Инес недоуменно захлопала глазами, подумав, очевидно, что над ней издеваются, и вспыхнула.
– Вы неправильно меня поняли, я… – начала было она, но осеклась, когда мать Анхелика положила руку ей на плечо.
– Инес, смирение, – напомнила ей она.
– Ладно, – проговорила та, поднялась и задумала уже было уйти обратно, но тут Мануэла позвала ее.
– Я хотела бы стать твоей подругой, – просто проговорила она. – Можно?
Инес кротко кивнула головой и неожиданно зарделась, как будто она всегда была юной и невинной, никогда не отдававшейся мужчинам за дозу девушкой. Мария Ньевес пожала плечами и задумалась. Неужели церковь реально настолько преображает людей? Что-то нашептывало ей, что отныне она больше не будет одинокой, если тоже предложит свое внимание и поддержку бывшей наркоманке. Потом она вспомнила о матери и ее новом муже – они звали ее на лето пожить с ними в своем коттедже, значительное время практически не вспоминая о ней и лишь изредка звоня. А еще – я же не ответила Хайме на его предложение и до сих пор ношу его кольцо, вспомнилось ей. И да, действительно, я дочка наркобарона, у которого наверняка есть родственники – а нужны ли они мне? Сколько всего привязывало ее к миру, эту маленькую Ману, которая давным-давно выросла, но еще не забыла годы, проведенные в монастыре.
– Так вы говорите, что Папанцин дарует видения? – проговорила Мария Ньевес, уставясь прямо в лицо матери Анхелике. Анхелика, казалось, вообще не изменилась с того времени, что учила ее. Интересно, есть ли сейчас при монастыре приют?
– Нет, в этом все и дело, – сказала настоятельница и пожала плечами. – Ты ведь подумала о своем детстве, не правда ли?
– Скорее о младенчестве, – пожала плечами Ману. – Нуну?
– Мне было здесь хорошо, – просто сказала мулатка и посмотрела вглубь, на фигуру святого Мартина, стоявшего по левую руку от алтаря, который кормил наивно вырезанных из дерева животных. – Я бы не прочь здесь и остаться. Только надо… стать монахиней?
Она вскинула голову и выжидательно посмотрела прямо в глаза матери Анхелике. Та нисколько не испугалась двух пытливых пар глаз, лишь слегка отошла к алтарю и расхохоталась весело и несолидно.
– Да, – наконец заявила она. – Именно за этим я вас и пригласила. Тебя, Мария Ньевес Сантос Оахака, и тебя, Мануэла Карденас Оливейро. Вы просто идеально смотритесь вместе.
Ману и Нуну переглянулись и тоже засмеялись. От стен старой церкви их смех отозвался тысячей повторений, немного жутко звучащих в ночной тишине.
– Это… что? Такое ощущение, что вы зовете нас предаться греху, мать Анхелика? – подмигнула ей Мануэла и развеселилась окончательно.
– Нет, но вы видели знаменитую картину Эль Греко, посвященную апостолам Петру и Павлу? Строгий, тонкий Петр с клиновидной бородой, злобно тыкающий пальцем в книгу и принуждающий вас читать. И мягкий, круглый Павел с кротким лицом и обрамляющей подбородок негустой бородкой. Он стоит и укоризненно смотрит на Петра, как будто останавливая его. Так же и вы – пламенная Мануэла, яркая, бурная, даже буйная Нуну, самим своим именем выражающая упрямство и неповиновение. И мирная, задумчивая Ману, как бы поменявшаяся именем со своей подругой, которая может подойти и взять ее за плечо, прошептав: «Не делай». Вы два апостола, мои дорогие.
Мария Ньевес отошла и вскинула голову, смотря на дальние холмы, тонувшие в вечернем свете, рядом с которыми горели тонкие огни большого города.
– Мне бы так хотелось, чтобы здесь был приют, – сказала она задумчиво. – Тогда бы я осталась.
Она произнесла это, как будто раздумывая. Но потом поняла мгновенно, что уже своими словами согласилась с тем, что могла бы предложить ей мать Анхелика.
– Ты что, Ману? Ты же не веришь? – ахнула от удивления Мануэла.
