– Ты не против, что я вот так к тебе – по-свойски? Тогда позволь… – Комарков, и до того подвыпивший, вынул припрятанную за пазухой бутылку водки, без предосторожности с глухим деревянным стуком поставил на стол.
– Выпьем, солдат. Учёный и солдат.
– По какому случаю?
– Брось, ты, Сань, о каких-то случаях. Просто выпьем – и лад. По-свойски, – распахнулся всей душой Комарков и чуть погодя, одумавшись, повёл назад. – Выпьем не просто. Есть основательный повод: воздадим славу моему спасителю – тебе, Сань. Ради меня рисковал жизнью… Давай посудины.
– Да некстати затея, совсем ни к чему. Был бы праздник какой – туда-сюда.
– Не похоже на фронтовика. Маринки струсил, что ли? А-а! Ну, дело твоё. Сам не куражусь и куражливых не люблю… Я выпью. При тебе, в твоём доме выпью один.
Комарков налил полный стакан водки, снова пригласил меня за компанию. Я отказался, принёс кое-какой закуски.
Никогда не завидовал тем, кто пьёт зелье, а вот сейчас, глядя на осушившего залпом стакан водки Комаркова, подумал: здоровому сильному человеку всё нипочём, я и при желании так бы не смог.
Комарков пьянел на глазах, лицо его мрачнело, и весь он содрогался от какого-то внутреннего пружинистого движения. Подумалось, обиделся на меня за отказ составить ему компанию. Я был готов выслушать его упрёки, а не то, что услышал. Комарков грохнул увесистым кулаком по кромке столешницы, аж дрогнул пол. Крикнул пьяно-развязно:
– Санька!.. Говори!
Я сидел, оглушённый его вопросом.
– Что?
– Зачем ты полез за мною в Нию? Ну? Зачем!
– Ты же тонул!
– Туда и дорога. Только туда… Не надо было спасать меня, Санька.
– Да ты что?
– Не надо было, говорю. Лучше бы мне утонуть. А жить? Тяжко, невыносимо. Не-в-вы-но-симо!
– Оставь шутки, Геннадий. Протрезвишься – тогда и поговорим. Комарков уставился лицом в сумеречный угол, потом резко повернулся ко мне и сказал с надеждой на сочувствие:
– Боль души. Не чужой – собственной. Ты уловил?
– Боли – никакой.
– А что?
– Погребальное нытьё. Похмельная печаль. Испарится водочный дух – и бред из головы вылетит.
– Оскорбляешь меня, Санька. Значит: не понял…
– Может быть… – Я всё же догадывался, что Комарков зашёл ко мне не случайно.
Комарков, не допив остатки водки, отодвинул бутылку с закуской на край стола, стеснительно поводил могучими плечами, заговорил, пытаясь скрыть волнение.
– Слухи тут шли, Сань… Одно время… Может, кто говорил тебе.
Я не был дружелюбен ко всякого рода шептунам и никогда не передавал что-либо случайно услышанное и потому сомнительное другому, а вот сейчас соблазнился вызвать Комаркова на откровенность.
– Слышал, – ответил я Комаркову. – Если про то речь – о пожаре, о горевших семенах и об аресте Соснова.
– Да-да… как раз… Облили меня грязью, с ног до головы. Ты, знаю, слухам не поверишь.
– Да говорят всё же о том, что было: склад полыхал, семена сгорели и Соснова арестовали.
– Всё верно, Сань… Ложь – что меня приплели к делу! Я ни при чём. Сном-духом ни о чём не ведаю.
– Молва, что морская волна – нахлынет и отхлынет, берег останется. Что тебе, безвинному, молва? Забудь.
– Не могу… Заступись, Сань, обереги.
Разговор, осложняя разгадку, уходил, уходил в глубь прошлого. Наступила пауза. Комарков ждал от меня ответа. Что сказать, я не знал.
Только про себя предположительно подумал, что, может, Комарков по какой-то случайности причастен к пожару, а признаться не хочет – виноват, так придётся ответить. А может, его призыв о помощи ко мне чистосердечен.
