Вадим Иновенков "Пагубная любовь"

Пагубная любовь
Вадим Иновенков

Меньше, чем драма, больше, чем роман.Рассказ о герое, чей жизненный путь лежал к учёбе, покуда в его жизни не появилась она – та, что изменила всё его представление и не переменила его.

Вадим Иновенков

Пагубная любовь

Глава 1

В аудитории университета N-ого города проходила обыкновенная лекция, в коей обыкновенность заключалась в её постоянной нудности и скучности. Занятие проводил старый, сгорбленный профессор кафедры анатомии человека. Дряблыми руками он проводил меловой узор, вялым языком объясняя значения этих символик. Скрипело несколько ручек; в остальном доносился сонливый шёпот, передаваемый меж партами.

Единственным истинным слушателем, который вникал в каждое слово преподователя, был двадцатидвухлетний студент, сидевший за партой, поодаль от остальных. Каждый узор изъясняющегося перед доской аудитора он усердно воспроизводил в тетради. Как секретарь он исписывал целые листы, вторя каждому слову единственного аудитора.

Пара была окончена и проталкивающиеся студенты мигом устремились на выход из этой душной аудитории. Лишь только зал начал опустошаться ринувшимся на свободу учениками, как к кафедре преподователя подошёл тот самый восторженный слушатель. Поджидая, пока старик уложит в портфель все свои немногочисленные профессорские пожитки, он обратился к нему со следующими словами благодарности:

– Прекрасная лекция, профессор.

Профессор, поправляя свои очки и высматривая кто же к нему привёл такие слова любезности, ответил столь же любезным тоном:

– Благодарю вас, молодой человек. Как вас зовут?

– Валентин Рудалёв, профессор. И у меня к вам есть просьба.

– Какая такая просьба? – удивился он, выдыхая и потирая свои линзы шершавой тряпочкой.

– Будьте добры, я бы желал посетить вас на дому, профессор, – сказал он, сильно волнуясь. – Очень хотелось бы услышать лекции у вас в гостях.

Старик немного сгорбился, прослюнявил губы, из чего молодой человек немного замешкался, увидев в этом неблагоприятный оттенок и поспешил добавить: «Если вы не будете против, конечно. Всего один раз».

– А, прийти домой? – словно очнувшись, переспросил он. – Ба-ба-ба! Да, конечно можно! Очень вас прошу. А вот хоть сегодня и приходите. Адрес я вам напишу. Только к вечерку, после пар.

Он оторвал лист бумаги. Рудалёв внимательно разглядывал как тот записывал своей костлявой рукой адрес. Наконец, на последней точке он протянул её Рудалёву и озадачено спросил:

– Валентин, верно?

Да-да! – вне себя от радости встрепенулся Рудалёв, забирая эту бумажку. – Ах, не сомневайтесь! сегодня же буду у вас. До вечера, профессор!

– Что же, будьте здоровы, до встречи.

Так закончился краткий разговор между профессором и Рудалёвым, между учителем и учеником. Рудалёв тут же после поспешил к себе домой, находясь в блаженном предвкушении сегодняшней встречи. Валентин Рудалёв – учащийся медицинского университета, в который он поступил три года тому назад. За всё то время, которое он проучился в университете, ему ни дня не представлялась жизнь без учёбы. Он ясно давал себе понять, что без учения он был бы никто. Ни одного дня, ни одной пары он не пропустил, – и тем очень гордился. В общем, он был примерным учеником, хотя и со своей целью он так жаждал учиться. Он видел студенческую жизнь как лестницу, по которой он поднимался на своём пути, взирая на остальных, которым эта лестница была недоступна, как на недостойных. Рудалёв искренне считал, что студент должен только учиться и только и думать, что об учёбе и знаниях, а остальное он считал смешным и зазорным, если не сказать – позорным. Поэтому он с презрением относился к тем нерадивым студентам, которые (как он считал) сами своими действиями стыдили не только университет, но и всё научное сообщество. Дома он читал о том, чему учился. Свободное время не существовало для него. Радость от выходных он воспринимал за невежество. Словом, он был всегда погружен в своё поприще, которое считал важным и интересным. Поэтому он вздумал напроситься к профессору. Профессор был для него идеалом учёности, светочем науки и образцом эрудиции. И хотя его преклонный возраст никак не давал ему преимуществ в его деле, всё же он слышал от других, что ранее его авторитет преподавателя был бесподобен. Лишь сейчас он подрастерял свои мысли из-за седин в мозгу, что не мешало сохранять ему высокий статус в лице его ученика Рудалёва.