– А у тебя есть предложение получше, Нуну? – горько усмехнулась Мария Ньевес. – Я бы согласилась, но… Сначала позвольте мне побыть послушницей. Как это принято, верно ведь? И еще: вы назвали мое настоящее имя, хотя оно очень смешное, особенно то, что мою мать звали «Оахака» – в честь штата. Означает ли это, что мой дед тоже был подкидышем? Мы какое-то несчастливое племя, вечно крутимся, что-то делаем, никак не можем сладить сами с собой.
– А как же Хайме? – спросила ее мать Анхелика.
– Я хотела сказать ему, что люблю другого, но он же не поймет, кого именно. Мы слишком часто видимся друг с другом, и ему будет некомфортно узнать, что я ему отказала только из-за того, что он мне не нравится, а сама живу одна. Так что пожалуйста – я готова стать послушницей. А потом и монахиней, если что. Я же всегда смогу уйти, не правда ли?
Мать Анхелика пожала плечами и призналась:
– Да, только обратно тебя вряд ли примут. Но попытаться стоит? А ты, Мануэла, что скажешь? Ты сказала, что тебе нравится приют.
Мануэла вскинула голову и некоторое время размышляла, потом наконец произнесла.
– Очень нравится. А недавно я поняла, что известной певицей мне не стать никогда. Но что тогда я буду делать до старости? Выступать в незначительных заведениях? Влюблять в себя мужчин, использовать их, а дальше сваливать? И вечное одиночество? Так?
Ее голос зазвенел. Казалось, она вопрошает святого Мартина, мирно несущего на плечах козлика.
– Но если бы здесь был приют, я бы могла учить детей музыке и не думать о завтрашнем дне. Я бы…
– Ты готова отказаться от мужского внимания? – прямо спросила ее аббатиса.
– Да, конечно. Как и вы от своей выдающейся карьеры, – с вызовом произнесла Мануэла. – Знаете, я давно никого не люблю. Я озлоблена и лишена опоры. Не скрою от вас, что я реально хочу то место, где бы я могла с кем-нибудь жить и заниматься чем-то полезным. Завести детей, быть может. Но со всеми своими любовниками мне этого не удавалось сделать. Так может, я в чем-то провинилась? Ну я и решила попробовать стать послушницей.
Мать Анхелика круто повернулась и посмотрела на Инес, которая все это время молчала и с удивлением глазела на двух девушек, вознамерившихся попробовать монашество.
– Вы говорите о церкви, как о дозе, – наконец привычным циничным голосом произнесла Инес. – Я в деле.
Она протянула к ним свою истыканную шприцами руку, и они, не сговариваясь, положили на нее свои – большую и юркую с длинными пальцами первая протянула Мануэла, маленькую и ленивую, с пальцами потолще – Мария Ньевес.
– Ну вот и славно, – сказала мать Анхелика и, театрально выждав, произнесла. – Вы ведь думаете, что будете монахинями Девы Марии Гваделупской, не так ли?
– Да, конечно, – ответили девушки почти синхронно и в недоумении переглянулись.
– Вы станете первыми послушницами нового ордена.
Настоятельница своей величественной походкой прошла и встала рядом с большим золотисто-черным скелетом и посмотрела на нее умиленно.
– Ордена Святой Папан, Санта Муэрте.
Мария Ньевес побледнела, но, почувствовав, как ее руку сжимает горячая ладонь Мануэлы, кивнула. Она впервые не бежала от смерти, а шла к ней, вкладывая руки в ее пустые глазницы в стремлении увидеть свет, ослепивший их.
XII
За окном был дождь. Он ударял по темным купам деревья предместья, другой, незнакомой страны, где он жил начиная с возраста восьми лет и до сих пор не мог привыкнуть. Его лицо было смуглым, нос слишком большим. Он играл с такими же мальчиками на улице в футбол, ожидая, пока его неожиданно увидит скаут. Или хотя бы даже кто-нибудь – да, он никогда не забывал, что круто читал рэп. Самое главное, что он никогда не хотел быть таким, как его отец. Вечно пьяный папаша возвращался поздно, давал сыну тумака и сразу же нажимал на пульт, чтобы увидеть местные новости. Мать опять где-то пропадала, так что ни отец, ни сам Фади не интересовались, что она делает. Про них коренные французы вечно думали всякую муть. Например, что у них мужчины бьют женщин, а женщины абсолютно бесправны.
