978-1-329-99048-7
ISBN :Возрастное ограничение : 999
Дата обновления : 09.11.2023
– Что же я буду делать там?
– Говорят же тебе. Два, три часа в сутки будешь стоять или сидеть перед этим шутом артистом. Или лежать что ли. Я не знаю. Знаю только, что нашелся дурак, который по глупости за твою рожу дает сто франков. А мы тут за годовую службу на дороге получаем всего семьсот франков, считая с новогодними наградными.
Наступило молчание.
Баптист присмотрелся к стоящей перед ним девочке и, видя, что она сумрачна и встревожена – расхохотался.
– On va te croquer l??[143 - Думаешь, что тебя там загрызут? (франц)]
– Нет… Но я, однако, не понимаю, на что я собственно иду.
– Ну, вот что, ma belle. Положим, что тебя и впрямь сожрут там. Но видишь ли, ma charmante… Когда принадлежишь к нищей братии, quand on est d’une famille de croquants[144 - и происходишь из семьи кроканов (франц)], надо радоваться, если кто за хорошие деньги veut bien vous croquer[145 - хочет тебя хорошо погрызть (франц)]. Однако, все-таки не вообрази себе сдуру, что мы тебя уже продаем за сто франков. Нет. За тебя можно взять и тысячу. Но, конечно, не сейчас. А вот этак через годик или полтора.
Эльза покачала головой и расхохоталась громко и злобно.
– Напрасно смеешься, Mamzelle Gazelle[146 - Мамзель Газель]. Сама не зная чему.
– Нет, monsieur Baptiste. Я знаю, чему смеюсь. Мой отец отсидел за убийство в тюрьме. Мне смешно, что и я буду, пожалуй, там же и за то же…
– Тра-дера… Тра-дери-дера… – пропел насмешливо Баптист. – A d’autres, ma charmante! Пой эту песенку другим. Меня ничем не испугаешь.
– Ну и меня тоже.
Глава 11
Пока Эльза была в школе, а Этьен уныло бродил около дома, руки в карманах, или справлял за Баптиста должность дежурного по заставам, Анна целые дни сидела в комнате, служившей ей спальней, с работой в руках. Только два часа днем проводила она на кухне, чтобы приготовить незатейливый, но всегда вкусный обед.
Фламандка очень любила и хорошо знала два искусства, в которых была настоящей мастерицей: шить и готовить еду. Относительно поварского искусства самые домовитые хозяйки приходили просить ее совета. Швейная же работа ее рук отличалась удивительной правильностью, тонкостью и крепостью. Обывательницы Териэля всегда предпочитали отдавать Анне Карадоль, а не какой-либо другой швее, всякий парадный заказ, вроде сорочек для приданого невесте или беленькое платьице для девочки по случаю premiere communion[147 - Первого Причастия (франц)]. Кроме того, всегда все layettes[148 - приданное для новорожденных (франц)] богатых обывателей Териэля поручались непременно Анне, и всякий местный буржуа любил похвастать на крестинах, хотя бы и скромной по размерам layette[149 - пеленкой (франц)], но зато работы искусницы фламандки.
Таким образом, женщина, вечно сидевшая дома за швейной работой, зарабатывала иногда до ста франков в месяц. С такими средствами, помимо еще жалованья Вигана в качестве железнодорожного служащего, можно было бы жить очень хорошо и даже считаться зажиточными людьми.
А между тем Эльза и Этьен частенько свой утренний кофе пили без молока, а сахар получали количеством шесть кусочков в день на обоих. Этьен имел всего две простые синие блузы и двое брюк и каждую пару носил неделю. Башмаки мальчугану полагались только в праздники или, когда его посылали в лавку в Териэль, дома же все лето он бегал босиком, а зимой в деревянных, но удобных sabots[150 - сабо (франц)] с сукном внутри.
Эльза имела два сереньких платьица из простого ситца, из которых одно было уже очень заношено, и кое-где заштопано. Для особых случаев у нее было еще голубое фланелевое платье с белыми пуговичками и одно белое полотняное, сшитое не так давно ради premi?re communion[151 - первого причастия (франц)]. Девочка также дома всегда ходила босиком, а в ненастье в sabots, и только в последнее время, ввиду того, что внешностью стала казаться старше своих лет, мать, стыдясь знакомых, стала покупать ей ботинки.
