Евгений Зубарев "Запах ведьмы"

К нам через весь зал прошла Мальвина, и я не стал ему отвечать. А Мальвина, пьяно качнувшись, спросила у Ганса:

– Я что забыл узнать, милые мои. А вы какими лубрикантами пользуетесь? В игре все свои приносят, но у меня на «Джага Джага» аллергия. Такие прыщи сразу вскакивают – жуть!

Я пожал плечами и, мстительно глядя на Ганса, громко сказал:

– Да он у нас по старинному рецепту любит, исключительно с вазелином.

– А-а, ну тогда ладно… – Мальвина тут же развернулась и торопливо направилась к барной стойке.

Ганс шумно выдохнул, встал и шагнул ко мне, сжав кулаки:

– Все, нах! Урою, сука!

– Охранник сказал, снаружи Акула сторожит,– напомнил я товарищу наше грустное положение, но на всякий случай отодвинулся от него еще дальше, усевшись теперь на другой стороне дивана.

Ганс скорбно поводил небритым рылом по сторонам, но сочувствия нигде не увидел и сел на место, обхватив свою тупую башку и раскачиваясь, как начинающий артист, которому велели изображать глубокое горе.

– Пацаны в батальоне узнают – кранты нам обоим,– сказал он после минуты раскачиваний.– Не, нах, я пошел к Акуле сдаваться,– добавил он решительно и встал, нервно оглядываясь в поисках выхода.

– Если сейчас попадешься, тогда пацаны точно узнают. Акула в рапорте обязательно укажет, где тебя взяли,– успел я бросить ему в спину, и он обернулся, недоверчиво смерив меня взглядом.– А так через пару часов им там стоять осточертеет и мы отсюда свалим.

Ганс вернулся на диван и сел в метре от меня.

– Сотри с рыла помаду, сволочь,– сказал он, с ненавистью глядя мне в лицо, и я послушно начал водить рукой по щеке там, где меня целовала Мальвина.

На середину танцевального зала вышел конферансье, одетый в строгий темный пиджак, белую рубашку с галстуком, но босиком и без штанов. Уж не знаю, кого он там из себя изображал – Ходорковского, что ли?

Манерно вжимая себе в рот микрофон, конферансье почти пропел на все заведение:

– Господа, мы начинаем наш традиционный ежегодный бал-маскарад! Напоминаем, что все сборы от этого мероприятия пойдут на пропаганду толерантности в российском обществе! Также напоминаем, что на маскараде все гости у нас инкогнито и за обнародование настоящих имен полагается штраф в десять тысяч евро. Помните об этом, господа, во избежание никому не нужных недоразумений!

Ганс вдруг завозился на диване, роясь в кармане галифе, а потом я увидел, что он вытащил телефон и тупо смотрит на экран.

– Сети нет,– сказал Ганс хмуро.– Глушат тут, что ли? А поверка через полчаса. Если Суслик не прикроет, нам кранты. До осени будем в нашем клоповнике париться.

Он взглянул на меня, а я – на него. Широкое веснушчатое лицо моего приятеля сейчас было искажено такой гримасой боли и отчаяния, что у меня самого защипало в глазах.

Последние два месяца Ганс все уши мне прожужжал про замечательные тактико-технические характеристики своей невесты, которая уже устала ждать его дембеля, обещанного еще в апреле.

В апреле не сложилось, потому что Ганс, я и еще пять человек из нашего взвода были изобличены в причастности к первоапрельской шутке – монтажу квадратных колес на «Ладу» комбата. Трезвым комбат за руль никогда не садился, а в тот памятный день влез в машину совсем неадекватным. Поэтому смог выехать за ворота части и проехать на своем получившемся новомодном тракторе два квартала столичных окраин, прежде чем его пропитый мозг растрясло настолько, что он догадался исследовать колеса.

Спалились мы из-за тупости и жадности Ганса – этот четкий пацан, вместо того чтобы припрятать в надежном месте снятые оригинальные колеса, а потом вернуть на место, в чем, собственно, и заключалась придуманная мною шутка, тупо продал их знакомому прапорщику из соседней части. Тот перепродал товар другому прапорщику, из нашей части, а уже тот прапор, заслышав про беду у комбата, принес ему на продажу те самые колеса. Пройдя по цепочке прапорщиков, комбат вышел на Ганса и отметелил его так жестко, что тот без колебаний сдал всех затейников.

