аплодисменты. Впоследствии, на горизонтальном шестиметровом холсте, в очень условной манере, в мареве почти акварельных, полупрозрачных слоев я изобразила город-остров, окруженный водой, с намеком на гору и крест – мегаполис, где всякое происходит и в небе, и на воде…
Автор в мастерской у своей картины «Монреаль – островной город», Канада
«Такая трактовка устроит всех! – решил совет. – Монреаль – многонациональное сообщество с различными традициями и вероисповеданиями, и такая интерпретация никого не обидит. Это прекрасное решение – и художественное, и политическое».
Больше всего такая трактовка устроила меня. В живописи моей натуре необходимо было преодолеть зависимость от реального в пользу абстрактного, цветового обобщения, сведенного к самой сути предмета.
Однажды из Москвы приехал знакомый искусствовед, и я повела его в отель посмотреть в конференц-зале мою работу. Там вовсю шла подготовка к шахматному турниру. Узнав, что я автор, организаторы тут же подрядили меня принять участие в открытии на следующий день. Ну что я могла им рассказать? Сказала, что, как художник, я не обязана играть в шахматы! С этим они, похоже, согласились, но попросили рассказать, что изображено на картине. Они хорошо приняли нетрадиционный подход, который оставляет место для интерпретации.
Утаила я от шахматистов, что, несмотря на школьную неспособность к точным наукам, лет в двадцать пять я неожиданно научилась играть в шахматы. В этой игре существует стратегия, которая включает интуицию и способность лучше видеть целиком всю картину. Игра почему-то возвращала меня к детской мечте стать следователем. Единственной проблемой было, что в процессе, осознав ошибку, я пыталась во что бы то ни стало «переходить». В то мое «шахматное» время я преподавала в краснопресненской художественной школе, и, хотя это был мужской коллектив, среди всех мужчин нашелся только один – Виталий Комар, который разрешал мне возвращать ходы. Однажды, написав автопортрет в виде шахматной королевы на фоне грозового неба, я оставила шахматы навсегда. В отличие от других игр, я слишком болезненно относилась к этим проигрышам! Вот как-то так, все одно к одному – и шахматы, и живопись, и мирное сосуществование всех общин Монреаля, и за мир против войны от Джона Леннона и Йоко Оно.
Несмотря на мирные усилия, трения между франкофонами и англофонами существуют. Время от времени первые хотят отделиться от Канады, проводят и проигрывают референдумы, после чего все на время затихает и идет своим чередом… Кроме языка, конечно, который всегда остается камнем преткновения! Есть даже закон: все публичные тексты, от названия магазинов до состава ингредиентов пиццы, пишутся на двух языках – французском и английском, причем размер английских букв не должен превышать одной трети размера французского шрифта. Попробуй-ка разобрать инструкцию, например, по спасению утопающего, который десять раз утопнет за это время. Лично нас это коснулось, когда пришла пора определять детей в школу. Оказалось, что свободного выбора мы, увы, лишены. Дети французские и дети приезжих автоматически приписывались к французской системе образования. Мы были возмущены, но в долгосрочной перспективе это оказалось нам на руку: французский язык выучить намного сложней, чем английский, поэтому на выходе мы получили удовлетворительно трехъязычных детей. Кроме всех благ Монреаля, здесь добавился еще один сезон – восхитительная осень немыслимых, каких-то несуществующих в палитре цветов, большие старые и толстые деревья, которые роняли под ноги листву – ходи и шелести, сколько душе угодно!
Мы поселились в одном из самых очаровательных монреальских пригородов – городке Биконсфилд, названном в честь Бенджамина Дизраэли (42-го премьер-министра Великобритании), который был возведен королевой Викторией в звание лорда, виконта Биконсфилда. В первую же ночь я услышала вдалеке слабый перестук колес товарного состава. Я даже вздрогнула. Из киевской квартиры на улице Горького (бывшей Кузнечной), находившейся довольно далеко от вокзала, даже днем были слышны гудки паровозов. Эти уютные звуки эхом следуют за мной из страны в страну, обещая покой и дом. Из окон до самого горизонта простирается плоская равнина, но, в отличие от степи, она наполнена глубокими водами судоходной реки Святого Лаврентия. Со всеми закатами-рассветами, ветрами, гоняющими волны и облака, с изменчивыми состояниями природы, по выражению пейзажистов, это была «картина мира», как однажды назвала мама мой школьный этюд, написанный на горизонтальной картонке. С того времени я предпочитала горизонтальный формат, а с годами добавились новые горизонты: тягучая возвышенность Воробьевых гор; черта между степью и небом в провинции Альберта; непрерывная линия границы между Канадой и Соединенными Штатами от океана до океана; белая трещина, горизонтально бегущая от края до края холста в Лас-Вегасе; многокилометровая протяженность берлинской стены, которую видно даже из космоса…
9
Какие только сюрпризы не поджидали меня в квартире при подготовке к ремонту! Одним из них стал дулевский чайный сервиз на шесть персон, абсолютно не соответствовавший стилю дома, где почти не было штамповки, кроме нескольких чашек и тарелок для повседневного пользования. Купить такой пафосный набор с двуглавым орлом на каждой чашке и блюдце мама, обладавшая прекрасным вкусом, не могла. Подарок? Вряд ли. Можно было бы заподозрить сиделку, но это ей явно было не по карману. В какой-то день нахожу среди жировок (какое волшебное и позабытое слово) конверт: Москва. Кремль. Оказалось, сервиз – юбилейный, подарок президента на мамино 90-летие. Сюрпризами были и рисунок Яковлева, почти слепого гения, и две высохшие сигареты – последняя наша заначка, пролежавшая между книг больше двадцати лет, та, которую мы с В. П. так и не успели вместе выкурить…
На лестницу под предлогом вынести мусор мы с В. П. тайком от мамы выскакивали покурить и перевести дух. При его нездоровом сердце ему не полагалось ни пить, ни курить, что он с успехом игнорировал. Помню, в последнюю зиму своей жизни он стоял у окна и не моргая смотрел на заснеженные крыши. Выпуская струйки дыма, он с удивлением говорил, что не свою жизнь живет.
Первый инфаркт случился в тридцать четыре года, и он никак не рассчитывал на нормальную длинную жизнь. К смерти относился, как к одушевленному врагу, демонстративно пренебрегая фактом ее существования. В продолжение после смерти он не верил и собирался уйти молниеносно, чтобы не доставить ей удовольствия наблюдать его смятение. Надеюсь, так и случилось, хотя последние секунды не дано нам знать. На Калининском проспекте по дороге в галерею, где он должен был открывать выставку, ему стало плохо. Он зашел в универмаг, и, пока продавщица бегала за водой, все было кончено.
Я смотрела на его профиль английского лорда и не знала, что сказать, – только встать рядом, и молча обозревать окрестности. Из окна лестничной клетки, выходящей во двор, открывается убогий вид на развалины советского Карфагена, разруху и увядание. Виды из нашего дома неравноценны: у половины квартир – вид парадный, у другой половины – вид черный, то есть окна смотрят во двор. Пейзаж здесь апокалиптический!
Бывшее общежитие для красной профессуры