Фади так не считал. Его мать имела права, и даже чересчур. Как-то он оказался в доме одного приятеля своих приятелей, они сначала долго пили, потом, бухие, начали резаться в видеоигры – кстати, Фади играл лучше всех – а потом кто-то из них, молодой чернокожий, порекомендовал им включить что-нибудь забойное.
– В смысле? – сказал один из приятелей и загоготал. – Прон, что ли?
– Именно, – кивнул чернокожий и начал шарить по интернету, выбирая в закладках свои любимые ролики. – Какой жанр предпочитаете?
– Что? – сказал Фади, потягивая дорогое Blue Ribbon (он был большим снобом и не пил дешевого пойла). – А там есть жанры? Просто покажи мне красивых деток.
– Эээй, нам любой харам покатит, – захохотал другой чел, с дыркой между зубов.
– Ты так и не сходил к стоматологу, Мохамед? – подтолкнул его пакистанец в безразмерном худи.
– Отстань ты, они опять подорожали. И потом, а вдруг меня все-таки возьмут в хоккеисты? Тогда и смысла не будет что-либо исправлять, – удрученно произнес Мохамед.
Чтобы не слышать дурацких подколов, Фади Бен-Ассан сел поближе к черному, хотя его немало отталкивал сам вид рук у чернокожих, и посмотрел через его плечо.
– Черт, где ты все это берешь? Это же запрещенка, – пробормотал он, рассматривая коллекцию с роликами, где на превью были совсем юные девочки.
– А, хочешь женщин постарше? – хохотнул его дружбан и ткнул в папку, которая называлась «Мамочки».
Фади было несколько не по себе, но он решил перебороть свое отвращение и, так и быть, посмотреть порно вместе с друзьями, чего он еще никогда не делал. Он посмотрел на видео и ткнул по первому попавшемуся. Там была какая-то богатая студия с белыми стенами и одиноким торшером, под которым лежало массажное кресло. А дальше в комнату вошла женщина вместе с мужчиной, слишком мускулистым, чтобы быть настоящим врачом. Этой женщиной и была его блудная мать, которая постоянно где-то бродит и не возвращается вовремя, зато иногда приносит ему подарки в виде PlayStation и брендированных кроссов. Он не спрашивает ее, кем она работает, а она никогда не отвечает. Тонкая, изящная, без выпуклого живота, как матери других парней, без хиджаба, что, впрочем, и так часто встречается здесь, в пригороде. Она каждый день садится на электричку в наушниках и едет в Париж, где совсем некрасиво, серо и неуютно, а этот город почему-то называют столицей мира.
Так он просмотрел все видео, пытаясь понять, что же мама нашла в этом мужчине. Она закатывала глаза, драматично стонала и делала с ним нечто такое, о чем стыдно не то что рассказывать, но даже и подумать. Его мать была шлюхой.
Вот тогда он и переменился. Нет, он не стал посылать ее и разламывать PlayStation – она ему здорово пригодилась, пока он коротал время в появившемся одиночестве. Хвала Аллаху, никто из его друзей не узнал мать, потому что ее никогда не было дома, но все заметили странное выражение лица, с которым Фади смотрел видео.
– Эй, ты импотент, что ли? – как-то спросил его в шутку Мохамед, когда они сидели на площадке для баскетбола, в который иногда любили играть.
– Нет, а что? – неожиданно миролюбиво произнес Фади и вытянул слегка болевшую от напряжения ногу в брендовых кедах.
– Выглядел ты тогда хреново, вот я и подумал… – протянул Мохамед и сплюнул.