Сама Анна одевалась более чем скромно и почти не меняла своего черного платья из смеси шерсти с бумагой.
Женщина с двумя детьми и со своим любовником жила на его жалованье дежурного по сторожке, но все, что зарабатывала, отдавала ему. Поэтому Баптист Виган бывал в праздник одет en bourgeois[152 - как добропорядочный буржуа (франц)], в черной паре. Однажды, он даже завел себе цилиндр, но насмешки териэльцев заставили его припрятать подальше сей убор. Все деньги, получаемые от Анны, Баптист тратил с приятелями в кафе, или спуская в домино и на биллиарде. Иногда же, поэкономив месяц и два и собрав сумму денег, он отправлялся prendre l’air[153 - глотнуть свежего воздуха (франц)] в Париж, откуда через неделю являлся без единого гроша и без обновок, но с удивительными рассказами для Анны и приятелей о своих бульварных похождениях, приключениях и победах. Анна добродушно выслушивала все и всему верила и, не будучи ревнива по характеру, однако, страшно боялась, что когда-нибудь ее любимец навсегда застрянет в омуте столицы и уже не вернется к ней.
Анна, побывавшая в Париже только раз пять в жизни, да еще во время заключения мужа в тюрьме, имела о столице самое смутное понятие.
Ей почему-то казалось, что если Баптист захочет, то может иметь там успех и, конечно, с его красотой, умом и внешним лоском, может легко найти себе богатую женщину, с которой устроится так же, как и с ней. Баптист, конечно, был бы тайно и не прочь такого, но все, что он испробовал в этом отношении в Париже, не привело ни к чему. Все, что имелось ввиду, казалось ему не настолько прочным, как его положение служащего на железной дороге, где он мечтал стать когда-нибудь «Chef d’еquipes»[154 - бригадир (франц)], а затем «Piqueur»[155 - десятник (франц)] – железнодорожные должности с приличным жалованием и с пенсией в будущем. Кроме того, спокойно получать и тратить в Териэле около тысячи франков в год, зарабатываемые Анной, представлялось ему более привлекательным, чем четыре или пять тысяч в Париже.
Пошло-самолюбивому молодцу было приятнее играть свою роль в Териэле, быть завсегдатаем в местных кафе, нежели затеряться в толпе себе подобных в Париже. Там он мог быть только работником, гарсоном, или приказчиком в мелкой лавочке, или же, всего вернее, по характеру и натуре, дерзким soutener’ом, часто бывающим au clou[156 - запертым (франц)], то есть в полицейском участке.
Молодой человек, крайне развращенный вследствие жизни, которую вел с детства, скитаясь сиротой с места на место, из города в город, прислугой или подмастерьем – был в действительности французом по отцу, но польско-еврейского происхождения по матери. Если он молчал о своем прошлом, то отчасти и потому, что сам не знал почти ничего о себе, оставшись один на свете лет с шести. Он лишь смутно помнил, в дни раннего детства, какую-то другую обстановку и другую страну, где говорили на ломаном французском языке и на каком-то еще другом, из которого уцелело в его памяти десятка два слов.
Нынешнее его положение, благодаря привязанности к нему пожилой Анны, было в сравнении с прежним, довольно блестящее.
Наоборот, Эльза, а со слов ее и Этьен хорошо понимали, что их существование – трудное и горькое. Эльза хорошо помнила Кальвадос, собственный дом и сад, собственные поля и луга, лошадей и скот, и всю обстановку зажиточного землевладельца, каким был ее отец до несчастья и своего разорения. Она даже помнила, хотя и смутно, что, будучи лет пяти-шести, имела такие же платья, какие видит теперь на девочках богатых буржуа Териэля.
Когда Эльза, вернувшись из школы, резко объяснялась с Баптистом по поводу предложения графини Отвиль, Анна, отложив швейную работу, отправилась на кухню готовить обед и была занята приготовлением какого-то соуса. Всегда неторопливая в движениях, она тихо, как будто лениво, с паузами, возилась с овощами, мыла их, резала, без нужды перебирала и переглядывала… Мысли ее заняты были не тем. Она тоже перебирала и обдумывала те похвалы красоте дочери, которые поутру расточали ей графиня Отвиль и господин из Парижа. Сама она считала красивой только одну свою дочь, белокурую Марьетту, которая была наиболее похожа на нее.