На такой тактичный шаг, как поход к профессору, Рудалёв решился вовсе не сразу и тщательно обдумывал этот момент в течение нескольких месяцев, находя этот запрос вульгарным. Один случай представился ему удачным: профессор сам как-то объявил на лекции, что ученики по своему желанию могут побеседовать с ним и даже приглашал к нему домой. Эти слова коснулись лишь уха Рудалёва, которые он воспринял как вызов; остальные не были заинтересованы в гостеприимстве профессора. По правде сказать, лишь Рудалёв и видел в старом профессоре ещё крепкий авторитет и встреча с ним была предрешена. Так Рудалёв и напросился в гости.

Сам Валентин Рудалёв не выделялся какими-то особыми чертами, больше нагоняя темноту на свою личность, оставляя сплетни о своём, как он сам считал, безынтересном виде. Он был худощав, среднего роста, с мрачным лицом, на котором редко можно было увидеть улыбки. Одежда его была проста и служила ему до тех пор, пока та совершенно не изнашивалась или рвалась. К благам и изыскам он относился прохладно, поэтому имел лишь самое необходимое, питался лишь самым простым. На жизнь ему хватало средств благодаря повышенной стипендии, к которой также добавлялись редкие пожертвования от своих родственников. Когда они ему присылали деньги и расспрашивали о жизни в городе, то он лаконично отвечал им нечто вроде: «Спасибо, хватает» или: «Ничего, не жалуюсь». Проживал он в захудалой арендованной комнатушке, предпочитая жить в единении бедно, нежели в более просторном общежитии немилому ему обществу. В эту тесную квартиру он прибыл через час после краткой беседы с профессором.

Не раздеваясь, лишь откинув дерматиновую куртку на торшер, он залез в холодильник и достал оттуда кастрюлю щей, положив её на письменный столик, который из-за бедного убранства одновременно служил и обеденным местом. Отведав щей, он бросил кастрюлю в раковину и посмотрел на часы.

– Половина пятого, – проговорил он, – самое время выдвигаться, хотя прежде необходимо бы привести себя в порядок.

Он омыл лицо, причесался и залез в деревянный гардероб, где встретил капну однотипных одёжек. Рудалёв задумал явиться к уважаемому профессору, поэтому хотел одеться соответствующе статусу хозяина. Найдя среди своего туалета элегантную рубашку, он накинул на себя единственный полиэстеровый пиджак и, быстро заправившись, вышел во двор.

Глава 2

Путь к профессору лежал до другого конца города. По счастью в городе действовал метрополитен, чем и воспользовался Рудалёв, через час уже находившийся неподалёку от дома профессора. Уже вечерело; солнце погружалось за оранжевый горизонт, отдаваясь карамельной дугой. Было по-осеннему тепло в эти сентябрьские вечера, когда теплота улиц убаюкивалась от ослабевающего солнца, а порывы ветра лёгким нажимом обволакивали граждан, остужая их и провожая до дома. И сам Рудалёв был на приподнятом настроении, вопреки обыкновению своей натуры. И деревья рядом шелестели в приятной музыке, и прохожие шли, довольствуясь добросовестной погоде. Всё это передавалось между всеми, – и живыми и неживыми персонами, сливаясь в тёплой атмосфере. Рудалёв завернул за угол и прошёл через несколько дворов, пока не очутился возле высотных зданий. Район, в который зашёл Рудалёв, был выстроен совсем недавно, по самым новым и причудливым планам, которые только вдохнули в него градостроители. В таких районах, где ещё десять лет назад не было и намёка на жизнь, теперь стояли как исполины новейшие дома, одетые в бело-оранжевые жакеты, с подобием угловатого купола на своих головах, напоминавшие турецкие фески. И всё здесь рядом было новое: детские площадки, дворы, автомобильные парки. Рудалёв насыщался этими экспонатами. «Да, недурно вы устроились, профессор», – сказал он, оглядывая высотки.

Он сверил адрес по бумажке. Убедившись, что это был нужный дом, он вошёл в подъезд и поднялся на пятнадцатый этаж, где должен был проживать профессор. Всё внешнее устройство дома соответствовало стилю и внутреннему: тут были и выложенные мозаичной плиткой полы, и покрытые диагональным узорами стены, на которых были закреплены светильники. Везде было чисто и ухожено, каждая дверь была своеобразной и непохожей на остальные. Он сравнивал всю эту красоту со своим домом и усмехался тому, насколько она была похожа на лачугу при сопоставлении друг с другом.

Он достал бумажку и прочитал номер квартиры: «320, 321, 322… Ага! 323 квартира, пришли», – произнёс он. – «Ну, есть кто дома?»

Он хотел было постучать в дверь, но заприметив дверной звонок, нашёл более приемлемым воспользоваться им для создания важности кондиции. Он нажал на него и зажурчала приятная симфония певчих птиц. «Иду-иду! Дайте только халат накинуть», – послышались чьи-то отдалённые слова за дверью. Донеслось приближающееся шарканье. Когда отварилась дверь, на пороге оказалось знакомое лицо, натянувшее на себя атласный халат, заместо своего рабочего жакета. Перед Рудалёвым стоял профессор, держащий в руках трубку. Он потупил взгляд на неожиданного гостя, щурясь и напрягаясь. Рудалёв смекнул, что профессор немного позабыл о его сегодняшнем визите и, протянув ему руку, сказал со всей ему доступной грациозностью:

– Здравствуйте, Павел Николаевич. Неужели не вспомнили?

Момент истины прозрел в очах профессора, который своей торжественной улыбкой озарил как врата порог своего дома.

– А-а, да-да-да, Валентин, – пожимая руку и улыбаясь, произнёс профессор, – что же это я, проходите, милости просим.

Профессор (или как его звали в миру – Павел Николаевич) был известен как блестящий преподаватель и деятель науки, замечательной особенностью которого было полное отсутствие докторской чванливости. Напротив, он был известен как простой и открытый человек, без излишнего учёного жеманства. В его элегантных манерах, которые закостенели лишь вместе с неизбежной дремучей старостью, жили положительные качества чувств доброты. Он был прекрасно известен своим радушьем. Его любили окружающие, уважали коллеги, и, наверное, восхищались бы ученики, если бы не его занудность, от которой молодое поколение воротило нос. Но все те пороки и все те добродетели, в которых сливается каждый человек, не исключая Павла Николаевича, были едиными для Рудалёва, видевшего в нём именно профессора, – то наименование, которым он обозначал огромное уважение к этому престарелому слуге своего дела, никем более не раздаваемое.

Он ступил в квартиру, обустройство которого напоминало покои старого замка. Будто очутившись у старого лорда, он лицезрел в прихожей увешанные картины, панно и кучу резных птичек, которые застыли в вечном полёте.

– Пожалуйста, вот вешалка, – подал ему любезно профессор. – Как разденетесь, то пройдите прямо, через дверь, там я вас буду ждать.

– Благодарю вас.

Обменявшись любезностями, сняв свой пиджак и туфли, Рудалёв прошёл по узкому залу, по бокам которого были развешаны главные обитатели: множество насекомых, нанизанных на иголку, заключённых в декоративную деревянную рамку с ручной резкой. На каждой рамке было приписано название каждого из обитателей этого стеклянного домика, который Рудалёв разглядывал с интересом посетителя музея, лицезрящего экспонаты. Здесь были и «Goliathus», и «Attacus Atlas», и гигантская «Trigoniulus Corallinus», которые по земным своим названиям, являлись обыкновенным жуком-голиафом, павлиноглазкой и многоножкой. Все эти чудо-насекомые, сохраняющие под зеркальным куполом свои чарующие виды, были, по всей видимости, подарками из глубин стран. Рудалёв не знал, как называется такое увлечение, поэтому он окрестил его жукособирательством и насмотревшись на этих консервированных жуков, пошёл непосредственно к профессору. Тот принял Рудалёва, сидя на кожаном кресле, устроив гостя в таком же комфортабельном сиденье напротив, которое он называл пастушком.

– Прошу, садитесь на пастушка, Валентин. Не стесняйтесь, будьте как дома.