Небо было серым, как и его жизнь. Он не знал, что будет делать дальше, после школы. Идти в универ? Но зачем? Ему все равно не светит купить квартиру в центре с отдельным садом, даже если он хорошо, с отличием закончит. Если он сядет на шею семьи, ему придется жить на деньги равнодушной проститутки, поцелуй которой по утрам он уже не может выносить. Отец, вечно пьяный, еще не скоро помрет, но ему придется жить в дальнейшем вместе с ним, не снимать же квартиру. Да и кто согласится его поселить у себя? Он же мелкий арабский парень, родители которого поженились где-то в Кувейте и приехали сюда, чтобы жить здесь в стороне от норм своих предков, они когда-то тяжело работали, но никогда, даже в его детстве, он не помнил, чтобы они любили друг друга.
И потом он часто говорил, что его поразила очень простая мысль, когда после серой погоды и небольшого ветра из-за туч неожиданно возник луч солнца. Его мозгам сложно давались абстрактные соображения, но вот, он вытянул руку, и свет коснулся его смуглой кожи, простой, ласковый, как будто старающийся снять тяжесть с его души. Он, стремясь стряхнуть с себя странное волнение, поднялся на ноги, взял меч и швырнул его прямо в дырявую сетку и по случайности попал. Фади был небольшого роста, и ему редко удавался этот трюк. Но как же он тогда удивился, когда Мохамед поднялся, будучи на голову его выше, не стал задавать вопросов, а просто подошел к мячу и кинул его сам, но промазал. Так они, не разговаривая, молча играли, только изредка восклицая «О, попал» или «Опять промазал». Потом Мохамед молча протянул Фади руку, пожал ее и ушел. Как взрослый, что было еще более странным, чем неожиданное молчание друга.
Да, подумал Фади, скоро нас ждут экзамены. А я даже не знаю, как вообще начать что-то читать. Может быть, мне стоит попробовать? Его настигло резкое разочарование в играх, как будто душе страшно хотелось чего-то нового, необычного, а оно все не наступало. Он прошел к себе, тихо открыл дверь ключом, бросил равнодушный взгляд на ободранную стену подъезда и постарался как можно тише прокрасться мимо пьющего отца. Меньше всего ему хотелось услышать оклик: «Эй, Фади». Он ненавидел свое имя и часто поправлял людей, называя себя Франсуа. Имя казалось ему претенциозным, оно не было даже распространенным среди арабов. А вот Франсуа звучало так, что отлично вписывалось в окружающую атмосферу. Иногда в сети его называли Фрэнком, ему это тоже нравилось.
Он прошел в свою комнату, закрыл за собой дверь и взял старого облезлого плюшевого слона. Почему-то хотелось плакать, но он не знал, как это сделать, потому что слезы вообще не выкатывались из его глаз. Фади просто уткнулся носом в пахнущую старостью плюшевую плоть и бессмысленные глаза, похожие на анимешные, и привычно включил компьютер.
Он ненавидел инстаграм, но тем не менее сидел там, наблюдая за одинаково тупыми лицами моделей, красиво разложенной едой, пейзажами и модными шмотками, зная, что всего это не сможет себе позволить. И даже с моделями бы у него ничего не вышло – такие красивые девушки не обращают внимания на молодого, но смуглого, сутулого и невзрачного человека с большим изломанным в драке носом. А еще у него нет денег, сколько бы женщины ни рассказывали про феминизм и равные права. Вряд ли он сможет склеить красивую телочку и привести ее в свою унылую маленькую комнатку. Но, если честно, он и не хотел этого, потому что не знал, как ему с ними общаться.
И тут неожиданно к нему в инстаграм поступило уведомление о подписке. Фади удивился, ведь у него был практически пустой профиль. Там было несколько анимешных артов, скачанных из интернета, например, персонажи его любимого «ДжоДжо», а также он сам в единственной приличной футболке с изображением Парижа. Да, он купил ее в тех местах, куда обычно заходят туристы, выложив за нее круглую сумму.
О, подумал он, какой-то мужик. Хе, да это имам, неожиданно понял он, разглядывая фотографию крепкого и красивого мужчины средних лет в чалме зеленого цвета.
– Имам Оссейн, – прочитал он по-французски. – Философ, борец, политик. Ради будущего всего мира.