Смуглых и черных Рене и Эльзу, уродившихся в отца и по атласно оливковой коже истых квартеронок – Анна считала оригинальными дурнушками, и, удивляясь, что обе всем нравятся, все-таки была этим по-матерински горделиво довольна.
– Да что мои дочери! – говорила она часто знакомым. – Вот если бы вы видели меня, когда мне было 18 лет. Вот моя Марьетта – иное дело. Она вся в меня уродилась. А те две совсем в бабушку, которая была негрессой… Подумайте! C’est tout dire – des quarteronnes![157 - Они все – квартеронки! (франц)]
– Именно оттого они обе и красивы! – заявляли некоторые териэльцы. – Креолы славятся красотой по всему миpy, и в особенности квартероны.
– Quelle blague![158 - Шутите! (франц)] – восклицала всегда Анна. – Можно ли быть красивой с оранжевой кожей? Подумаешь, что Рене и Эльзира вечно больны, и что у обеих… On dirait la jaunisse[159 - золотушный цвет кожи (франц)]…
«Так, так. On dirait du veau![160 - Сказали бы о телушке (франц)]» – думалось иному шутнику-собеседнику, которому нравилась Эльза и, в особенности, величаво красивая Рене.
Глава 12
Войдя в домик и в кухню, Эльза молча, не здороваясь с матерью, села на деревянный табурет и внимательно пригляделась к Анне, стоявшей к ней профилем. Она всегда могла прочесть тотчас на лице матери что-либо способное ее смутить или же совсем успокоить. Анна не умела хитрить и, когда ей приходилось действовать по наущению или под давлением приказа своего любимца, она, смущаясь, объяснялась с дочерью, не смея заглянуть ей в лицо.
На этот раз Анна была спокойна и ее светлые глаза, еще красивые, если не цветом, то очертаниями, спокойно и ласково глянули на дочь.
На расспросы Эльзы о цели неожиданного визита Отвилей, Анна объяснила ей, что все дело затеял находящийся в гостях у графини un faiseur de poupee[161 - мастер бюстов (франц)] из глины и из мрамора, как он сам объяснил про себя.
– Что же он хочет от меня? – спросила Эльза.
Мать объяснила все то же, что и Баптист… Эльза должна будет спокойно сидеть для того, чтоб господин из Парижа, monsieur de Montclair, делал с нее изображение девочки из глины.
– Мы уговорились… rien que la tete[162 - ничего, кроме головы (франц)], – прибавила Анна.
– Как это? – спросила Эльза, не понимая.
– Только одну твою голову, то есть лицо и шею. А не более.
– Не понимаю, что ты говоришь… Чего «не более»?
– Он сначала хотел тебя всю делать. Так сказала графиня. Ну, а потом…
– Что-о? – протянула Эльза и вытаращила глаза на мать. – Всю?.. Как всю?!
– Они, эти артисты делают целые эдакие фигуры. Называются статуями. Целые изображения. Des corps entiers[163 - Всего тела (франц)]. И графиня начала было говорить, чтобы я позволила тебе poser devant lui[164 - позировать перед ним (франц)] для целого изображения.
Наступило молчание.
Анна, занятая соусом, не смотрела на дочь и не могла видеть выражения, которое появилось на лице Эльзы.
Девочка сидела недвижно, словно одурманенная ударом в голову и, не моргая, глядела на мать своими большими яркими глазами. Наконец, она будто очнулась и выговорила глухо:
– Он хотел делать с меня куклу… совсем…
– Да. Tout le corps[165 - со всем телом (франц)].
– Но ведь тогда надо быть раздетой.
– Да. В этом-то все и дело.
– Toute nue?[166 - совсем голой? (франц)]
– Ну да. Я на это не согласилась.
– Кто это первый сказал и предложил тебе?
– Графиня. А потом и он заговорил, стал упрашивать, объясняя, что это самое обыкновенное дело… Не обидное.
– И ты не вышвырнула их за дверь?!.. Этих свиней!!.