После затянувшейся паузы Комарков спросил:
– Сань, ты хочешь знать, как всё это было?
– Да. Я сам думал спросить тебя об этом.
– Больно мне… А всё же расскажу. Осенью беда случилась. Соснова подстерегла болезнь. Последние два года стал прихварывать он часто. В постели не лежал, больше переносил хворь на ногах, а на этот раз не устоял, едва мог выйти в ограду на прогулку. Пригласил меня домой, наказал, что делать. Особо беспокоился о сохранности селекционного материала. Велел собрать, связать в снопы и положить на хранение. Снопы хотел обмолотить потом сам.
Наказ его выполнил… А сейчас думаю, зря послушался… Соснов настоял положить «таёженку» в деревянный склад. Сколько я ему ни внушал, что это опасно, он и слушать не хотел. Всё упирал на свой опыт и практику… Не смог я переломить его упрямство и ослушаться не посмел.
– Выходит, Соснов сам себя наказал.
– Да, Сань… И наказал жестоко.
Комарков прервал рассказ и вроде испуганно оглянулся, поводил по углам настороженным взглядом – нет ли кого ещё, кроме нас двоих, в доме, и, не найдя ничего подозрительного, успокоился.
– Вышло так, что не надо было ни о чём беспокоиться – всё погубил огонь.
– А как пожар-то возник – установили?
– Как установишь? Никто руки-ноги своей не оставил!
– За что же тогда Иосифа Петровича посадили?
– Пало подозрение… На него… Соснова.
– А ты, Генка, почему не заступился?
– Я сам едва не угодил за решётку…
– Значит, спасал прежде всего себя?.. Свою шкуру! – крикнул я в злости. – И занёс над Комарковым попавший под руку костыль.
Глава IX
Ужаснулся – без всякого доказательства, всего лишь по некоторым предположениям обвинил Комаркова в тяжком преступлении, назвал виновником и пожара, и последовавших за ним событий. Я пока об этом ему не сказал, потому что совсем недавно пришёл к страшному выводу. Он возник каким-то необычным образом из нескольких разрозненных фактов, каждый из которых в отдельности не давал оснований для обобщения. А тут звенья пришлись друг другу.
Всё началось после разговора с Маринкой о пожаре в бессонную ночь. Вечером того дня в долине Нии надумал пойти дождь, с севера подкрались тяжёлые, в гигантских подбеленных клубах, синие тучи, долго они настороженно стояли на одном месте, а ночью, когда всё живое заснуло и успокоилось, разразились тихим и тёплым дождём. Когда я услышал его частый стукоток по тесовой крыше, представил, что в момент пожара кстати пришёлся бы ливень, он не дал бы расселиться огню и люди справиться бы с ним сумели. Теперь я уж не мог остановить мысли. Думалось и думалось о том, почему возник пожар. Странный вопрос – почему? Да мало ли всяких причин? Могла погубить всё нечаянно брошенная пьяным спичка или случайно зароненный окурок. И не хотел человек беды, а вызвал.
Потом представил, как Иосиф Петрович сидит перед следователем и пытается отстоять свою честь. Я слышу его ровный голос: «Никакой вины за мной нет. Подозревать меня в поджоге жестоко и глупо!» – «Не упорствуйте, гражданин Соснов, – это твердит следователь, и я тоже слышу его жёсткий голос. – Только вы с очевидно недоброй целью положили в этот склад семена. Знали, склад не безопасен. Строение деревянное, старое. Рядом – кирпичное хранилище. Положи семена в него – были бы в сохранности!» – «Спокон веков берёг семена в старом помещении. Строил его сам, бросать не хотел». – «Вот и результат упрямства». – «Очаг огня возник изнутри».
Следователь хмурится: «Значит, огонь туда кто-то занёс! Не случайно. Оплошность какая-либо исключается. По-моему, так. А вы как считаете?» – «Я тоже думаю, оплошности тут нет. Пожар – последствие злого умысла». – «Кто бы это мог быть?» – «Кто знает. Никаких улик не осталось…»
Отметая сомнения, склонился к мысли, что поджог совершил близкий Соснову человек. Делал он это для того, чтобы убрать его с пути и воспользоваться частью добытого им селекционного материала. Кто? Предчувствую: Комарков. О его преступлении, похоже, знает Ефим Серебряков, потому-то он и говорил, что Комарков сидит «на рыболовном крючке»… А исчезнувшее название пшеницы! Это, пожалуй, самое главное последствие того, что произошло ранее.