Рудалёв встрепенулся такому гостеприимству. Казалось, что вот уже они были так близки с профессором, словно лучшие друзья. Снова лг сердечно поблагодарил профессора и устроился как нельзя лучше. Ему не верилось, что профессор с ним так благородно обходится, словно Амфитрион. Отличная кожа и деревянные ручки кресла, сделанные из лакированного красного дерева, были для него сродни пухового облака среди райского простора. Он хотел окунуться в эту обхватывающую его спину мягкость, углубиться в эти кожаные просторы, наполненные шёлковой ватой, но быстро встрепенулся, строго напомнив себе перед кем находится. Он принял серьёзный вид. Профессор нагнулся и взял со столика, который стоял между ними на расстоянии вытянутой руки, гранённый стакан, наполненный чем-то бордовым.

– Желаете, Валентин? – учтиво указав на второй стакан подле первого, произнёс профессор. – Великолепный гранатовый сбитень, попробуйте.

– Нет, спасибо, профессор, не имею жажды, – отнекивался Рудалёв.

– Как пожелаете, а между прочим – очень вкусный, – отпил он с нескрываемым удовольствием, причмокивая и аплодируя губами своему напитку. Рудалёв смотрел на него и сгорал от нетерпения поговорить с ним о тех лекциях, которых ему так недоставало в его познании. Павел Николаевич понял желание своего страждущего ученика, угадав в нём истинную жажду по учению, поэтому задал ему весьма желанный вопрос:

– Итак, зачем же вы пришли?

– Побеседовать с вами, профессор.

– Вот как, – удивился профессор, надвигая свои роговые очки повыше на переносицу, – а вам сегодняшней лекции было мало, Валентин? Как она вам, кстати, понравилась?

– Божественно, профессор. Как всегда отличная лекция. Но да, в ней есть изъян – её было мало, уж извините.

Он раздвинул края губ ещё шире.

– Что же, две пары вам кажутся малыми?

– Тридцать два академических часа мне кажутся преступно малыми, Павел Николаевич, – с отчаянием вздохнул Рудалёв. – Поэтому я пришёл к вам, так как хотел бы позадавать вам множество вопросов, на которые в условиях лекции вы совсем никак не могли бы ответить; да и, честно говоря, – тут он нагнулся к профессору чуть ближе, – нам бы явно не дали поговорить в тех условиях.

– Это можно. О чём же?

– О медицине, профессор, вестимо.

– О медицине я говорю последние сорок пять лет, – впадая в кресло и скрестив пальцы, отшутился профессор.

– Но никто не говорит так, как вы. Вы стоите выше всех, кто преподаёт у нас в университете. Вы как гора вокруг всех этих холмов.

– Ну что же вы, Валентин, не принижайте достоинства моих коллег. Они совсем не так уж плохи, как вы о них отзываетесь. Многие из них – молодые и целеустремлённые, идут на докторскую…

– Да что с того, что они молодые? – прервал его Рудалёв, но тут же быстро затих и немного покраснев за вмешательство, докончил свою мысль лишь тогда, когда профессор вновь глотнул из стакана: – Приходят к нам из лучших институтов, где их научили по бумажке рапортовать, да и учат нас по этой же бумажке же. Всё, баста! Слово в слово. Их что не спросишь – стоят как вкопанные, словно язык проглотили. Ме да бе, профессор!

– Не будьте так строги, Валентин.

– Поймите же, Павел Николаевич, – я надеюсь вы позволите вас так называть по имени и отчеству, – они совсем не такие, как вы. Вы – светоч науки, образец опыта и огромных залежей мысли. Когда вы ведёте лекции, то я словно слушаю всех учёных эпохи от великой античности до наших дней. Вас же что ни спросишь, то вы найдёте ответ из своего ларца бездонного ума. Вы, Павел Николаевич, – последний образец той эпохи, в коей ещё было понятие истинной науки.

От этих слов румяна профессора закраснели так, что были даже краше того пунцового напитка в его стакане. Он выразил признательность своему ученику, но всё же попросил его быть помягче к остальным коллегам.

– Хорошо, оставим их, раз вы так просите. Скажите, профессор, мы можем перейти непосредственно к темам?

– Охотно. Итак, о чём же вы желаете поговорить?

