Евгений Салиас де Турнемир "Золушка"

– Да. Все. Но пока. Молодость не длится вечно, однажды наступит…

– Старость… Да. А она разве вечно длится. И она коротка, если ее сократить в молодости. На все лады.

– Надо еще знать, куда деваться под старость. Откладываешь?..

– Есть мне время философствовать! – рассмеялась она.

– А надо думать, ma petite[67 - моя малышка (франц)]… Надо откладывать ежедневно что-нибудь – на черный день.

Женщина пожала плечами и, не ответив, отвернулась.

– Все вы так… Эх, Марьетта, видал я и прежде тебя таких, как ты… А спроси где они?.. В вертепах. Стало быть, и ты не думаешь о будущем. Нет?

– Глупый вопрос, месье Бретейль, извините. Я успею еще прежде моей старости сто раз умереть… И потом… Право, это здесь такие вещи могут еще на ум идти, а в Париже – некогда.

Глава 5

Наступили сумерки, на смену которым шла ночь, темная, теплая и тихая.

В доме железнодорожного сторожа, заведующего заставами на переезде, светился огонек. Дом этот был просторнее шоссейных сторожек, но все-таки невелик.

Прямо с крыльца дверь вела в чистую комнату, с асфальтовым полом, где стояли большой обеденный стол, массивный шкаф с посудой за стеклянными дверками, одно кресло, обитое клеенкой, и несколько стульев. Большие часы в углу, с хрипливо-звенящим боем, были единственным украшением помещения. Перед дверью, у противоположной стены, был глубокий и высокий камин, который топился только месяца два в году и лишь в самую глубокую и суровую зиму. На двух окнах висели снежно-белые занавески из кисейки и стояли горшки с зеленью и цветами.

Отсюда было две двери. Одна вела в маленькую спальню с большой кроватью, комодом и двумя стульями, другая в просторную и светлую кухню, с плитой под большим колпаком. Здесь на стенах была развешена кухонная утварь и разнообразная посуда, ярко блестевшая и в большом количестве, не соответствующем, казалось бы, всей обстановке квартиры.

Из спальни поднималась наверх маленькая лестница, крутая, с большими ступенями, и вела в крошечную каморку, метра в четыре шириной, где стояло лишь две кровати, одна небольшая, другая детская. Между ними был маленький столик и стул. На стене блестело металлическое Распятие, а рядом висело в рамке лубочное изображение Sacrе Coeur.

В растворенных дверках плакаров, или стенных шкафов, виднелось весьма немного носильного платья и белья. Это была комнатка Эльзы и ее младшего брата, веселая и удобная летом, но совершенно холодная зимой, так как она не отапливалась.

Едва только наступил вечер, Эльза зажгла керосиновую лампочку и осветила главную, приветливую чистую комнату, с ярко блестящим полом и снежно-белыми стенами. Девочка уже давно вернулась в дом и теперь сидела в углу кухни на низенькой скамеечке. Это было ее любимое место, особенно в часы перед ужином.

Она сидела, согнувшись на скамейке, а на коленях ее лежал, поджав лапки, навострив уши и щуря глаза, большой темно-серый кролик, единственный ее приятель на свете.

Кролик, которого девочка окрестила именем «Коко», уже год, как пользовался сердечным ухаживанием своей госпожи и положительно знал и понимал, что он очень любим. Он жил в сарайчике, где хранились дрова, и когда Эльза отворяла дверку и звала его, он кидался к ней на встречу и, становясь на задние лапы, тотчас тянулся к ней на колени, где ему бывало всегда очень покойно и уютно, а при стуже вдобавок и очень тепло. Впрочем, всю зиму кролик прожил в комнате наверху, и мерзнул меньше, чем сама его госпожа с братом.

Еще более, чем днем, утомленная Эльза сидела теперь молча, задумчиво глядела на поленья и уголья под висящим на цепи чугуном, где дымился le pot-au-feu[68 - тушеная говядина с овощами (франц)]. Она машинально гладила своего «Коко» по спине, изредка начиная ласкательное движение руки с головы, причем прижимала его торчащие уши и заставляла закрывать глаза. Около девочки сидел на стуле, не доставая ногами до пола и болтая ими, мальчуган лет семи, ее братишка и главный любимец, ради которого она пожертвовала бы не только кроликом, но и собой. Отец, умирая, сказал ей только одно:

– Le gars[69 - мальчишка (франц)]…

Но потухавшие глаза его досказали все остальное и многое. Они поручали ей мальчика, заповедывая любить его, защищать, и как бы заменить мать…

И теперь для Эльзы le gars стал идолом, но защищать его не приходится. Мать любит единственного сынишку по-прежнему, а «он», бывший наемный работник в доме и просто Баптист, а ныне monsieur Baptiste, относится к мальчику равнодушно, не любит, но и не притесняет.