Я лежал в постели, и в моём разгорячённом воображении одна за другой проходили живые картины того, о чём думал. Будто наяву, я видел, как глухим переулком подкрадывается к хранилищу Комарков. Чёрная одежда его слилась с тёмной ночью, человека не видно – ни тени, ни его самого. Он днём высмотрел, в какое место забросить огонь, и сейчас действует уверенно, без заминки. С потолка вовнутрь склада падает подожжённая куделя. Угодила как раз на необмолоченные снопики хлеба. Довольная ухмылка пробегает по сосредоточенному хмурому лицу – человек сделал задуманное. Потом, переодетый в рабочий костюм, Комарков успевает прибежать к запылавшему сараю вместе с первыми односельчанами, он огорчён случившимся, мечется вокруг огня, довольный в душе его неудержимым буйством…
На какое-то время я поверил в свой вымысел. Не поверить самому себе не мог. И всё же это была только догадка, никакими доказательствами пока не располагал и посчитал бы себя счастливым, когда всё, о чём думал, оказалось бы неправдой. Тогда никто и никогда бы не узнал моей тяжкой думы, поделиться бы ею с кем-либо я посчитал преступлением.
Дождь не утихал. Слышно было, как с крыши непрерывными струями шумно стекала вода. Касаясь земли, потоки гулко булькали в лужах, расплывались и на короткое время затихали – тогда я улавливал тихое сонное дыхание лежавшей на соседней кровати Маринки, рядом с нею тонко посвистывал Степанка.
Остаток ночи, как быстрая птица, промелькнул неслышно, бесследно – сомкнул и разомкнул веки, и вот уже в окна наплывает светло-розовая туманность. Народился новый день. Без шума, как только могла, осторожно, стесняясь разбудить меня и сынишку, поднялась с постели Маринка. Она думала, что я, как и Степанка, ещё не проснулся.
Маринка, босоногая, в коротенькой ночной рубашке, проскочила на цыпочках мимо, обдала постельным теплом и остановилась у старого, местами с отставшей краской гардероба – изделия местного мастера. Конечно, приобрела платяной шкаф Марина случайно без меня, такого приданого ни у неё, ни у меня не было. Я не успел узнать и того, какие вещи хранит там Маринка, что она могла приобрести в такую тяжёлую пору. Постояв некоторое время возле раскрытого гардероба, она наконец сняла с плечиков коричневое, с белой оторочкой по невысокому стоячему воротнику и обшлагам нарядное платье и повесила его на спинку стула. Догадался: Маринка готовится идти в этом платье в школу. Почему не в другом, не в рабочем, как было до этого дня? Есть какая-то причина, да простится мне, столь неурочная настороженность. Опять всколыхнулась фронтовая привычка – быть чутким ко всякой обыденной мелочи на войне.
Сию же минуту Марина накинула на плечи простенький, уже выцветший халат из ситца, юркнула в кухню и принялась готовить завтрак. Затрещал в плите припасённый с вечера лиственничный сушняк, кухня ожила – зашипело что-то на сковородке, вздрогнул от забурлившей воды чайник, через какие-то минут десять – пятнадцать Маринка вышла в спальню, полунаклонившись над моим изголовьем, спросила вполголоса:
– Ты, Саша, не спишь?
– Как ты встала, и я разбудился.
– А зачем? Тебе же не на работу. Отдыхай. Как встанете – покушаете, завтрак готов, да слишком не медлите – остынет… Я тороплюсь, у нас сегодня в школе последний урок.