Желание профессора удовлетворить давнейшее любопытство Рудалёва так восхищало его, что он начал быстро перебирать о чём же спросить его, с чего начать разговор. Одна тема казалась приятнее другой; он словно выбирал между всеми конфетами в кондитерской, будучи юнцом.

– На одной из своих последних лекций по темам нейрофизиологии, – начал Рудалёв, – вы упомянули о некоей области в субталамусе, которая, по вашему мнению, является слишком плохо изученной, чтобы о ней так хорошо говорить. При всём при этом указали, что она может прямо влиять на развитие или даже лечении болезни Паркинсона, а также свели её с рядом иных возможных участвующих ролей. Расскажите, Павел Николаевич, побольше об этом. Всё то, что известно об этой потаённой зоне.

– Ох! ну и тему же вы вспомнили, Валентин. Я о ней, право, и запамятовал, благодарю вас. Так, – развёл он руками, цепляясь за ручки кресла, – многое об этой неопределённой зоне нельзя сказать, так как наша наука ещё с момента развития невропатологии не могла дать точные данные по этой области, хотя и активно интересовалась ею, – уж больно разнообразны там нейроны. Ко всему прочему данный участок имеет множество связей меж корой больших полушарий, гипоталамусом, мозжечком… – профессор начал длинное перечисление всех отделов, связывающую эту загадочную зону. Термины лились из его учёной головы как водопад, который с жадностью лакал страстный до науки ученик. Далее он переходил к описанию структуры и содержанию зоны, воздействию на промежуточный мозг, различии всех нейронных сетей, которые обнаруживались там. Переходя от одного к другому, профессор описывал всю систему, так что его ответ растягивался на курс лекции, который, впрочем, ничуть не был противен дотошному слушателю.

Рудалёв слушал и внимал с наслаждением каждое слово профессора. Каждое наименование и научные термины лились патокой в его уши. Он обожал это, он был весь отдан в этот момент только медицине, которую всем сердцем желал постичь, не оставляя в границах органа, о котором шла речь, ничего иного. Он внимательно вслушивался в речи профессора, при этом временами поглядывая на антураж его комнаты, где они сейчас вели замысловатую беседу. При всех добротностях помещений профессора, эта комната была самой нагруженной из-за наполнения декора. В ней больше всего чувствовался дух той ушедшей эпохи, преобладающей в выделке этой комнаты, – и деревянный настил, с полосчатыми древесным паркетом, и края бежевого потолка, выделенные крашеной гипсовой лепниной, и множество узоров астр, которые росли по всей площади обоев. На стенах были развешаны полки, с часами и папье-маше; возле них весели портреты великих мужей и просто красивых юношей и девушек. Но больше всего наполняли комнаты, точно стражники, это вытянутые книжные полки, на корешке которых можно было прочитать множество интересных названий томов. Не чужды антуражу были и статуэтки, размером в пядь, декоративные тарелочки, с названиями и профилями наших разнопёрых городов, а также, – непонятно откуда взявшееся у профессора – чучело головы оленя. Во всей отделке софы, кресел, тумбочек, шкафов – везде была рука профессионального резчика и красильщика, на которую было любо взглянуть. Рудалёв смотрел на всё это с восхищением. До того убранство здесь было красивым и выставлено со вкусом, что Рудалёв подумал про себя: «И как же это профессор смог накопить на все эти богатства? Наверное врут у нас, когда говорят, что преподавателям платят гроши».

Глава 3

Из окон уже давно не бился луч светила, закрытого за тесьмой сонного вечера. Дальний небосвод отливался марципановым отблеском. Павел Николаевич всё продолжал свой курс, изъясняя весь свой сорокалетний научный опыт. Он начал с разговора про вентральный участок, а после перекинулся на систему работы продолговатого мозга, на строение полушарий мозга, на их асимметрию, на особенности патологии при нарушении тех или иных отделов и прочее и прочее. Словом, он напоминал композитора, согласившегося по запросу сыграть одну свою короткую партитуру, по итогу игравший всю пьесу: от начала до конца. И Рудалёв был вовсе не против слушать эту игру одного музыканта. Иногда мысленно он прерывался и снова осматривал комнату хозяина, вглядываясь в углы, так что по возвращению в разговор застигал того за речами о Лурии или гении Павлове. В какой-то момент Рудалёв позволил себе перебить профессора, чтобы высказать своё мнение о предмете разговора.

