Наконец, словно успокоившись, «он» вернулся в дом, где, выглянув из-за печи, увидел не спящей хозяйку дома, которая в это время стояла на коленях перед иконами, молилась и крестилась. Тихо посмотрев на ее с укором самому себе, что не смог дать женщине крепкий сон, «он» беззвучно упал на колени позади нее и то же стал кланяться образам точно так же, как дала она. «Он» закрывал глаза, будто читал молитву, кланялся, припадая лбом к полу, но не крестился, так как по сути своей не мог был крещеным. В недрах своей души «он» считал себя Божьим созданием, а потом глубоко верил и, всегда, когда входил в дом не по срочной надобности, поворачивался к стоящим в красном углу избы иконам и отвешивал медленный поклон, делая это только в том случае, если дома никого не было.
Закончив читать молитву, хозяйка замерла на некоторое время, а потом спешно повернулась и посмотрела именно на то место, где только что был «он», будто бы почувствовала «его» присутствие у себя за спиной, но не испугалась, а как бы проверила его наличие. Из всех домочадцев она была единственной, кто почитала его, при этом никому не навязывая свое мнение о «нем». Женщина всегда оставляла что-нибудь из еды для «него», как бы роняя после трапезы крошечные кусочки хлеба на пол, но только в одно место, между ножкой массивного кухонного стола и стеной, где даже при уборке, не всегда дотягивались тряпкой или веником. Она выполняла еле заметные простому взгляду ритуалы, как бы упрашивая «его» хранить дом, семью, хозяйство. А «он» с добротой принимал все это, видя в хозяйке благодарного человека, за что во всем помогал ей, приглядывая за всем и за всеми.
Словно негласно «он» стал ее добрым и на редкость трудолюбивым помощником, в любое время суток добросовестно выполнявшим свою работу тщательно и качественно. Стоило хозяйке отлучиться куда-либо, «он» непременно усиливал свою бдительность, контролируя все происходящее в доме, во дворе и огороде. Если она что-нибудь теряла и не могла найти, то утерянная вещь очень быстро находилась, причем, непременно, таким образом и в таком месте, будто бы ее подкинули туда. Если нерадивая курица уходила со двора и пыталась по недоумию своему прибиться к соседским птицам, то ее, непременно, будто кто-то подгонял назад, не давая отбиться от своих. Если вдруг из леса к дому начинала приближаться лиса или куница, то путь ее заканчивался, не доходя до намеченной цели. Ничего не понимающий дикий зверь, будто бы натыкался на невидимую преграду или сталкивался с кем-то, через кого не мог пройти, а потому сворачивал с пути и уходил прочь.
Так было всегда. «Он» контролировал все и помогал во всем хозяйке дома. «Он» успокаивал ее плачущих детей, когда те были маленькими и могли свои плачем мешать матери выполнению домашних дел. «Он» пробирался к ним, в подвешенную к потолку за крюк люльку и забавлял их в ней, играя с ними или заставляя их заснуть. Оберегал их от холода, укрывая одеяльцем. Лечил своими заговорами, если чувствовал подступающую к ребенку хворь или предупреждал об этом кого-либо родителей, порою даже имитируя кашель простуженного организма, вынуждая взрослых начать обращать на это внимание и принимать меры.
С тем самым Василием – первенцем в простой крестьянской семье, когда тот был еще младенцем, «он» проводил много времени, веселя его и оберегая, забавляясь с ним и засыпая с ним вместе в его люльке, словно мягкая, меховая игрушка. Этим, однажды «он» чуть не выдал себя людям, чего среди таких, как «он» никогда не делается ни при каких обстоятельствах. А «он», тогда еще по молодости своей, сам крепко уснул в детской люльке с ребенком, едва не проспав приход в дом отца семейства, а потом и его супруги. Лишь каким-то чудом и ловкостью, «он» избежал встречи с людьми, не попался им на глаза, ускользнул в своей манере, оставшись не замеченным. А потом, сделав соответствующие выводы, «он» больше никогда не засыпал рядом с человеком, всегда отправляясь спать ближе к печи, в подпол или на чердак, в те укромные места, такие личные лежки, где «его» не мог найти никто и никогда, кроме «ему» подобных.
Но, не смотря ни на что, «он» считал себя полезным и преданным другом отцу семейства и его жене, о существовании которого они ровным счетом ничего не знали, не подозревали, а он, все равно, всегда присутствовал где-то рядом и был привязан к ним.
В разговорах и на посиделках они с детства слышали о «нем» из рассказов стариков. Смеялись над тем, как деревенские старушки задабривали таких как «он», поучая этому же своих малолетних внуков. А те, в ответ, пытались поймать «его», устраивая засады на «него» и ставя приманки. На что кто-то из «его» среды, особенно самый молодой, с радостью принимал навязываемую ему игру, подшучивая в ответ над глупыми еще детьми, ставя их в неловкое положение или, даже наказывая, если в «его» адрес делалось что-нибудь не доброе.
И как бы к «нему» не относились люди, «он» был привязан к дому и всегда верно и преданно служил живущей в нем семье, помогая приглядывать за детьми и имуществом. Не при каких обстоятельствах «он» не предавал их, не уходил в другой дом, к другим людям, оставаясь тайным хранителем домашнего очага, которому можно было доверить все, что принадлежало этой семье.
Если вдруг хозяева оставляли растопленную печь без присмотра, он бдительно следил за ней, не давая случайным искрам выскочить из топки и натворить беды. Если, при этом «он» замечал появившуюся в кладке трещину, через которую в дом начинали проникать продукты горения, то мог даже сам заделать ее, забив припасенной заранее глиной. Но, если возможности такой у «него» не было, то давал знать о беде хозяину. «Он» оповещал его каким-либо хитрым способом, порою с имитацией звуков, подражая гуляющему сквозь жерло печи ветру, хоть этого и не могло быть. А если в хлеву начинала мучаться хворью корова, овца или курица, то «он» сам мог исцелить ее своими заговорами. Когда же «он» был не в состоянии этого сделать, то давал знать о беде главе семейства, по-своему подзывая его к скотине, ловко пародируя издаваемые ею звуки.