Анна пожала плечами…
– Ox, если бы был жив отец! – воскликнула Эльза и вдруг расхохоталась громко и дико. – Да! Как бы он угостил этих сытых свиней. Знаешь что, матушка. Я завтра пойду в замок и скажу этому Монклеру, что я согласна на его условие. Я буду сидеть перед ним совсем без платья. Но с условием, чтобы он сначала разделся и голый пробежал от Териэля до Парижа.
– Его арестуют, как сумасшедшего! – рассмеялась Анна.
Эльза ничего не ответила, задумалась и затем вдруг заговорила резко и решительно:
– Ты говоришь, что получишь за это сто франков?
– Да. Ты должна тотчас же с первого дня спросить их у графини вперед. Если не даст, то делать нечего.
– Хорошо. Но я тебя предупреждаю, что половина денег должна пойти для Этьена. У него нет многого необходимого.
– С ума сошла! – почти изумилась Анна. – Чего у него нет?
– Многого нет. Да вот хотя бы пальто теплого на осень и зиму, и того нет. Чего же больше…
Анна стала спорить и понемногу пришла в крайнее волнение… Эльза печально задумалась и, наконец, вымолвила:
– Хорошо. Я отложу для Этьена только двадцать пять франков. Но меньше этого ни гроша. Иначе я не пойду в замок.
– Soit[167 - ладно (франц)], – выговорила Анна насупившись.
Эльза поднялась и вышла на улицу к сараю, где хранились дрова и уголь, и где всегда в ее отсутствие пребывал ее любимец кролик. Присев на корточки у дверки и, чуть-чуть приоткрыв ее, она выговорила ласково и нараспев:
– Bonjour Сосо![168 - Добрый день, Коко! (франц)]
Любимец зацарапался в дверь и старался, как всегда, просунуть мордочку. Выпустив умного кролика, тотчас вскочившего к ней в подставленный подол платья, Эльза взяла его на руки и, лаская, прижалась щекой к его мягкой и пушистой шерстке, пошла в дом.
– Соскучился, mon petit Сосо!.. Тебе скучно было sans ta petite maman![169 - без твоей маленькой мамочки! (франц)] – с жалобной нежностью и нараспев заговорила она, целуя кролика в мордочку.
Кролик топорщил длинные уши, таращил выпуклые глаза и если он не понимал слов своей petite maman, то зато снова ощущал, что он в тех руках, которые всегда кормят и ласкают его, и на которых бывает всегда лучше, мягче и теплее, чем в темном сарае. Вернувшись в кухню и покормив кролика, Эльза уложила его на своих коленках и снова заговорила о том же, что совершенно смутило ее мысли и чувства:
– Что же это за человек, этот господин Монклер?
– Вероятно его мастерство в почете, – объяснила Анна, вдруг принимая важный вид, – потому что у него много медалей, и он должен получить вскоре, по словам графини, la lеgion d’honneur[170 - Почетный легион (орден «Почетного Легиона») (франц)].
– La region d’honneur?[171 - почетный регион? (франц)] – угрюмо отозвалась Эльза, поняв услышанное по-своему. – Нам-то что за дело, если ему подарят хоть целую коммуну или хоть департамент. Что он за человек, по-твоему?..
– La lеgion, – поправила ее мать свысока.
– Ну, la lеgion, – вдруг рассердилась Эльза. – Что ты повторяешь с чужого голоса, чего не смыслишь? Ведь ты сама не знаешь, что проповедуешь, comme un curе de sa chaire![172 - как наш кюре с кафедры! (франц)]
– Нет, знаю. Это награда…
– Какая награда?! Ведь не знаешь. Как вы все глупы на один лад. Как можно повторять, чего не понимаешь, и что язык сам болтает.
– Почетный легион – это красная ленточка, которую носят в петлице сюртука, – обидчиво заявила Анна.
– Зачем?
– Зачем?.. Затем… Затем, чтобы… Ну… чтобы носить.
– Да зачем носить эту ленточку?
– Чтобы другие глядели. Те, у кого ее нет…
– А зачем другим нужно на это глядеть… А те, у которых она тоже есть, не должны глядеть? Должны глаза зажмуривать?
– Ah!.. Tu m’agaces[173 - Ты меня раздражаешь… (франц)]… – кротко отозвалась Анна.