– Однако Павел Николаевич, – прервал он его, когда зашла речь о невозможности регенерации нейронов, – я вынужден с вами не согласиться. Напротив, я читал новые статьи и в них чётко говорится о возможности нейрогенеза у человека. Причём речь шла не только о глии и миелине, но и всецелом восстановлении синапсов и аксонов с дендритами.

– Ну что же, это вполне возможно, вы вполне правы, – покрутился в кресле профессор, стараясь со своей присущей добротой не настаивать, чтобы не задеть собеседника. – Наверное такие данные получили совсем недавно, ведь у нас наука, слава Богу, не стоит на месте. Всё пройдётся. Боже мой! – воскликнул он, посмотрев на часы, – уже девятый час. Не желаете пройти и попить чайку?

– Вполне можно, профессор.

И они встали и прошли в столовую. Распахнув две бледные двери, они вошли в кухонное помещение, в центре которого занимал главное место длинный дубовый стол, покрытый белоснежной скатертью. На поверхности стола расположились фарфоровые чашки и тарелки с мелкими высеченными узорами.

– Прошу, садитесь тут, – указал Павел Николаевич на стул, стоящий прямо напротив входа. – Я сейчас попрошу нам принести чаю с угощеньями.

Рудалёв охотно сел и очутился за столом, накрытый на десять персон, а значит и по равному количеству тарелок и проборов на нём. Кухонный гарнитур здесь был уже не в деревянном стиле, как в предыдущей комнате, но в изобилии эмали, украшающей фасад обеденного интерьера. Напольные конструкции, навесные элементы, пеналы, мебель – всё это здесь было выдержанно в стекловидно-глазурной композиции молочного и бежевого цвета, что весьма оживляло интерьер. Завсегдатаями кухни были хрустальные стаканчики, стеклянные бокалы, фарфоровые чашки и фаянсовые тарелки. Все эти жители светились от висящих наверху люстр: две поменьше и одна большая, в самом центре, одетая в стеклянные серьги. Кухня была меньше, чем предыдущая гостиная, но при этом она вытягивалась, словно парадный зал. Во всём этом великолепии застыл взгляд Рудалёва, пока не наткнулся на один нелепый камень, обнаруженный сидящим за стулом на противоположной стороне. На деле им оказалась пожилая женщина, которая сидела здесь с самого начала, ни разу не проронив ни слова и потому сокрытая своим молчанием от глаз гостя. Одетая в белый сарафан с накинутой разукрашенной туникой, она сидела и исподлобья наблюдала за оставшимся в одиночестве студенте. Она рассматривала его и не спускала с него глаз, – тех самых глаз, надменно приподнятых вместе с хмурыми уголками бровей. Её губы, окрашенные в высохшую бардовую помаду, слились в приплюснутые трубочки, опущенные по бокам, выражая тем самым явное неудовлетворение от гостя. Её лицо, в целом, истончало мнимое недовольство, – во всяком случае так казалось Рудалёву. Она не пошевелилась, пока в комнату не вошёл Павел Николаевич.

– Сейчас принесут чаю, ну а мы пока можем продолжить и тут, – садясь рядом со старухой, сказал, потирая рукава, профессор. – Ну а ты, Глафира, что будешь?

– Павлуша, ты не говорил, что у нас будут гости, – едва слышно прошептала она, – мог бы и предупредить.

– А я не сказал? – удивлённо проговорил Павел Николаевич с детской наивностью. – Ну, будет! Значит сейчас скажу, Глаша. Это мой студент из университета, очень хороший и способный ученик – Валентин. А это, Валентин, моя жена – Глафира Ивановна.

Профессор познакомил их, хотя они оба не стремились к этому. Рудалёв с первой секунды почувствовал какую-то неприязнь, воцарившуюся в воздухе; всяческое удовольствие, исходящее прежде, мигом обрушилось в нём, и он снова стал в своём обычном состоянии – пресным и подбитым.

– Так! – воскликнул Павел Николаевич, потирая руки. – Ты что-то будешь, дорогая? – переспросил Павел Николаевич у своей жены.

– Да, – кладя ему руку на плечо, кисло ответила она, – мне чаю с птичьими конфетками.