Появился «он» в этом доме и в этой семье несколько десятков лет назад. Привел «его» к еще возводимому деревянному срубу отец, показывая «его» будущее владение. А «он» смотрел, как работают на строительстве люди, удивляясь их сноровке, когда очередное обработанное топором бревно ложилось так, что постепенно формировалась каждая из стен, а потом и вырастал весь сруб, со временем превращаясь в, пахнущую свежим лесом постройку. Ничего не говоря, как было принято среди «них», отец давал понять, что ему, как молодому соглядатаю нового дома, придется, по природе своей, приглядывать за всеми, кто будет тут жить, за их имуществом, за скотиной. А «он» удивлялся этому, волновался за возлагаемую на него ответственность и впитывал в себя слова своего отца, дававшему понять «ему», что у всех у «них» такая природа. И по этой причине «ему» не остается ничего, кроме как служить людям, как делали его отец и мать, дед и бабка. У каждого в их роду был свой дом с живущими в нем, иногда целыми поколениями, людьми. Были под неусыпным контролем хозяйские дети, внуки, домашняя скотина, надворные постройки, запасы на зиму, продукты в погребе и многое другое, что должно было сохраняться, чтобы в доме всегда были люди, без которых «им» никак нельзя было существовать.
И грош цена была такому из «них», кто не мог должным образом присматривать за вверенным ему судьбой хозяйством, от чего люди могли покинуть дом и больше никогда в него не вернуться. Сущность каждого их «них» заключалась в наличии под личным присмотром такого владения и обязательном проживании в нем людей. Будто бы сами «они» и были для того созданы Богом, чтобы нести функцию ангелов-хранителей, жить невидимыми подле человека, оберегая все, что принадлежит ему. Этому и учил «его» отец, своим личным примером доказывая верность и преданность конкретному дому и конкретной семье, где все и всегда шло гладко, без пожаров, мора, разрушений и сильного голода. Где каждый закуток, каждый уголок и каждая вещь не оставалась без «его» контроля. Где ни одна мышь не могла взять на прокорм больше зерна, чем «он» считал нужным. Где само количество мышей регулировалось тоже «им», когда он заставлял работать домашнюю кошку.
Беззвучными словами, не произнося ничего, как практиковалось в общении между «ними», отец передавал науку сыну, обучая его практике заклинаний для лечения заболевших людей и захворавших животных. Он рассказывал ему об организации быта и работы домочадцев, о ведении домашнего хозяйства, ухода за скотиной и сохранении продуктов питания, о праздниках и верованиях. Ссылался он, при этом, только на «их» традиции и опыт, подтверждая сказанное своим личным примером, поясняя те или иные действия тем, что когда-то сам видел, проживая под одной крышей с отцом или матерью, потому как в «их» среде были крайне редки семейные подряды по присмотру за жильем людей. «Они» не обитали семьями, оставаясь по одному на один жилой дом.
Не в меру эмоциональная мать, доставлявшая своим присутствием немало хлопот в том жилище, где «она» была хранителем, не могла передать все тонкости «их» бытия сыну, от чего его воспитанием занялся куда более уравновешенный по характеру отец, предпочитавший вполне мирное и абсолютно не гласное, совсем тихое существование возле людей. Мать же любила праздники, шумные веселья, иногда практиковавшиеся в «их» среде, где самые взбалмошные могли подчеркнуть свое существование людям, заставляя их верить в «них». «Она» могла беспокоить жильцов дома, издавая пугающие звуки, выдававшие «ее» присутствие и, заставлявшие тем самым взрослых членов проживавшей в доме семьи, искать спасения, часто крестясь и произнося молитвы. С таким характером «она» не могла передать сыну всех тонкостей производимой «ими» работы, возложив все обязанности по воспитанию подрастающего поколения на плечи отца.
Тот же с радостью принял на себя все заботы. Растил сына, держа его постоянно возле себя, всячески оберегая и поучая. Его мирное существование возле людей, основанное на постоянной полнейшей скрытности и тщательности выполнения всех дел, внесли в характер ребенка задатки трудолюбия, скромности и постоянного чувства радости за проделанную работу. Только в этом случае со стороны явно наблюдался покой в, живущей в доме семье, ее достаток и хорошее здоровье у каждого.
Однако, не в меру уравновешенный, тихий и всегда довольный выполняемой им работой отец, у которого все шло гладко и, вполне спорились дела, упустил подготовку сына к тем ситуациям, когда что-то могло пойти не так. Ребенок не знал и понимал, как нужно ему будет вести себя тогда, когда в доме случалось что-то страшное, происходили эпидемии, бывал голод, когда между людьми возникали конфликты и бывали драки. Не ведал «он», как быть ему при этом, какую роль выполнять и что делать. У «его» отца все дела шли так четко и гладко, что вся жизнь в доме протекала мирно, в сытости и достатке. А к возможным отклонениям в сложившейся стабильности мог подготовить лишь личный опыт и закалка, которых у сына еще не было, по причине отсутствия еще самостоятельного пригляда за своим домом и проживающих в нем людей.
Такой скоро нашелся и, посовещавшись среди «своих», отец направил сына туда, предварительно часто приводя его на место возведения будущей жилой постройки, в которой вот-вот должна была начаться жизнь простой трудолюбивой русской крестьянской семьи, где много работали и почитали Бога. С любопытством поглядывая на стройку со стороны, «он» впитывал последние наставления своего отца, готовясь к самостоятельной жизни среди людей. «Он» уже хотел туда, хотел поскорее проявить себя на новом месте, хотел показать родителю, что ни сколько не хуже его самого, что тот хорошо его научил и, потому он преуспеет в своем доме, где все будет идти также гладко, ровно и размеренно, как было поставлено дело у отца.
Но отсутствие опыта дало свои плоды в первые же дни «его» обитания в новой, еще пахнущей свежим лесом избе. Желание поставить все на свой лад и подчинить своему порядку, сбило еще совсем юного хранителя с намеченной цели, одновременно с этим дав ему первый, весьма горький опыт и преподнеся не малую науку.
Молодой хозяин дома, как водится в крестьянских подворьях, построил сарай, сделал небольшой загон и впустил туда десяток кур с петухом, что были подарены ему для самостоятельной жизни родителями, отпустившими наследника в самостоятельную жизнь. «Он», в свою очередь, решил тут же навестить новых обитателей места своего контроля и, по-хозяйски, наведался в курятник, давая понять, кто тут истинный хозяин и за кем будет настоящий пригляд. Однако, обладатель птичьего гарема, красивый, рослый петух, оберегавший свою многочисленную семью от посягательств конкурентов и непрошенных гостей, не принял «его», считая излишней демонстрацию «его» намерений. Как гордая птица, уже немало поживший на свете, петух, несомненно, знал о существовании хранителя в каждом доме и, уже имел опыт общения с таковым по месту предыдущего проживания. Но, тот, кого он увидел в новом хозяйстве, оказался, по его мнению, не то что слишком молодым, но еще нахальным и наглым, словно «он», прежде всего, является контролером или учетчиком, а не тем, на совести которого должен быть тщательный пригляд и оберегание всего, что тут есть. «Он», в свою очередь, рассчитывавший видеть полное понимание со стороны подопечных, как было в доме его отца, повел себя излишне напористо, от чего вызвал бурю возмущения у гордого и самовлюбленного петуха. Быстро, без каких-либо располагающих к себе заискиваний с глупыми птицами, «он» напрямую попытался подойти к каждой из них, собираясь быстро и бесцеремонно посмотреть на отдельную курицу и, как бы, познакомиться с ней.