Она неспешно сложила в простенький ученический портфель тетради, учебники, переоделась в нарядное платье и собрала, глядясь в зеркало, куколкой на затылке светло-русые волосы. Всё это делала она аккуратно, а когда закончила сборы, отошла подальше от зеркала оглядеться. Видом своим Марина, должно быть, осталась довольна. Никакого восторга не выразила, а я заметил это по её вдруг родившейся яркой улыбке. Вот когда я снова узнал Маринку в пору её юности. Улыбкой такой нарушила она когда-то моё меланхолическое спокойствие.
…На летней, пёстрой от разноцветья прибрежной лужайке весенним потоком бурлило веселье. В воскресный день сбежалась сюда, в единственное по тому времени место для отдыха, вся наша деревенская молодёжь. Который раз сходились уже на круг с песнями и плясками хмельные от радости и счастья парни и девушки. Чему мы радовались в ту пору? Сейчас, кажется, и нечему было. Как-то незаметно это затмилось, отошло в прошлое и кажется теперь неинтересным. А было между тем всё просто и забавно. И радость, глубокая и светлая, рождалась силой и молодостью, берёзками с нежной, только что начавшей дышать листвой, высоким глубоким небом, зелёной травой – рождалась жизнью, её здоровым, могучим дыханием.
Я стоял под тенью невысокой молоденькой ивы. Было своё право уединиться. Поглощали, беспокоили заботы о малознакомом деле. Неуверенность и растерянность брали тогда во мне верх. Такая, должно быть, участь любого, кто делает первые шаги в своей самостоятельной жизни. Но я терялся не потому, что был к ней не приспособлен, а думал о том, смогу ли я оправдать своё назначение. Все мысли мои сходились на хлебной ниве, и я буквально пытал себя вопросом, когда появится на ней моя собственноручно выхоженная пшеница. Когда? Когда? Когда?.. Томила мысль и лишала покоя. И, отгородив ею себя от шумного празднества, я стоял, пытаясь предугадать своё будущее.
Она, дивчина, распылавшаяся в стремительной пляске, неожиданно вырвалась из живого подвижного круга и подбежала ко мне вся солнечная, играющая. На ней переливалось луговыми тёмно-голубыми колокольчиками, с подолом ниже колен, лёгонькое ситцевое платье. «Запятнала – отпятнай!» – и мотыльком порхнула к берегу, унося не погасшую яркую улыбку.
Ах ты, стрекоза! Я, спохватившись, со всех ног метнулся за нею вдогонку. Во мне разом загорелась страсть ни за что не уступить шаловливой девчушке, ни с того ни с сего вызвавшейся со своими «запятнашками». Если бы желал, так и без неё суетился бы вместе со всеми на лужайке! Чего-то захотела, стрекоза?
Она бежала ловко, сноровисто, виляла меж ивовых кустов, я видел пока только колыхавшийся за её спиной подол платья. «Всё равно догоню! Скоро перед берегом Нии – обрыв, возле него ты остановишься и повернёшь потом влево, я пойду наперехват». План мой сбылся, так и вышло. Я вынырнул почти незамеченным навстречу ей из-за кустов – дивчина оказалась в моих объятиях. «Попалась! Не уйдёшь!» – «Чур, правила не нарушать… Запятнай, а ты сразу… Отпусти». – «Раз попалась, птичка, стой…» – «Закричу. Стыдно тебе будет». – «А тебе? Кричи». – «Мне-то чего? Я не виновата». – «Вот поцелую и отпущу». – «Выдумал!.. Меня ещё никто не целовал». – «Так уж…» – «Не веришь – и не верь, не заставляю. И не хочу, чтобы меня чужие целовали…» – «Я свой, не чужой»…
Она разговаривала, наклоняя голову в сторону и искоса поглядывая на меня, на лице лучилась усмешливая улыбка. Но я всё-таки высторожил подходящий момент, когда она, успокоясь, прямо глянула на меня, поцеловал её: «Вот тебе запятнашка. Отпятнай…» – Она отвернулась, вдруг сникшая и задумчивая. Опустил с горячих её плеч руки и тоже застыл с мыслью, будто кончилась дальняя дорога, и я остановился у её самого-самого конца. Между тем эта дорога только начиналась, я сделал по ней всего лишь полшага.
Одумавшись, спросил дивчину:
– Как зовут-то тебя?
– Разве не слышал? Ой, какой невнимательный!
– Мимоходом слышал. Не запомнил.
– Марина, – глянула повеселевшая. – А тебя?
– Александр. Александр Егоров… Ты учишься, Маринка?
– Ага… В университете, на биолога.
Мы пошли к поляне, оттуда всё ещё доносились переливчатый дивичий хохот и повелительные ребячьи голоса. Шли рядом, время от времени переговаривались о чём попало. Маринка заметно стеснялась…
* * *
Я проводил Маринку в школу, вспоминая ту нашу встречу и первый уворованный поцелуй. Вот ведь какое приметное событие, прошли годы, а оно лежит в голове целёхонько, да и вряд ли выветрится когда, потому что таит много смысла и неповторимого чувства.
Завтракали мы со Степанкой вскоре после ухода Марины, сидели за столом рядышком, поминутно оглядываясь, будто охраняли друг друга. Степанка выспался хорошо и сейчас ел со здоровым аппетитом всё подряд. Выскочил он из-за стола поперёд меня.
– Теперь, папка, айда на улицу… – и показал рукою на дверь. – Хочу играть.
– Как играть-то будем, сынка?
– А в войну, папка… Ты будешь немец, а я – красноармеец. У меня есть автомат, он деревянный, а трещит, тебе дам гранату… Ладно?
– Ну что же, согласен. Пойдём.
Боевые позиции мы должны были занять на опушке небольшого перелеска за оградой. Как более опытный, я поставил задачу – Степанке надлежало отыскать меня и взять атакой. Победа предполагалась в том случае, если наступающий обнаружит врага, пока тот ещё не открыл огонь. Степанка беспрекословно принял условия, и мы разошлись в разные концы перелеска. Я далеко не пошёл, поблизости попался добрый, обхвата в два, древний лиственничный пень, спрятался за него, стал прислушиваться да поглядывать в противоположную сторону, оттуда должен был появиться «неприятель». Мне не хотелось портить настроение мальчишке, чувствовал, что он полон азарта выиграть, и потому сел за пнём, пренебрегая осторожностью. Хватит оглядываться – навоевался! Неожиданно позади услышал шорох и не успел осмотреться, как гулкими отрывистыми щелчками застрочил автомат.
– Ура-ура… Р-руки вверх! – Степанка нёсся, приближаясь ко мне, не опуская своего оружия. Пришлось сдаться, да и не по своей воле. Хотелось облегчить парнишке победу, а он обошёлся без помощи, взял неприятеля ударом с неожидаемого направления. Я похвалил парня за находчивость.
Отдышавшись, Степанка опять помчал по поляне – рвать цветы: колокольчики, ромашки, жарки, они кучками то там, то сям виднелись по всему перелеску, и вернуться домой без букета для матери Степанка, конечно, не мог. Я знал, что на поляну он бегал и раньше и тоже приносил цветы, дарил матери, она ставила их в вазу с водою. Я сидел, теперь уже на пне, и наблюдал за мальчонкой. Было приятно видеть его, озабоченного, серьёзного. Минут через десять он подбежал ко мне радостный:
– Папка! Пойдём со мной.
– Куда?
– Вон к той высокой берёзе. Там какие-то книги.
Я пошёл и убедился, что, действительно, вывалили здесь ворох всякой всячины и среди разного хламья – целые связки бумаг.
Говорят, в жизни бывают случайности. Не верю! Всё идёт своим чередом, движется по своим законам, потому что всё взаимосвязано и взаимообусловлено. Но, возможно, кому-то покажется странным, если скажу, что Степанкина наблюдательность самым серьёзным образом повлияла на мою дальнейшую судьбу. В связи с валявшимися, теперь, естественно, ненужными никому бумагами я вспомнил об Иосифе Петровиче. И как мог забыть?! Непростительно. Ведь я же видел когда-то тетрадь с надписью на коленкоровой обложке: «Дневник И.П. Соснова. Начат в июле 1900 года».
Возникло неодолимое желание узнать, сохранился ли он?