Семилетний здоровый и сильный мальчик, смышленый и умный, не по летам степенный и сурово-рассудительный, был внешностью, если не нравом, двойник сестры. И Эльза и Этьен были оба в отца лицом, а потому и похожи друг на друга. Эльза и нравом была живой портрет покойного Карадоля. Мальчик отличался от отца и сестры только синими глазами и хладнокровием, которые унаследовал от матери, но зато был такой же смуглый, с такой же курчавой черной шапкой волос на голове, как и отец. Со временем, как думала Эльза, когда у Этьена будут усы и бородка, он будет точь-в-точь отец. Лишь бы нравом и пылом не подражать ему отцу, а быть скорее в мать, тихую и слабовольную. Тогда не повторится с Этьеном того, что бывало с отцом за всю его жизнь и что, однажды, привело к трагедии.

Сестра и братишка уже давно молча сидели вдвоем на кухне, в ожидании прихода Баптиста, чтобы вместе ужинать. Оба были голодны и часто невольно прислушивались ко всякому звуку на дворе. «Не он ли?» В первой комнате уже был накрыт стол чистой коричневой скатертью с красными разводами, и стояли четыре прибора, стеклянный кувшин с сидром и бутылка простого красного вина «lе petit bleu»[70 - «маленькое облачко» (франц)]. Хозяйка, их мать, была в другом конце домика, в углу своей спальни, и сидела при свече, склонившись над швейной работой. Женщина, низенькая и полная, казалась на вид лет под сорок, но в, действительности, ей было уже 47 лет.

Анна Карадоль, фламандка родом, светловолосая, была когда-то очень красивая блондинка с сияющими, кроткими, синими глазами и прелестным, снежно-белым цветом лица. Но теперь она сохранила только намеки на прежнюю красоту. Лицо было смуглое или коричневое, но не такое, как у Эльзы. Девочка удивляла всякого своей свежей, нежной смугловатостью и матовым отблеском лица и шеи. У вдовы была смуглость старости, желтизна огрубелой кожи. И если щеки Эльзы напоминали кожу позлощенного солнцем яблока или персика, то щеки ее матери смахивали на коричневый сафьян. Морщин у вдовы было еще мало, только сеточки вокруг глаз и на висках по прозвищу pattes d’oies[71 - гусиные лапки (франц)], но глаза, прежде красиво кроткие, теперь казались тусклыми и безжизненными.

Анна Карадоль, давно болезненная, со смерти мужа стала еще более прихварывать, но на особый лад. Болезнь выражалась не страданиями и болями, а чрезвычайной леностью, бесстрастием и равнодушием ко всему, а изредка периодическим полным упадком сил и сонливостью. Тогда она лежала не вставая с постели и, собираясь умирать жаловалась на все, на всех, на весь мир Божий, в особенности на старших дочерей, бросивших ее, но также и на Эльзу с Этьеном, якобы не любящих и не почитающих ее.

Единственный человек, которого женщина не упрекала ни в чем, которого страстно любила, но отчасти теперь боялась, был ее прежний наемный работник Баптист Виган, а теперь… ее любимец и повелитель. Личность темная, загадочная и, по меньшей мере, человек себе на уме, был определен местными жителями особым словом: un sournois[72 - притворщик (франц)]. Если бы в местечке спросили, у кого бы то ни было, способен ли Баптист Виган на преступление, на воровство и грабеж или убийство, то всякий бы ответил:

– On en sait rien![73 - Об этом ничего не известно! (франц)]

И, действительно, никому не было известно, кто и откуда родом этот пришелец, говорящий по-французски с легким иностранным акцентом и ни разу не обмолвившийся ни единым словом о родине и своем вероисповедании. Одни считали его корсиканцем, другие – поляком, третьи – евреем.

Прошло еще около часу напрасных ожиданий. Баптист все не появлялся. Глаза мальчугана, а равно и его сестры все чаще косились на pot-au-feu и его пахучий, щекочущий ноздри дымок…

– Dis donc, la fille[74 - И что дальше? (франц)]…Что, нам вообще не ужинать? – вымолвил, наконец, Этьен своим суровым голосом, совершенно не детским.