Взъерошенный, весь в пыли, с выпученными глазами и растерянным взглядом, «он» появился перед своим отцом, который, по прозорливой природе своей, тут же определил причину такого вида сына, своим видом сказав ему:
– С петухом, что ли подрался?
Тот ответил ему жалостливым взором, едва что не роняя от досады слезы, показывая выражением не то лица, не то мордочки полную потерю контроля над собой и над ситуацией. Отец, не в силах сдержать навалившиеся эмоции, залился радостным смехом, от чего даже свалился на траву и стал кататься по ней, продолжая громко и неудержимо смеяться над оплошностью сына. От растерянности «он» не знал, как в ответ повести себя. Стоял и смотрел на неудержимо потешающегося над ним отца, от которого ждал если не утешения, то хотя бы понимания и доброго совета.
Возвращаться назад, туда, где возникли неожиданные проблемы, «он» уже не хотел. Не хотел снова окунаться в самостоятельность, так дорого отплатившей ему за приложенные старания и, как он думал – усердие. Ему хотелось вновь остаться с отцом и жить той беззаботной жизнью, что была у него до этого времени. Хотелось прежнего тепла и любви со стороны родителя, какой он был наделен до этого, от чего не ведал трудностей, находя радость в занятиях с простенькими игрушками, что появлялись у него после того, как их теряли хозяйские дети.
Но, не принято было так в «их» среде, чтобы бросались переданные под присмотр каждому из «них» жилые дома, оставлялось без надлежащего присмотра хозяйство. А потому, вытирая уже льющиеся от страданий слезы, «он» вернулся назад, предварительно выслушав от отца новые наставления и советы по поддержанию порядка среди домашней птицы и скота. На душе ему было тяжело. Энтузиазм начала самостоятельного пригляда за человеческим имуществом пропал окончательно. А будущее казалось ему мрачным, промозглым и неутешительным. Придя домой, он изолировался от всего в укромном уголке и не покидал его несколько дней, только улавливая, по привычке и природе своей голос хозяина, жаловавшегося самому себе или кому-либо еще о трудностях, о потерях, о заботах, которые так и не решались, будто кто специально мешал ему. А «он» так и не мог понять, что без его личного участия не состоится почти не одно дело в доме и постоянно будет что-нибудь не получаться в работе и уходе за хлевом и огородом.
Наконец, до ушей «его» докатились слова хозяина о намерении поехать на рынок уездного города, с целью покупки там, в том числе, нового, молодого петуха для замены старого, как переданного ему во временное пользование отцом и матерью и, которого он намеревался вернуть в родительский дом. Услышав это, «он» воспрял духом и насидевшись вдоволь в своем укрытии, наконец-то выбрался из него и начал возобновлять все дела, что забросил едва ли не полностью, после перенесенного потрясения с гордой домашней птицей, участь исчезновения которой уже была предрешена.
К счастью для «него» купленный молодой петушок оказался совсем юным, только что оторванным от родительского курятника и, так же начавший самостоятельную жизнь. А «он», в ответ, учитывая неприятный первый опыт, взял того под свою опеку, проводя много времени с новой птицей, опекая и воспитывая его, что называется «под себя». Петух, по неопытности своей, принял всю заботу о нем и стал слушаться хранителя во всем, становясь ему не только подчиненным, но еще и другом, от чего радовался каждому «его» появлению, заранее зная, что получит от «него» угощение в виде пары вкуснейших земляных червяков.
В свою очередь «он» заметил, что его подопечного постоянно притесняют и обижают бывалые курицы, не давая тому прохода, отгоняя его от поилки, от кадушки с едой и, гоняя по загону, вынуждая несчастного петуха прятаться от них, забиваясь куда-либо, где он стать недосягаемым для обидчиц. В ответ «ему» пришлось вмешаться в ситуацию, поставив на место взорвавшуюся до крайней степени неуважения домашнюю птицу, поднявшую бунт против молодого владельца куриного гарема. Порядок был быстро восстановлен теми методами, которыми владеют только «они», подчиняя себе все и всех, кто попадает под «их» персональную опеку. А в скорее и сам петух подрос, начал петь свою песню и нести свою службу самым должным образом, как и было положено ему его природой.
Постепенно и все остальные новички строящегося и развивающегося хозяйства были подчинены «ему», как хранителю. Слушались его во всем, поддавались его заботам и контролю и воспринимали его именно так, как и было положено, зная наперед, что «он» и предназначен для заботы обо всем и обо всех.
Молодой хозяин нового дома, после отделения и начала самостоятельной жизни, оставил родительское жилье, привел в дом молодую хозяйку – свою жену, с которой сыграл довольно пышную, по деревенским меркам, свадьбу. Та, в свою очередь, оказалась под стать супругу. Такая же шустрая, трудолюбивая, с заботой выполнявшая все то, что от нее, как от хозяйки, требовалось.
Оказавшись, волею судьбы, возле такой семьи, «он», как и отец его, словно по наследству, перенял вполне себе спокойную жизнь, где все шло ровно и, не было большой необходимости вмешиваться в происходящее по каждому поводу. Но потом стали появляться дети. Родился первенец Василий, прибавивший своим появлением забот, как и всем членам, тогда еще не многочисленной крестьянской семье, так и «ему», что по природе своей должен быть приглядывать за малышом и за его матерью своим особым, не человеческим, чутьем, чтобы иметь возможность заранее избегать любых неприятностей. И «он» это исправно делал. Веселил малыша, когда тот капризничал или отлучалась из дому мать. Помогал ему заснуть, если у молодой хозяйки не было возможности убаюкать ребенка. Проверял, не заболел ли он и давал знать его матери, что пора менять мокрые пеленки.