Как пафосно, подумал он, но решил подписаться на мужчину, стоявшего на крыше какого-то красивого восточного здания с минаретами. Солнце било ему в лицо, но он и жмурился как-то мужественно. А что за пикчи он увидел, листая дальше ленту! Вот имам Оссейн держит на коленях серо-белую кошку, короткошерстную, с нежным и умным взглядом голубых глаз. Такой кошки хватит для того, чтобы у тебя была компания чуть ли не на всю жизнь, неожиданно осознал он. Да кошка лучше Мохамеда, а какая грациозная.
Под фото с кошкой он прочел надпись: «И Аллах сотворил всех их». Аллах, подумал Фади, да зачем мне это? Но кошка красивая. Как хорошо, что женщин я тут не увижу, даже если буду листать дальше, я бы не хотел вообще на них смотреть. Но женщины были, правда, все скромные и закутанные в шелковые шали, в развевающихся одеяниях.
«Невесты Кавказа, области в России. Правоверные мусульманки хранят нашу веру», прочитал он еще одну надпись и засмеялся. Что мне ему написать и стоит ли вообще? Но какое-то внутреннее чувство посоветовало: да, обязательно сделай это. Фади слегка поколебался и вывел:
– Привет.
Имам ответил сразу же, как будто специально ждал его ответа:
– Да благословит тебя Аллах.
Фади, не зная, что сказать следующим, вывел:
– А ты правда имам?
Имам, судя по всему, немного подумал, прежде чем ответить. Писал он с какими-то перерывами, как будто осмысляя каждую фразу, да так, что Фади немного заскучал.
– Да, я действительно являюсь имамом… Франсуа. Какое красивое у тебя, должно быть, твоим родителям оно очень понравилось, раз они так тебя назвали. Они большие патриоты Франции. Мне оно тоже нравится, раньше я хотел, чтобы меня звали Анри… (Огорченный смайлик).
Фади хохотнул и подумал: все священники говорят как старики, а ведь он относительно молод. Странно, но до тех пор юноша ни разу не был в мечети, хотя Мохамед ее исправно посещал, несмотря на посещавшую его там скуку. Но если спросить Мохамеда, делал ли он дуа, то он обычно отвечал, что нет. Сам Фади в детстве читал мифы Древней Греции, пожалуй, единственную книгу в своей жизни, которая ему зашла, и там ему приглянулись боги. Он не смог бы быть стойким единобожником, совершенно точно подумал он. Что бы там ни говорили про Аллаха и его имена. Ему сложно было бы вообразить мир, в котором обитает нечто нематериальное и великое: ни глаз, ни уха, ни даже панциря какого-нибудь. То ли дело красивые, изящные люди с молниями и трезубцами. Впрочем, с богами вообще он сталкивался только в компьютерных играх и привык недоуменно пожимать плечами, если слышал упоминание о религии.
– Франсуа, я не утомил тебя? Ты наверняка подумал, что я скучный старпер, который хочет учить тебя жизни, – быстро и настойчиво ответил имам.
– Нет, – солгал Фади и тут же быстро написал. – Меня зовут Фади, мсье имам.
– О, еще более красивое имя. (Смайлик аплодисментов). Откуда ты?
Юноша слегка смутился, но решил все-таки ответить, ему страшно не хватало общества. Скоро должен прийти отец, скорее всего, пьяный, а потом может явиться мать, женщина, деньги от которой он не хотел больше принимать ни под каким видом. Именно поэтому ему отчаянно захотелось о чем-нибудь поговорить, пусть даже с этим странным мужчиной.
– Я из Франции, – несколько неуверенно произнес Фади вслух и только потом сообразил, что мужчина по ту сторону экрана его не слышит. Но у него было ощущение того, что этот человек его понимает, такое безотчетное и глупое. Почесав голову, он написал фразу. Почему-то неожиданно на него напала нервная чесотка, как будто ему опять приходится отвечать перед учительницей, французской старой девой из строгой христианской семьи.
– Ну я тоже из Франции, – сказал имам. – И даже из Парижа, не поверишь.
– Вы живете в центре? – почему-то перешел на вежливое обращение юноша.
– Да, так получилось, а еще служу в красивой мечети. Ты когда-нибудь был там?