– Сходи, скажи матери. Тебе она даст, – отозвалась Эльза.

– А ты?

– Я буду дожидаться…

Мальчик ничего не ответил и не двинулся.

– La bonne femme[75 - добрая женщина (франц)], небось, сама тоже голодна, – вымолвил он снова, называя и мать и сестру на деревенский лад.

Эльза хотела ответить, но за растворенным окном раздались на дворе дальние удары бича и стук колес… Девочка спустила кролика с колен, лениво поднялась с места и двинулась вон. Не успела она взять со стены большой ключ, висевший на гвозде, и дойти до выходной двери из дома, как под окнами уже раздался громкий голос:

– La barri?re, s’il vous plait![76 - Эй, на заставе! Пожалуйста! (франц)]

– Voil?! Voil?![77 - Здесь! Здесь! (франц)] – угрюмо и машинально крикнул мальчуган, не оборачиваясь к окну и даже не двинувшись на стуле. Привычное слово обычного отклика, которое он слышит постоянно, и сам часто повторяет, вырвалось у него почти бессознательно. Вдобавок, давно ожидаемый ужин не выходил из головы.

Эльза, добежав, отворила своим ключом обе заставы и пропустила через полотно кабриолет, запряженный двумя пони и с каким-то господином, которого она еще никогда не видала. Переехав рельсы, проезжий приостановил, однако, лошадей и обернулся к ней с вопросом:

– Скажите мне, mon enfant[78 - дитя мое (франц)], как мне проехать в замок Отвиль?

– Если вы никогда не бывали там, то ночью вы не найдете его. Тут ведь километра два, – ответила Эльза…

– Сто раз бывал, mon enfant, но только с противоположной стороны. А нет ли кого, проводить меня? Вы бы вот со мной доехали?

– Я не могу. Я при заставах.

– Я вам дам un louis[79 - один золотой (франц)], – решительно заявил незнакомец.

– Золотой?! – воскликнула Эльза.

– Да. Une pi?ce de vingt francs[80 - Одну монетку в 20 франков (франц)].

Эльза стояла в нерешительности и колебалась.

«Быть может за это время никто не проедет? Или Баптист вернется уже… Наконец, мать может выйти. Даже Этьен может отворить и затворить заставы. Ведь целых двадцать франков?!»

И Эльза вдруг решилась, заперла заставы и кликнула брата, чтобы передать ему ключ.

– Вы согласны, дитя мое? – с радостью спросил проезжий.

– Извольте, месье….

Этьен был уже на крыльце и, как-то важно переваливаясь, руки в карманах штанов, лениво шел на зов сестры. Проезжий, между тем, достал сигару и зажег спичку…

Огонек осветил всех мерцающими лучами. Проезжий, уже не молодой человек, с проседью в усах и бороде, в фетре с широкими полями, медленно раскурил сигару. Затем он скосил глаза на стоящую близ кабриолета девочку и вдруг дернул рукой со спичкой ближе к ее лицу.

– Diable! – изумленно вырвалось у него. Спичка потухла, но он тотчас же зажег другую, снова поднес ее к лицу Эльзы и произнес, как бы недоумевая:

– Но вы очаровательны! – Vous ?tes ravissante![81 - Вы очаровательны! (франц)] Это… Это просто удивительно. Прямо в глаза бросается.

Эльза попятилась от света и сразу насупилась… Глаза ее неприязненно блеснули.

– Кто вы такая, дитя мое?.. – быстро спросил незнакомец при наступившей снова темноте.

– Я здесь… Вот, при заставах…

– С родными?

– С матерью и братом.

– Живете здесь? Стало быть, вас всегда здесь можно найти?..

– Да-с. Всегда.

– Отлично! – почти с радостью воскликнул он. – Ну-с… Садитесь. Дорогой мы с вами решим дело. Очень важное дело, дитя мое. Ну, что же вы? Садитесь…

Эльза отступила еще на шаг и выговорила сдержаннее и глухо:

– Я не могу… Заставы надо…

Но она запнулась, не зная, что сказать. Она никогда не лгала. А сказать теперь правду было невозможно. Это правда – была боязнь ехать за две километра ночью с незнакомцем, который ее нашел красивой. Не имей он неосторожности это высказать – она бы не побоялась ехать проводить его и прибежать домой.

– Вы не хотите?.. – удивился проезжий. – Но ведь только что, вы соглашались?

– Я вас не знаю. Вы не здешний…

– Здешний. Даже маленькое имение купил недалеко отсюда и еду гостить к графу Отвиль. Но не в этом дело. А в том, что ведь сейчас… Сейчас вы соглашались. Ah, bigre[82 - А, черт возьми! (франц).]. Понимаю! – весело воскликнул он. – Я ахнул от вашего прелестного личика. Вот что! Понимаю! Ну, вы ошибаетесь, ma ch?re enfant[83 - мое дорогое дитя (франц).]… Во мне ахнул не волокита, а артист, скульптор… Вы не знаете, что такое скульптор? Ну, вот скоро узнаете. Так и быть, я один доберусь до Отвиля. Но завтра же я буду здесь, и мы решим важное дело с вашей матушкой. A bientot, ma future Psychе![84 - До скорого свидания, моя будущая Психея! (франц)]

Незнакомец хлопнул бичом, двинулся, и скоро кабриолет исчез среди тьмы ночи.

– Что он сказал? Се dr?le![85 - Это странно (франц)] – выговорил Этьен, приблизившись к сестре. – Психе?.. что это такое?

– Не знаю… А жаль, что он зажег спичку. Двадцать франков! Nous n’avons pas de chance, mon gars! – вздохнула Эльза[86 - У нас нет шанса, братишка! (франц)].

– Двадцать франков?! Он их не давал, а только обещал! – угрюмо отозвался мальчуган, держа и топыря руки в карманах штанов, точь-в-точь как бы какой пожилой и степенный буржуа.

– Он бы не обманул. Не из таких… Пойми, глупый… Ведь, un Louis![87 - один золотой (франц)] Страх. Сколько бы я тебе на это сладких пирожков накупила в Tepиэле.

– Пирожков?! Вот, кабы, поужинать поскорее… – проворчал Этьен.

Брат и сестра вернулись тихо в дом в раздумье, он об ужине, а она о потерянных из-за боязни деньгах. И каких денег? Таких у нее еще никогда и в руках-то не бывало. А зачем он ахнул и сказал, что она красива? Она ненавидит тех, кто ей говорит это. Ненавидит и боится потому, что почти все говорящие это – тотчас же потом пристают с противными шутками, а то и с поцелуями.

Едва только Эльза вошла в дом и собиралась рассказать матери о разговоре с проезжим и его предложении, как на крыльце раздались шаги.

В дом вошел молодой красивый малый и бросил на стул форменную фуражку, на которой из медных букв блестело слово: «Nord»[88 - «Север» (франц)]. – Это был Баптист.

Он раздраженно глянул на Эльзу и быстро прошел к женщине в спальню.

– Ну, решай… Что делать? Je n’y tiens plus![89 - Меня теперь точно вытурят! (франц)] – воскликнул он. – Опять неприятности из-за лени и неаккуратности глупой. Грозятся, наконец, отнять заставы.

– Ну и что еще? – тихо отозвалась Анна.

– Говорят же тебе толком! Опять она опоздала. Не была вовремя на месте и опять скакала козой под паровозом! Я же не могу не отлучаться. Не хочу, наконец! Если нельзя положиться в таких пустяках на девчонку ее лет, так на что же она вообще годна?!

И Баптист долго, крича и бранясь, рассказывал, как вновь получил на станции строгий выговор за Эльзу. Анна упорно молчала, а Эльза сидела в соседней комнате, насупившись и понурившись…

Она давно не слушала, что он кричал, а думала: «Неужели, так будет всегда?»

Наконец она очнулась от его окрика. Он стоял уже над ней с поднятыми кулаками.

– Если ты еще раз меня подведешь, maudit nеgrillon[90 - чертов негритёнок (франц)], я тебя исколочу палкой. Отдую до полусмерти…

Эльза вскочила с места и побледнела от гнева.

«Негритёнок» – было самое оскорбительное для нее слово. Кровная обида, наносимая не только ей, но и памяти покойного отца.

Анна, опасаясь последствий очередной стычки, быстро появилась из своей комнаты, чтоб удержать и любимца, и дочь.

Но в то же мгновенье на дворе снова раздались хлопанье бича и громкий крик:

– La barri?re s’il vous plait![91 - Эй! отворите проезд, пожалуйста! (франц)]

Эльза двинулась, дрожащими от гнева руками взяла со стены ключ и медленно вышла. Она была бледна и тяжело дышала…

Глава 6