Василий рос без забот, крепким и здоровым мальчиком, радуя родителей, помогая им во всем и становясь постепенно их будущей опорой, старательно перенимая все навыки труда и ведения крестьянского хозяйства. Со временем у него стали появляться братья, наполнявшие своим присутствием радостью, детским смехом и новыми заботами дом молодой крестьянской семьи. Общими усилиями, «его» и хозяев, мальчишки тоже не доставляли хлопот капризами, болезнями. Росли они здоровыми, вполне себе крепкими, под стать брату и отцу, впитывая в себя основы сельской жизни.
Когда старший рубил дрова или уходил пасти коров, что делалось в их деревне по очереди каждым домом, второй брат повсюду следовал за отцом, быстро приучая себя быть ему помощником в делах. Третий брат, почти самый юный в семье, едва учился ходить, но при этом уже старательно помогал матери, то, подавая ей полено на растопку печи, то, стараясь зачерпнуть кружкой воды из ведра, чтобы дать ей. Самый маленький сынок, еще крошечный, только начал жить, появившись на свет, а потому еще лежал в своей, подвешенной за крюк в потолке, колыбельке, где, как правило, тихо спал, подрастая на радость родителям.
Тот, что был самым маленьким и несмышленым, автоматически становился для «него» объектом повышенного внимания, особой опеки и настоящей любви в том ее проявлении, что мог дать ребенку только такой, как «он». Находясь в доме, когда у «него» не было особых дел, он пристально наблюдал за малышом из своего укрытия и появлялся прямо возле него сразу, как только мать выходила куда-либо за дверь. «Он» мурлыкал малышу колыбельные, убаюкивал его и что-то по своему пришептывая, отгоняя хвори, сглазы и наговоры. Когда мальчик начал подрастать, «он» стал играть с ним, веселя и потешая ребенка. Старался при этом «он» так, что едва не вызвал подозрение в своем присутствии в доме его хозяйки.
Мать семейства – женщина молодая, набожная, трудолюбивая, давно имела основания предполагать о существовании в ее жилище некого постояльца, который никогда и никому не показывается на глаза, ничего не требует и не просит, ни в каком проявлении не выдает себя, но при этом все время выполняет функцию добровольного помощника и хранителя, тщательно оберегающего дом и семью. Только этот кто-то вел себя так, что ни разу не дал повода ей усомниться в своих добрых намерениях. Как будто всей своей сущностью, своей природой, он был предназначен этому дому и этой семье.
Подозревая это, молодая женщина отнеслась к «его» присутствию в доме вполне сдержанно, лишь по привычке трижды перекрестилась перед образами. Она заметила, что от «него» ей только польза. Ничего не пропадает, все всегда под рукой. Что теряется, то быстро находится. А нужные предметы и вещи, как бы сами собой оказываются под рукой. Никогда не более ничем скотина и домашняя птица. Мыши не особо заметно грызут ее запасы. У мужа в поле дела спорятся и идут куда лучше, чем у кого-либо в деревне. А главное – дети ее растут крепкими и, никогда не болеют.
Сделав такие выводы и, помня с детства рассказы стариков о «них», она стала «его» незаметно задабривать. То хвалила вслух, когда была в доме одна, чтобы ее никто не слышал. То, как бы невзначай, оставляла в на видных места, а потом и в укромных уголочках, крохотные сладости или просто кусочки еды. А потом сама примечала, что их там нет, прекрасно видя, что отсутствие мышиных следов говорит именно о «его» присутствии. Так с хозяйкой дома у «него» сложились негласные отношения и полное взаимопонимание, основанное на общих заботах. «Он» понимал, что о нем догадывается, но, как всегда это было, по природе своей, «он» таки не выдавал себя, а тихо и спокойно делал свое дело на благо живущего в «его» доме человека.
Однако, случались и небольшие казусы и происшествия, в том числе и по «его» вине, когда по молодости и неопытности он упускал что-то, а потом исправлял, благо, что замечал вовремя случившееся.
Так, едва, по недогляду «его», чуть не вывалился из колыбельки подросший Василий, с которым «он» перед этим активно играл. Мальчика «он» успел, в итоге, подхватить на руги или на лапы, когда тот едва не коснулся телом и головой пола при падении. В другой раз, уже второй сын хозяев – маленький Сергей, учась ходить, смог самостоятельно дойти до оставленного матерью ведра с водой и, заигравшись, опрокинулся в него всем телом, от чего голова его и плечи оказались погруженными в воду, а ноги оставались вверху. Подоспев во время, «он» спас ребенка, не дав ему даже нахлебаться воды. В туже секунду в дом вошла мать, которая так и не поняла случившегося, отметив только, что малыш ее всего-то наплескался в воде, от того и весь мокрый.
Хуже была история с третьим ребенком – Николаем. Тот, каким-то нелепым образом, опрокинул на себя чугунной с кипятком, сильно ошпарился и немало потому натерпелся боли и страданий. «Он», в свою очередь, сильно ругал себя за недогляд за ребенком, сам много плакал, а потом молился за ребенка, стоя на своих мохнатых коленках перед иконами как в укромном уголке, откуда они были видны, или ночью, прямо на полу, когда все спали. «Он» забирался в колыбельку к малышу и шептал над тем заклинания и молитвы целыми ночами напролет, не жалея себя. Так, по прошествии нескольких дней, общими усилиями ребенок стал поправляться, а от ожогов его на теле не осталось и следа.
Именно так всегда «он» лечил своими заговорами и молитвами к Богу всех членов семьи. Заговаривал порезы, беспокоящие мозоли, укусы насекомых. Улавливал наличие сглазов от недобрых людей и избавлял от них, беззвучно нашептывая что-то ночами над спящим человеком. Так поступал он и с домашней скотиной, не давая ей подхватить хвори, и с урожаем в огороде, в саду и в поле, приговаривая заклинания и молитвы. Он заботился о доме, в котором жил сам и о людях, существование возле которых было смыслом его бытия.
Давняя мечта «его» о наличии под его контролем человеческого дома и хозяйства, где все спорится в деле, как когда-то у его отца, сбылась. «Он» был счастлив и усердно благодарил Бога по воскресным дням, когда вся семья отправляла на службу в церковь, а сам «он» оставался, как положено, дома. В это время «он» не только приглядывал, как обычно, но еще и старательно молился, щедро отвешивая поклоны образам и славя Господа за посланное ему счастье быть на своем месте, быть возле людей, охранять их покой и заботиться о них.