Впрочем, я на него не в обиде – две недели на гауптвахте под присмотром Акулы прошли, конечно, не очень весело, зато у Ганса кардинально улучшился характер. Он почти перестал быковать, а иногда даже производил впечатление разумного человека. Серьезно огорчило меня другое следствие нашей выходки: дембель нам был обещан не раньше июня, когда в батальон прибудет последний боец нового призыва.

Чтобы хлебнуть хмельного воздуха свободы, нам теперь приходилось бегать в самоволки чаще обычного, а значит, чаще нарываться на патрули. Но мы физически не могли уже торчать в казарме и удирали при первой возможности, возвращаясь только на вечернюю поверку. Офицеры давно махнули на нас рукой, не интересуясь нами в течение дня, но вечерняя поверка – это незыблемый, практически святой момент перед отбоем, когда солдат обязан откликнуться на свою фамилию звонким «я», иначе разверзнутся небеса и запылает земля под ногами у ротного.

Так вот, судя по моим часам, земля под ногами у нашего капитана уже начинала дымиться.

– Вы позволите?

Возле нашего дивана остановился густо накрашенный мужик в белом халате, из-под которого кокетливо выглядывали бледные тощие ножки. Халат был застегнут лишь на пару пуговиц, потому что мешал живот, а в разрезе груди предупредительным семафором краснел кружевной лифчик.

Я коротко вздохнул и пожал плечами.

– Да садитесь, конечно.

– Нет-нет, я хотел пригласить вашего спутника,– мягко улыбнулся Доктор.

– Куда пригласить? – оторопел я.

– На танец,– в свою очередь удивился моей непонятливости Доктор.

Я взглянул на Ганса. Веснушек на его лице уже не было видно, зато стали хорошо видны желваки, гуляющие по его мятой щетинистой харе. Было ясно, что именно скажет или даже сделает сейчас Ганс,– он и так сидел здесь на последнем градусе терпения.

Я встал и протянул руку Доктору.

– Позвольте мне потанцевать с вами. Мой друг сейчас немного расстроен. У него вчера умерла любимая собачка, и он до сих пор не может прийти в себя от горя.

– О боже!..– отчетливо всхлипнул Доктор.– У меня ведь месяц назад тоже умер близкий друг, канадский енот Чарльз. Я кремировал его по католическому обычаю. Как вы думаете, он ведь сейчас на небесах? Ведь у животных не может не быть души, не правда ли?

Этот католический енот щебетал еще что-то подобное, но мне удалось увести его от Ганса, и мы принялись вальсировать по танцплощадке, толкаясь среди довольно плотной толпы прочих пидарасов.

Доктор начал теснее прижиматься ко мне, а потом вдруг повел носом и удивленно спросил:

– Не могу понять, какой парфюм вы используете?

Я мысленно охнул, но потом меня осенило, и я снисходительно усмехнулся ему в глаза.

– Вы что, не в курсе последнего парфюмерного тренда? Галактическая фишка от Юдашкина – дезодорант с запахом пота афроамериканцев. Шестьсот евро за миллилитр. Сильная вещь, чувствуете?

– Чувствую,– задумчиво произнес Доктор и снова принялся тискать мои костлявые ляжки.

Потом он вдруг ссутулился, чуть отстранился от меня и грустно произнес:

– Я вам не нравлюсь. Это точно. Вы сторонитесь меня. Ну почему, почему меня постоянно преследуют неудачи в любви?

Я деликатно помолчал, чтобы не выдать себя окончательно, и Доктор продолжил перечисление своих жалоб на жизнь:

– И в бизнесе, знаете ли, тоже не все ладно. Представляете, угораздило вложить почти полмиллиона в акции «Колеса фортуны».

– Сочувствую,– кивнул я и сделал понимающее лицо.

– «Сочувствую»,– передразнил меня Доктор.– Не знаю, конечно, у вас парфюм по шестьсот евро за миллилитр… Может быть, для вас полмиллиона вообще не деньги. А вот для меня это был чувствительный удар. Я подумал, что найду утешение здесь, в клубе, но, увы, и в любви меня ждут одни удары…

Он совсем сложился передо мной в одном низком поклоне и вдруг припал к моей ширинке, лихорадочными движениями начиная ее расстегивать и путаясь в пуговицах армейского гульфика.