– То-то… всегда так… – задумчиво произнесла Эльза. Через минуту она заговорила тихо и мирно, как бы не матери, а себе самой:
– Вечно… Все… Ложь и ложь… Всякий что-то представляет… Вот точь-в-точь, как приезжие на ярмарку паяцы… Те, хотя бы, из-за денег кривляются. Один лягушку на коврике изображает, другой клубком и колесом вертится, третий горящую бумагу ест… Они этим живут. Ils gagnent leur pain[174 - Зарабатывают себе на хлеб (франц)]. А вы что делаете… Что-то из себя изображаете, чтобы других удивить, а эти другие над вами смеются… А сами тоже ломаются… И вы тоже над ними смеетесь. Вон дядя Бретейль всегда важно говорит о каких-то «les d’Orleans», а когда раз при мне спросили у него что-то такое про них, он так соврал, что потом пять человек хохотали до слез. Это было на станции. Или Баптист, когда приедет из Парижа. Что он говорит?.. И зачем?!.. Ведь всякий чувствует, что это все ложь, выдумки… Да… Мне часто кажется, что все люди на свете ne sont que des paillasses[175 - набиты одной соломой (франц)]. Лгут, притворяются, стараются, чтобы на них смотрели с удивлением, чтоб их сочли чем-то особенным. Паяц – такой же человек, как и мы, на двух ногах, а он делает из себя лягушку и квакает. И все смеются, и он сам доволен. И вы все тоже будто лягушек изображаете всю жизнь…
– Ма pauvre fille[176 - Моя бедная девочка (франц)], – вздохнула Анна. – Я видно не доживу до того, чтобы у тебя голова справилась. Баптист похоже правду говорит, что ты с придурью.
– Может быть… – грустно отозвалась Эльза. – Я сама иногда думаю que j’ai la t?te ? l’envers[177 - что в моей голове все наоборот (франц)]… Но отчего же мне кажется, что все кругом лгут… при людях… Bсе стараются быть кем-то другими. Вот госпожа Марто, l’epici?re[178 - бакалейщица (франц)], я ее ужасно люблю. Она добрая, честная, со мной всегда удивительно ласкова, и я знаю, что она меня тоже очень любит… Сидит обычно спокойно в лавке и разговаривает. Со мной или с дочерью… А как зайдет какой-нибудь покупатель, так она и говорит и даже глядит иначе. Даже руками двигает иначе. Старается двигать красивее. Берет все только кончиками пальцев. А когда делает un cornet[179 - кулек (франц)] из бумаги для чего-нибудь проданного, то я просто не могу смотреть. Я отворачиваюсь. Мне обидно и стыдно за нее. Она притворяется. Если не языком, то руками и пальцами лжет. Это как-то еще противнее.
– Пальцами лжет?! – воскликнула Анна и начала смеяться.
– А ты думаешь нельзя лгать руками!? – воскликнула Эльза горячо. – Нельзя? Так ты не понимаешь… Не видишь! А я вижу. Разве графиня Отвиль не лжет даже ногами?
– Как ногами? – громко расхохоталась уже Анна, что бывало с ней крайне редко.
– Да… Лжет ногами. Я видела ее раз в поле с сыновьями. Она рвала цветы, ходила и бегала как вот мы… как я… как мои подружки по школе. А когда она выходит из экипажа на станции или идет по улице в Териэле… то делает что-то ногами… Шагает иначе… И я знаю. Пойми, что я тебе говорю. Я знаю. Я чувствую… je donnerai ma boulle ? couper[180 - готова отдать что угодно (франц)], что она делает то же, что и старый паяц, когда он посылает публике свои воздушные поцелуи… Но тот хотя бы из благодарности. Parcequ’on le «brave!»[181 - за наши крики ему «Храбрец!» (франц)] А для кого она выписывает своими ногами замысловатые кренделя? Ты знаешь, я постоянно вспоминаю, что говорил мне notre pauvre bonhomme[182 - наш бедный папа (франц)]. Обожаю все его словечки. Помню, как он как-то выразился про молодого парижанина, который был у нас на ярмарке и все кривлялся и ломался. Отец сказал: Il ferait des mani?res m?me pour les puces de son lit[183 - Этот стал бы выделываться даже перед блохой в своей постели (франц)].
Все книги на сайте предоставены для ознакомления и защищены авторским правом