«Он» прекрасно помнил тот день, когда молодой хозяин привел в дом свою жену. Помнил смущение на лицах обоих, которое удивляло его по неопытности и молодости своей. Помнил, как начинали они жить и с искренними улыбками на лицах друг друга делали домашнюю работу, ходили на покос, в поле, в церковь, на праздники. Их семья начиналась на «его» глазах. Он робко и испуганно наблюдал за ними их своих ловких укрытий, как положено, не выдавая себя и постоянно прячась по природе своей. А потом, все равно, «он» нашел время и сбежал к отцу, чтобы поделиться новостью и похвастаться зарождением на «его» территории семьи.
Тот радостно выслушал сына, наделяя его, в ответ разными мудростями и советами, подсказывая как тому быть, как дальше вести себя и чего делать или не делать. А «он» внимательно слушал и впитывал родительскую науку, чтобы стать ему еще лучше и не опозориться перед отцом, как это уже случилось в его истории с петухом.
Тогда же отец решил сам посмотреть на то, как устроился в жизни его сын и отправился с ним на его территорию. Издали родитель посмотрел на молодого хозяина дома, на то, как тот что-то делал во дворе. Не найдя для себя ничего примечательного он лишь сказал тогда сыну, что с человек у «того» порядочный, трудолюбивый и не глупый. Но, посмотрев на хозяйку, тогда еще совсем юную девушку, отец остановил на ней взгляд и долго еще присматривался, словно изучал ее. Он наблюдал за ней, бороздя пристальным взором по всему, к чему та прикасалась. Следил за ее движениями и походкой, смотрел, как та молится перед сном и перед каждым важным делом, которое ей предстоит. Он почти не отводил от нее глаз, но не любовался при этом и не праздно смотрел, а именно наблюдал, следил, изучал ее. Отдав этому занятию некоторое время, он негласно, как было принято в «их» среде, сказал сыну, что та женщина не совсем обычная, что ей дано делать что-то, что не подвластно другим людям, что «он» должен тщательнее оберегать ее и заботиться о ней.
Сын с искренним удивлением выслушал отца и обещал сделать все со своей стороны, чтобы хозяйка дома жила под его усиленным контролем. Но, в душе его сразу же возник вопрос: «Что же в ней такого необычного? Чем она отличается от остальных?».
На что последовал ответ, данный после непродолжительного раздумья, отданного на то, чтобы подбирать нужные слова:
– Когда в сельскую церковь привезут монахини чудотворную икону, все деревенские пойдут туда на молитву. Ты тогда сам проводи ее до храма. Только веди ее не прямо, а стороной, где народу поменьше будет. Сделай так, чтобы она встретилась по пути с самой старой монахиней. Тогда все сам поймешь.
– А как же я ее проведу? Да еще и монахиней нужной сведу в дороге? – Пожал мохнатыми плечами сын, хлопая веками на широко открытых от удивления глазах, выдававших его отцу всю комичность складывающейся ситуации, когда молодой отпрыск не то что не имеет достаточного опыта и сноровки в «их» делах, но еще и не пытается задуматься над решением ситуации, пытаясь во всем положиться на родителя.
Тот ответил ему легким покачиванием головы, давая четко этим понять, что в силах сына решить эту пустяковую задачу и обставить все так, чтобы все решилось как само собой.
Не мало времени потом «он» отдал обдумыванию слов отца. Стоял перед иконами в красном углу избы, произнося молитвы о помощи ему в деле. Ходил в то село, где располагалась ближайшая церковь, проводя немало времени в пути и осмыслении факта необычности хозяйки дома, в котором «он» был хранителем.
Через некоторое время он даже обратился к матери, попутно рассказав ей обо всем, что происходило с ним с того времени, как он остался с отцом, а потом и вовсе начал самостоятельную жизнь в заселенном людьми доме, что было так важно для таких, как «они». Но, вопреки его ожиданиям мать выслушала его довольно праздно, не вдаваясь в детали, не обращая внимания на подробности, со скукой на мордочке пережевывая что-то, периодически предлагая это в качестве угощения сыну. Он отказывался, продолжал свое повествование, всякий раз подводя рассказ к истории с хозяйкой дома и тем выводам, что сделал о ней его отец. Мать в очередной раз равнодушно выслушала его, снова прожевала очередной кусок какого-то растения, протянув его сыну для угощения. Тот вновь поморщился, демонстрируя отказ, наивно рассчитывая на совет или помощь. Но, мать с демонстративным упорством и равнодушием, отказывалась вникать в подробности, доводя его до злобы к ней, которую он никак не мог проявить, потому что одновременно был рад видеть ее и, как сын, соскучился по ней.
Наконец поняв, что ничего от нее не добьется, он прекратил свои попытки штурма материнского сознания и, просто расслабился, чтобы побыть с ней, надышаться родным существом. Возвращаясь от матери «он» еще долго размышлял над тем, с кем ему еще можно посоветоваться. Перебирал тех, с кем когда-то из «их» среды встречался его отец, к кому они ходили в гости. Только таковых было совсем не много, потому как у «них» было принято собираться в компаниях только взрослым, а детей оставлять дома. В результате «он» так и остался один на один со своими мыслями, остановившись на том, что изучит все возможные подходы к храму, чтобы провести хозяйку дома, по совету отца, сторонним путем.
В нужный день, довольно заблаговременно, «он» уже знал о приезде в храм монастырской чудодейственной иконе, сопровождаемой монахинями и наличием большого количества местных жителей и паломников, изъявивших желание поклониться святыне, помолиться ей. Дождавшись сборов матери семейства, он направился за ней следом, уже зная наперед, что в укромном месте сидит в кустах и дожидается его сигнала черная, чутко некрасивая, лохматая кошка, завидев которую любая деревенская баба сменит маршрут движения и направится в обход. Для подстраховки «он» подговорил еще одного бездомного облезлого кота черной масти подыграть «ему», чтобы заставить нужную женщину идти именно не по главной улице, где шли все верующие, а по сторонней, дальней дороге, что подходила к храму не с парадного входа.
Там же располагался дом, где проживал настоятель храма. «Он» логично предположил, что прибывшие с иконой монахини будут жить именно в этой избе, а не где-нибудь еще. Чтобы вызволить одну из них и отвлечь от святых дел, привлекая к делам мирским, «он» накануне изрядно побеспокоил жителей одной постройки чисто «своими» методами, вынудив их не спать пару ночей, проведя их в молитвах и, одновременно сквернословии. Этим они адресовали проклятия и «ему» и прочим, кого считали нечестью, что выводится только пастырями и святой водой.
Сделанное дало свои плоды. Хозяйка того дома, где таких как «он» не жаловали, а потому никого их «его» среды там не проживало, побежала искать спасения к приехавшим в село монахиням. Те, в свойственной им форме женщине в помощи не отказали. Но по делу с силами потусторонними уговорили пойти с ней самую старую и опытную из их числа. Прихватив с собой Святое Писание и флакон со святой водой, монахиня побрела за просительницей, так как отказать ей не могла, а дело борьбы с нечистью было для нее самой обыденным.
Проследив за ними, «он» почти перекрестился, подняв темные глаза к небесам и, устремился к подговоренным животным, опасаясь в их использовании только за то, что некрещеные и разнополые кот и кошка, предпочтут любовную утеху благому делу. Вопреки же «его» домыслам, бездомные представители семейства кошачьих проявили чудеса хладнокровия и исполнительности, несколько раз четко отыграв отведенную им роль. Целая вереница деревенских баб сворачивала с пути и двигалась к храму сторонней улицей, сплевывая при виде обезображенных и, похожих, с их слов, на чертей, кота и кошки, через левое плечо.
Наконец, появилась она самая, для которой «он» и устраивал весь спектакль, старался изо всех сил и не спал несколько ночей. Женщина то же испугалась появления черных лохматых бестий, издававших зловещие мяуканья и свернула в сторону. Для верности, кот и кошка, получив от «него» сигнал, ускорили ее шаг, атаковав беспомощную сзади своими криками и попытками наброситься на несчастную.
Дело было сделано. Расчет оказался верным. Из калитки дому с перепуганными насмерть жильцами, появилась престарелая монахиня. В нескольких шагах возле нее уже была хозяйка «его» дома, шедшая быстро, словно уходила от преследования, от чего постоянно оборачивалась назад.
– Аль, боишься кого, матушка? – услышала женщина вопрос, от которого выдохнулаи и сама она, увидев монахиню, и «он», от исполнения задуманного.
У покосившегося забора, находясь в гуще высокой пыльной травы, на «него» смотрели кот и кошка, ожидая знака одобрения выполненного ими задания. «Он», уже радуясь исполнению задуманного, махнул им, зная наперед, что в данный момент, по природе своей, он остается видимым только им или себе подобным.
– Бес попутал, матушка! – бегло ответила ей перепуганная до этой секунды хозяйка «его» дома, моментально расслабившись от того, что в лице монахини получила защиту от всех страхов и предрассудков.
– А ты водицы святой испей, – протянула та женщине сосуд, который несла с собой.
– Благодарствую, матушка, – прозвучало от страждущей.
«Он» неторопливо наблюдал из своего укрытия за диалогом встретившихся по его старанию монахини и хозяйки дома, ожидая непременно увидеть ответ на наболевший у него вопрос о необычности последней, что должно было вскрыться при встрече с первой. Прояснение не заставило себя долго ждать. Глаза монахини сказали «ему» все. Взгляд ее поменялся, когда она увидела вблизи лицо встреченной женщины. Выражение лица и глаз ее стало точно таким же, какими «он» видел у своего отца во время наблюдения им за хозяйкой дома. Точно также тот смотрел за ней, разглядывал, не отрывая взгляда, вчитывался в жесты, в движения. Сейчас все то же «он» наблюдал у пожилой монахини. Тот же взгляд, то же внимание. Она изучала случайно встреченную паломницу, разглядывая ее лицо и руки, вглядываясь в глаза.
– А ты знаешь, матушка, – начала говорить старушка, не отводя взора от лица собеседницы, – что Господь тебя редким даром наделил?
Та в ответ удивленно посмотрела на пожилую женщину, на секунду оторвавшись от сосуда со святой водой, которую только что пила маленькими глотками.
– Пойдем со мной. – Тихо продолжила монахиня, не дожидаясь встречного вопроса от паломницы. – Такой дар нельзя прятать. Его надо с пользой применять. За это люди тебе благодарны будут.
Она почти что взяла под руку свою собеседницу и, приняв у той опустошенный сосуд с водой, повела ее в сторону храма, куда и собиралась вернуться. «Он» пристально наблюдал за ними со стороны, провожал взглядом, удивляясь прозорливости своего отца, так точно предсказавшим ему необходимость встречи хозяйки «его» дома и престарелой монахини. В эту минуту «он» чувствовал себя состоявшимся хранителем людского жилища и отдельной семьи, во имя и на благо которой провернул целый спектакль, сведя воедино несколько судеб и, давая начало чему-то важному, что должно было появиться у матери семейства «его» дома.
– Те ведь скотину всякую исцелять можешь. – Твердила старая женщина паломнице. – Господь тебя особым даром наградил. А чтоб ты его применять смогла, я тебя молитве чудодейственной научу. Не у всякого она сработает как у тебя. Ты ее запомни. Будешь хворающую животину лечить, без которой людям в деревнях жизни нет.
Они вместе зашли в дом настоятеля храма, куда и «он» проник за ними теми путями и таким способом, что были ведомы лишь «ему» подобным. Попав в помещение, чем являлась трапезная и, одновременно, светлица дома священника, «он» стал наблюдать за женщинами, между которыми началась оживленная беседа, в ходе чего паломница отказывалась принимать дар как должное, стесняясь, по деревенской простоте своей, предлагаемого ей. А монахиня все твердила ей свое спокойным и ненавязчивым тоном, будто терпеливо подводила собеседницу к неизбежному принятию правильного решения. В конце концов, та сдалась, после чего старушка начала произносить текст молитвы, прямо и просто, широко открытыми глазами глядя в лицо пришедшей к ней. Та повторяла за ней слово в слово, заучивая не очень длинный и довольно простой текст, таинством которого были не слова, а душа того, кто его произносит.
– Теперь тебе исповедаться надо и причаститься. – Завершила их беседу пожилая монахиня. – Вот тогда все на место встанет. Люди к тебе обращаться будут, а ты им не отказывай. Слышишь, не отказывай. Всегда приходи на помощь страждущим, тогда сила будет в твоей молитве.
Только теперь для «него» стало все ясно. Вот о чем не договаривал его отец. Вот что было той необычностью у хозяйки «его» дома, что таилась в ней и, ждало своего часа. «Он» понял все и с чувством выполненного долга, направился домой, решив по пути зайти к отцу, чтобы поведать ему подробности хранившейся тайны. Но уже по дороге, «он» решил этого не делать, посчитав себя полноценным хранителем, взрослым, опытным и настоящим, будто сдавшим сложный экзамен на профессиональную пригодность. Гордый собой «он» шагал к своему дому, расправив мохнатую грудь и маленькие плечи, взирая по сторонам с высоты своего крохотного роста. Свершилось то, к чему он стремился по научению родителя. Та, кого он считал хранительницей родного очага, стала, словно его родной душой, способной даже на то, чего он сам в полной мере не умел, но считал необходимым помогать ей, потому как дело ее теперь было самым благим, по его мнению.
Жизнь семьи в «его» доме шла своим чередом. Укреплялось домашнее хозяйство. Вслед за старшим сыном, появился на свет еще один, крещеный Сергеем. Но, едва то увидел белый свет, как главу семьи призвали в армию, куда, вместе с ним отправились еще многие и многие мужики с их деревни и соседних селений. Бабий вой прокатился по окрестностям. Избежавший, по существовавшему жребию, призыва в мирное время, хозяин дома, был призван на службу в тот период, которого боялись абсолютно все люди. Тогда и «он» впервые услышал это странное для него слово «война», ничего не зная об его значении.
– Что это? – смотрел «он» на своего отца, беззвучно направляя ему вопрос.
– Что-то очень страшное, – пожимал тот маленькими мохнатыми плечиками, – если все так на него реагируют, воют в голос, льют слезы и виснут на плечах своих мужчин, будто никогда их больше не увидят.
Но, кроме как отсутствие в доме главы семейства, ничего больше для «него» не поменялось. Только хозяйка почти перестала улыбаться и трепетать возле печи, приговаривая своим детям, что их отец вот-вот должен вернуться с поля уставшим и его надо будет покормить, потому что он целый день усердно работал, возделывая землю. Теперь она его не ждала. Вернее, ждала, но не к вечеру, как обычно, а вообще. Она подолгу просиживала возле окна, почти не моргая, вглядывалась куда-то в даль, туда, куда уходила проселочная дорога, что вела прямо к их дому. С той стороны, именно по этой дороге, обычно возвращался с поля ее супруг. Ехал ли он на запряженной телеге, верхом ли на лошади или пешком, он всегда появлялся с той стороны. А она редко видела его из окна, как правило находясь в это время в хлеву иди во дворе и, быстро перемещаясь к печи, к столу, что-то принося их погреба, чтобы накормить его.
Теперь все взвалилось на ее плечи. Она одна обрабатывала небольшой придомовой надел, смотрела за скотиной, ходила на сенокос и в поле, где в отсутствие мужа, часть земли теперь, по договоренности, обрабатывали его родственники.
В это время «он», видя и понимая, что хозяйка дома одна пытается справляться с тем, что когда-то делалось вдвоем с супругом, стал еще тщательнее смотреть за ее детьми и приглядывать за всем, что происходило в доме. А она, как будто не понимая того, что кто-то очень внимательный и заботливый старательно помогает ей, спокойно могла покинуть свое жилище на несколько часов, оставив маленьких детей одних. И по возвращению своему назад, она всегда заставала своих сыновей не заплаканными и не напуганными, будто кто-то добрый и веселый смотрел за ними, не давая случиться никакой беде.
Особенно это было важно летом, когда полным ходом шла работа в поле, от результата которой зависела жизнь семьи на целый год вперед, когда решается от результатов труда, будет ли сытыми домашние или им придется голодать. Детей оставляли под присмотром старших или на пригляд немощным старикам, кому в поле быть уже было не под силу. В «его» доме, как в домах многих других селян не было ни тех, ни этих. А потому детей просто оставляли одних, на волю Господа.
На удивление многих соседей, маленькие Василий и Сергей встречали мать бодрыми, не зареванными, радуя ее своим внешним видом и состоянием. В тоже время в соседских домах, где смотреть за малышами было не кому из-за отсутствия старших детей, помогавшим в поле родителям или уже почившим старикам, творился едва ли не хаос. Малыши могли проплакать долгое время не получая родительского внимания, ходили под себя, чем привлекали целые тучи мух, облеплявших их. Потом они засыпали от усталости, вымотанные собственным плачем, покрытые своими фекалиями и толстым слоем жужжащих насекомых. Прибегавшие на время в поля матери быстро отмывали своих чад, наскоро кормили и поили их, переодевали в сухое и, снова убегали назад, чтобы в конце дня проделать все то же самое.
Между тем завистливые соседки замечали, что как будто кто-то помогал женщине, когда ее супруг был в это время на войне. Но, никто из них, конечно же, не знал, да и не поверил бы, чей на самом деле был вклад в размеренную жизнь временно осиротевшего семейства.
На зависть многим и на радость хозяйки дома и ее детей, через два с половиной года их муж и отец возвратился домой. «Он», так и не поняв, что такое «война», из-за чего глава семейства столько времени отсутствовал дома, а теперь возвратился, очень пристально наблюдал за ним. Тот вошел в избу таким, что его было трудно узнать. Сильно исхудавший и загоревший до черноты, немного сгорбленный, слипшиеся волосы с проседью, одет в казенное с тощим вещмешком за плечами. Его супруга закричала от радости, сложив трясущиеся руки к лицу, бросилась обнимать и целовать мужа, а дети их в это время заплакали, не узнав отца, от которого отвыкли и совсем не узнали.
– Не висни ко мне, Анна, не висни! Вшивый я! С фронта же, с дороги. – Повторял глава семейства, оглядывая внутреннее пространство своего жилища, детей и жену, пытаясь взглядом насытиться первыми минутами пребывания в родном месте. – Лучше давай-ка баню ставь, а я пока всю одежу в печь засуну, чтоб холеры никакой не оставить.
Не шли никак на ум «ему», что за странные слова говорил вернувшийся домой хозяин. Что за «фронт» такой. И не связано ли это как-то с той «войной», где он так долго был. Ответы на эти вопросы не заставили себя долго ждать. Приходивший в себя с дороги глава семьи подолгу нянчился с детьми, по которым успел в немалой степени соскучиться. Одновременно он принимал в гости своих родственников, не попавших, в силу разных причин, на фронт, а потому желавших узнать от него о том, что творится где-то далеко от их деревни, во всей стране, которую тот повидал и, особенно на том самом фронте.
– Ты, Андрей Осипович, не томи нас. Рассказывай, что там делается, что люди говорят, что Царь? Одолеем ли германца? Сколько еще война продлится? – спрашивали его односельчане порою за столом, накрытым по случаю приема гостей и по поводу счастливого возвращения живым с войны хозяина дома.