Я встрепенулся всем телом, одной рукой прикрыл срамное место, как футболисты перед пробитием штрафного, а второй уперся Доктору в лысину, отодвигая его на безопасное расстояние.

Доктор выпрямился и упал мне на грудь, заходясь в натуральных рыданиях.

– Меня никто не любит. Меня никто не хочет. Я старый лысый педрила, который никому не нужен!

Услышав последнюю фразу, я изумился самокритичности этой формулировки и с почти искренним одобрением похлопал Доктора по плечу.

– Не переживайте, мой друг. У вас все еще будет – и любовь, и страсть, и бессонные ночи под луной…

– Нет, не будет!..– капризно возразил Доктор, продолжая мокнуть на моей впалой груди.

Невидимый в полумраке зала оркестр прекратил игру, и причитания Доктора стали слышны всем присутствующим.

– Зануда новенького нашел, смотри,– донеслось до меня.

– А кто это с Занудой? На Прохорова как похож – одно лицо просто! – раздался еще один свистящий шепот.

– Ты что, Прохоров не «тематический»! Он натурал конкретный! – осадили последнего комментатора сразу несколько голосов, но шепот продолжился, перерастая в отчетливый гул.

Я мягко отстранил Доктора и сказал ему громко и внятно:

– Полмиллиона евро за любовь – это не потеря, а подарок судьбы. Я, бывало, платил и побольше.

Что меня вдруг так понесло, я сам не понял, но, сказав эту чудовищную чушь, я красиво повел плечами, стряхивая Доктора с груди, и пошел на диван к Гансу.

На секунду в зале повисла настороженная тишина, а потом она взорвалась гулом возбужденных голосов, долдонивших одно и то же:

– Да Прохоров это, точно тебе говорю!..

– Да не Прохоров это!

Ганс сидел уже в самом углу дивана, тщетно пытаясь спрятать сто килограммов своей роскошной плоти от вожделенных взглядов быстро опьяневших участников карнавала.

Я сел рядом с ним, но не успел сказать ни слова, как рядом показался метрдотель в сопровождении сразу двух официантов. Официанты встали навытяжку, а он склонился надо мной в угодливом поклоне, шепнув на ухо:

– Рады приветствовать вас в нашем заведении, Михаил Дмитриевич! Это такая честь для нас!

Я отвернулся от него в зал и процедил сквозь зубы:

– С вас десять тысяч евро за разоблачение, уважаемый!

Метрдотель подобострастно захихикал шутке:

– Да, конечно, теперь я ваш должник до гроба. Но мы никому не скажем! Позвольте спросить, что вы и ваш спутник изволите пить? Или, возможно, вы еще будете кушать? Могу порекомендовать фрикасе из андоррских кроликов, голубцы из верблюжатины, акульи плавники в мексиканском соусе, омара в восточном стиле с имбирем и зеленью в соусе из черных бобов…

Терять нам было уже нечего, и я прервал утомительное бормотание метрдотеля, хлопнув ладонью по дивану.

– Ты что, не видишь – мы нынче солдаты! Водку неси и закусь соответствующую. Не ломай нам игру, скотина!

– Простите великодушно, Михаил Дмитриевич,– забормотал метрдотель, мелко кланяясь и шепотом раздавая распоряжения приникнувшим к самому его лицу официантам.

Потом все они ушли гуськом, как и приходили, а гомон голосов вокруг нашего дивана стал еще гуще. Впрочем, никто теперь не решался подойти к нам ближе негласной границы, обозначенной светящимися плитками пола примерно в метре от дивана.

Я наклонился к Гансу:

– Ну что ты харю морщишь, как пьяный бультерьер? Сейчас пожрем от пуза на халяву! А потом свалим.

Тут Ганс затравленно взглянул на меня из своего угла и, горько скривив губы, прошептал:

– Пока ты, сука, там вытанцовывал с этим Айболитом, у меня здесь два раза чуть не отсосали. Тебе, фраеру питерскому, не привыкать, конечно, а вот у нас в Саратове так не принято. Не по понятиям у нас такая тема, понял?! Пацаны узнают – хана мне придет! А я, между прочим, две улицы в Саратове держал на одном авторитете, мля!

Потом он закрыл лицо руками и снова принялся раскачиваться взад-вперед.