– Нет, не доводилось, – честно ответил Фади и вздохнул.
Он посмотрел на садящееся за деревьями солнце и подумал о том, как же чудесно, что в мрачном и неказистом пригороде вообще есть деревья. Ему так нравилось, когда солнце просвечивало сквозь их листья. И почему-то не нравился разговор.
– А ты приходи, – кратко сказал имам и дал ему адрес. – Там весело, не как в других мечетях. У нас вообще таквакор, мы играем на гитарах в группе, такая служба. Опять думаешь, что старик начинает учить тебя жизни?
– Нет, почему же. Только… я никогда не был в мечети, – написал Фади.
– Понятно. (Вздыхающий смайлик). Мне просто подумалось, что тебе было бы весело послушать исламский рок, я сам когда-то состоял в группе. И мне очень хотелось выступать. А потом так получилось, что я стал имамом, и все заверте…
Фади не верил своим глазам: старый хрыч понимал сленг, которым он говорит с Мохамедом и остальными. Но чтобы прийти в мечеть, разве не надо вытащиться из ненавистной комнаты, принарядиться, сесть на электричку и поехать? Хотя чего ему терять, право слово? Возможно, там весело. Но надо готовиться к экзаменам, опять вспомнил он. Но ему не хочется, всплыла мысль с другой стороны. Мадам Жюльен такая некрасивая женщина с глубокими заломами кожи вокруг рта и блеклыми белыми волосами. Он удивляется, что иностранцы считают француженок красивыми. По его скромному мнению, самые привлекательные девушки арабки и еврейки либо итальянки, они как-то посвежее будут. Но о чем это он задумался? Опять о том, что придется писать скучную байду про Шатобриана и слышать скрипучий старый голос с сентиментальными нотками «Фади, дорогуша»? Черт бы ее побрал, но…
– Да, я приду, если не буду в это время повторять экзамен.
Радостный, хлопающий в ладоши смайлик его встретил сразу же. Следом за ним появился текст:
– Я очень рад. Компания должна быть большая!
Слегка пожав плечами, Фади закрыл инстаграм и открыл Genshin Impact. Страсть к этой игре вошла в поговорку у друзей юноши, которые искренне считали, что в ней сидят только геи и девочки. «Я хочу найти себе девочку», – отмахивался Фади и продолжал ползти, плавать и летать по сказочно красивому миру, так не похожему на пригород, где он жил. Потом, когда его герой должен был сразиться с прыгающим монстром на пути в город мечты с высокими средневековыми башнями, озаренными закатным солнцем, он неожиданно заметил, что отец еще не пришел, и обрадовался. Наверняка решил заночевать у друзей, подумалось ему, ну и хорошо, что даже у такого жалкого человека они имеются. А потом его душу согрела мысль, что скоро он заведет себе новую компанию, к тому же в самом Париже.
Все-таки город замечательно выглядит, вертелось в его голове, пока он гулял по узкой мостовой, время от времени чуть не налетая на пешеходов. Где-то здесь должна быть мечеть, да полно, официальная ли она? Он сверился еще раз с адресом, уткнувшись в какой-то частный особняк квадратной формы, похожий на комод, но с небольшим пластиковым полумесяцем над входом. Внимательно всмотревшись, он прочитал надпись маленькими буквами: «Мечеть Великолепие». Странное название, да и неисламское вообще, где здесь что-то, указывающее на саму архитектуру ислама? Но тем не менее, здание, похожее то ли на офисный центр, то ли на музей современного искусства, холодное, стеклянное, являлось мечетью.
Он позвонил и стал ждать, слушая поскрипывание домофона. Наконец красивый звучный баритон нараспев произнес:
– Добро пожаловать, – и дверь отворилась, запищав.
Таково было первое явление в его жизни того, что позднее начисто сметет и перевернет все прежнее, что он испытывал до этого. Фади тогда был слегка испуган и оглушен путешествием по Парижу, чужому, не понимающему его, и подавлен видом пластиково-стеклянной мечети-комода со скошенным углом. Предчувствие подсказало ему, что он если не на правильном пути, то близко к нему, хотя ему было очень страшно.