Но тот все больше отделывался описанием комичных ситуаций из своей фронтовой жизни, мастерски приписывая то, чего вовсе не могло быть, а простые по натуре деревенские мужики впитывали это и от души смеялись. Рассказывал он также всякие небылицы и веселые случаи, что происходили с ними во время пребывания вдали от родного дома, стараясь подзадорить просителей новостей, чем иногда злил некоторых из них, наиболее настойчиво требовавших оповещения фактов о политической жизни в стране и ситуации на то самом фронте.
– Что ты нам тут всякую чушь льешь, Андрей Осипович. Одни только байки травишь. Тебя же люди просят по делу говорить. Про состояние армии, про генералов наших, про их дела, про войну. – Злился иногда кто-нибудь из наиболее пытливых деревенских жителей, понимавших, что прибывший издалека селянин никак не хочет отвечать на все вопросы и увиливает от них, постоянно переводя разговор на другие темы, на юмор, что у него вполне ловко получалось.
Не получив своего, гости расходились и, отойдя на приличное расстояние, чтобы не быть услышанными, начинали браниться, ругая приветливого, радушного, но не словоохотливого хозяина.
Оставшись один на один со своей семьей, немного захмелевший от самогона хозяин дома, выпивавший очень не много, будто сознательно оберегавший себя от пьянства, а потому прекращавший выпивать после второго тоста, начинал превращаться в сжавшуюся пружину стального механизма. Он багровел лицом, скрючивался всем телом, сидя за столом, сводил брови к переносице, от чего казался очень злым. Начинал смотреть в одну точку, да еще тем взглядом, будто вглядываются во что-то ненавистное себе. Его руки в это время тряслись, глаза наливались кровью, зубы скрипели, а нутро его начинало выдавать жуткого звука хрипы.
– Про Царя они хотят слышать, – выдавливал он из себя низким голосом, – про обстановку на фронте?
– Успокойся, Андрей, – нежным голосом шептала ему супруга, оглядываясь на детей, который начинали плакать в те моменты, когда видели отца таким.
– Какая там обстановка? Какой там царь? – Тихо начинал выдавливать из себя глава семейства, постепенно начиная говорить все громче и громче. – Там вши тебя роем поедают заживо! Там без бани месяцами живешь и гниешь как покойник! Там товарищи твои мрут в каждой атаке, а ты их порой не можешь вытащить, чтоб похоронить по-людски, потому что с той стороны германский пулемет не дает головы из траншеи поднять!
– Детей пугаешь, Андрюша, – начинала тихо рыдать хозяйка дома, прижимая к себе плачущих сыновей.
– Что они понимают? – Чуть сбавлял тон в голосе глава семейства и немного расслаблялся, от чего брови на лице его снова поднимались ко лбу, образуя множество морщин, которых до войны у него не было.
В избе становилось немного тихо, но не надолго, потому как снова начинало возвращаться к нему прежнее, злое до крайности выражение лица. Он резко и сильно бил кулаком по столу, от чего все, что было на нем, подскакивало и со звоном падало назад. После этого дети его начинали реветь еще громче, а их мать прижимала их к груди, стараясь сделать так, чтобы они не видели и не слышали буйства их отца.
– Жратву, бывало, по целым дням подвезти не могли. Все германец простреливал. Вода протухала, а свежей не где взять. Раненые тут же мерли и, похоронить нельзя. – Продолжал глава семейства, постепенно перемещая взгляд из одной точки, куда смотрел все время, на пол, медленно опуская глаза.
Наконец его супруга не выдерживала, вставала и наливала ему полный стакан самогона, чтобы он смог выпить и, наконец, спокойно заснуть, потому, как его организм не обладал сильной сопротивляемостью алкоголю. Женщина об этом знала и, старалась все завершить именно так, пытаясь поскорее уложить мужа спать. Но, тот, увидев перед собой предложенное, переводил на нее взгляд, менялся в лице и, уже спокойным, ровным голосом говорил ей:
– Нельзя мне, нельзя. А то в тряпку начну превращаться. Какой тогда из меня работник? По миру, ведь, пойдете.
Пьянства хозяин дома не боялся. Но, опасался лишней выпитой рюмки, потому как видел себя со стороны. Видел, как меняется он даже от малой дозы самогона, как ведет себя, как пугает жену и детей. Понимал, что началось с ним все это после фронта, с момента его возвращения домой.
Только теперь «он» понял для себя, что означает загадочное для него до этого момента слово «война». Только теперь оно открывало перед ним картину скопления большого количества мужчин, однообразно одетых в то, что им выдают и, называется это «казенным». Эти мужчины редко моются в бане, потому что не имеют такой возможности. Как правило, они мало кушают из-за того, что им не привозят вовремя пищу. А еще ее кто-то расхищает задолго до того, как она попадает к ним, и называются эти люди интендантами. А еще эти мужчины часто умирают в нечеловеческих условиях и, порою, их абсолютно некому хоронить. Товарищи их оплакивают и следом мысленно готовят себя к смерти, к чему привыкают и живут с этими думами в голове. И виной тому некие злобные и кровожадные германцы, прикладывающие все свои усилия и старания, чтобы как можно больше мужчин в казенном отправить на тот свет. А некий загадочный Царь и какие-то властные генералы не хотят ничего менять, от чего та самая война и тот самый фронт становятся еще более смертельными и, уносят еще больше жизней. Такой «он» стал представлять себе то, откуда недавно вернулся хозяин «его» дома.
К «его» радости и радости всех домашних, Андрей Осипович начал приходить в себя после возвращения. Лицо и глаза его посветлели, он стал немного распрямляться и отъедаться, хотя сам отмечал, что до его ухода на фронт в доме было еды больше, чем сейчас. Но сам он считал это поправимым, работы никакой не боялся, подбадривал остальных и вселял в супругу уверенность в завтрашнем дне, от чего сама она с каждым днем выглядела все более цветущей. К ней вернулись улыбка и радость на лице. Снова она начал порхать возле печи, каждый вечер, ожидая мужа с работы. И, по мнению ее вот-вот должна была наладиться их прежняя жизнь, будто бы и не уезжал никуда глава семьи, но едва наступала ночь и, он засыпал на перине, как будто бы кто-то вселялся в него. Казавшийся мирно спящим хозяин дома то что-то бубнил в подушку, крепко цепляясь в нее пальцами. То подскакивал на кровати и долго смотрел куда-то в темноту, не моргая. То громко кричал и бился об стену, обливаясь потом, произнося непонятные никому слова из той, фронтовой жизни, смешанные с отборной бранью.