Честно говоря, мне его было совсем не жалко – пошли бы сегодня, как я советовал, в «Пьяную Годзиллу», уже бы с реальными бабами терлись. Там напротив женская общага филфака МГУ, так что обстановка в «Годзилле» теплая – туда даже менты ходить не брезгуют, не то что солдаты…

Толпа вокруг стала угрожающе плотной, и когда наконец появились официанты, на этот раз сразу четверо, им пришлось протискиваться через множество тел, обступивших наш диван и столик.

Официанты смогли донести до нас графин водки и целый набор посуды, а вот обещанную закусь, какое-то огромное блюдо, заваленное разноцветными салатами и еще чем-то, наверное, очень вкусным, со сдавленными визгами и оглушительным звоном уронили в образовавшейся толчее прямо на пол.

На шум выбежал метрдотель и стал действовать жестко, как ОМОН на Марше несогласных: держа перед собой в руках кожаную папку меню и орудуя ею, словно щитом, он уверенными мощными движениями рассек толпу на фрагменты и тут же закрепил успех, расставив по углам дивана официантов.

– Никого не подпускать к нашим дорогим гостям,– приказал он, бросив на меня короткий вопрошающий взгляд.

Я благодарно кивнул и устало откинулся на спинку дивана. Мне очень хотелось жрать, но еще больше хотелось выпить. Но я знал, что случится, если протяну руку к этому запотевшему графинчику, призывно бликующему отражениями светомузыки прямо передо мной, и налью себе водки в стоящую рядом огромную и какую-то кружевную, неземную, нечеловеческую рюмку.

Мой подельник поймет, что все можно, и начнет лакать водку прямо из графина.

– Ганс,– сказал я негромко, бдительно глядя по сторонам, не подслушивает ли какой-нибудь пидарас наш интимный разговор.

Ганс поднял голову и недобро взглянул на меня.

– Ганс, мы уйдем отсюда через час. Никто ничего не узнает. Поужинаем как люди и уйдем. Понял?

– Мне отлить надо,– горько скривив губы, тоже шепотом отозвался этот долбаный поволжский крестьянин, волею судеб родившийся в семье немецких поселенцев, но не набравшийся от своих родичей ни порядка, ни ума.

Я представил, как Ганс сейчас пойдет в местный туалет и что там с ним сделают все эти люди, и сейчас-то еле сдерживающие себя под бдительными взорами официантов, и мне стало тревожно за боевого товарища, с которым мы плечом к плечу отвоевали в нашем мотострелковом батальоне целый год. Одних кубаноидов, помню, за этот год накосили не меньше десятка – а они ведь, суки, дерзкие такие, парой ударов в челюсть не отделаешься…

– Сиди здесь, не дойдешь! Затрахают в момент,– пробормотал я.

И Ганс понуро кивнул, глядя себе под ноги.

Я налил себе водки, и Ганс тут же схватил себе рюмку и начал возмущенно размахивать ею у меня перед носом.

«Надо же, что цивилизованная обстановка делает с правильными пацанами,– подумалось мне – черта с два раньше Ганс стал бы просить, чтоб ему в посуду плеснули водки. Ага, как же! В лучшем случае забрал бы мою, уже наполненную рюмку, а скорее всего, просто вылакал бы весь графин и шваркнул потом его оземь – где-то в каком-то тупом боевике подсмотрел он этот дурацкий жест, посчитал его чисто пацанским и последние полгода практиковал на каждой пьянке, даже если пил чачу из алюминиевой канистры. А подмосковные бутлегеры, между прочим, сильно обижаются, если потом сдаешь им мятые канистры на обмен».

Выпитая водка приятной теплой волной разошлась по моему усталому телу. Посмотрел на Ганса, налил ему и себе еще по две порции, а потом, откинувшись на спинку дивана, принялся снисходительно оглядывать стоящую вокруг публику. Я видел только те лица, что находились совсем рядом с нами,– все они одинаково подобострастно улыбались, едва поворачивался к ним, и продолжали ловить мой взгляд, даже если я смотрел совсем в другую сторону.

А вот дальше, у самого входа, публика смотрела вовсе не на меня, а на охранника, который, отпихнув несколько рук, с видимым усилием прикрыв за собой дверь, повернул щеколду и пошел к нашему столу уверенной и пружинистой походкой.

Остановившись в шаге от меня, охранник наклонился и, едва шевеля губами, тихо прошептал: