Игра по-крупному
Дмитрий Каралис
Герой остросюжетного романа поставлен перед непростой житейской проблемой – ему нужно вернуть изрядную сумму долга, и он прибегает к нетривиальному способу честного заработка – «подключает» шесть соток дачной земли к выращиванию огородной рассады для продажи на рынке. На рынке, которого бывший советский инженер никогда не нюхал и боится. События романа разворачиваются на фоне прошлой жизни героя – немного бесшабашной и путаной.
Дмитрий Каралис
Игра по-крупному
1.
В один из ясных апрельских дней, когда с крыш поселка с коротким шелестом съезжали подтаявшие снежные шапки и хлопались у дымящих на солнце завалинок, когда вскрипывали стропила и казалось, что дома расправляют плечи после затянувшейся зимы, – в один из таких дней, бело-голубой и ветреный, Володька Вешкин подошел к окну, чтобы открыть коту форточку, и увидел на участке соседей рослого парня в ватнике, который не спеша утаптывал сапогами снег возле забора. Приглядевшись, Вешкин узнал в нем младшего сына Фирсовых, про которого говорили, что он сидит в тюрьме.
Вешкин впустил кота, но форточку закрывать не поспешил, а, наоборот, чуть склонившись к узкой, дышащей прохладой амбразуре, стал наблюдать за соседом.
Закончив утаптывать снег, младший Фирсов принес из дома рулетку и, закурив, принялся что-то размечать, вбивая в землю ломкие мерзлые колышки.
– Нюра!.. – негромко позвал Вешкин жену, отворачиваясь от форточки. – Иди сюда!..
– Чего? – Нюра прошла босиком по ковру и встала рядом с мужем. – Игорь, что ли, вернулся?.. – приглядываясь, сказала она.
– Ага, он…
– А сколько у него было?
– Не знаю. Зойка говорила вроде два. Или полтора. Не помню.
– А может, по амнистии? – предположил Вешкин и закурил. Он конспиративно выдохнул дым внутрь комнаты и вновь прильнул к форточке.
– Чего-то там копается, меряет. – Нюра то поднималась на цыпочки, то сгибалась, выбирая удобное место для обзора, но тесные переплеты двойных рам и белые коробочки охранной сигнализации, наклеенные на стекла, мешали ей держать в поле зрения расхаживающего по участку соседа, и она вернулась на кухню. – А то сходил бы, – предложила она мужу. – Сосед все-таки…
– Сосед… – Вешкин прикрыл форточку, но от окна не отошел. – На одном солнце портянки сушим. У нас таких соседей – полпоселка. Как деньги нужны, так все соседи. Тебе Крягин-то еще не отдал? – вспомнил он.
– Нет. Обещал в мае, как с дачников получит…
– Ага. Жди больше, – кивнул Вешкин, – пропьет и все дела. – Он курил, стряхивая пепел в банку из-под селедки и водил головой, выглядывая Фирсова-младшего. – Чего-то строить собирается… Или копать? Может, грядки намечает? Так еще рано…
– Строить… – недоверчиво произнесла Нюра. – Кто им разрешит строить? У них ведь дом как дача записан?
– Не знаю. Наверное. Нет, скорее всего, грядки размечает.
– А он вроде не в тюрьме был-то, а на "химии", – сказала Нюра, ополаскивая под краном руки. – Чего он там – девку, что ли, задавил?
– Вроде того.
Нюра с Володей порассуждали еще немного о семье Фирсовых и сели обедать.
Когда Вешкин вышел под вечер на улицу, чтобы спустить с цепи Джека и запереть калитку, Фирсова на участке уже не было, а на входной двери их домика висел замок.
На следующий день Игорь Фирсов появился вновь, и теперь он возился с бревнами, обрезками шпал и брусками, которые вытащил из сарая. Вжикала пила, стучал топор, и Вешкин, надев на босу ногу сапоги, пошел на разведку.
Вернувшись, он хлебнул из банки холодного чаю, заправленного лимонными дольками, и озабоченно заходил по дому.
– Ну, чего? Чего? – нетерпеливо спросила Нюра.
– Теплицу собирается строить…
– Теплицу? Во, дает! Большую?
– Да нет, – махнул рукой Вешкин, – метров пять в длину.
– Ну, пусть строит, чего же… А что ростить будет, не говорил?
– Крутит чего-то. Говорит, рассаду, а потом огурцы.
– Рассаду. – Нюра задумалась. – Рассада-то, бабы говорили, не худо на рынке идет. Надо только знать, как ростить…
– А-а. – Вешкин плюнул в раковину. – Ничего не получится… Копеечное дело. Огурцы – смысл есть. – Он открыл кран и смыл плевок. – Сколько мы с тобой первый год на огурцах взяли? Рублей шестьсот?
– Сейчас скажу. – Нюра пошла в комнату и захлопала дверцами полированной стенки.
– Ну, примерно, примерно! – нервно поторопил ее Володька. – Рублей шестьсот взяли?
– Зачем примерно? – упрямилась Нюра. – Я сейчас скажу точно. У меня все записано. – Она принесла тетрадь в грязноватой клеенчатой обложке, надела очки, села за стол и принялась листать страницы, поплевывая на пальцы. – Так… Лук… Петрушка… Тюльпаны… Морковь… Гладиолусы… Ага! Вот. Огурцы малосольные. Пожалуйста: пятьсот восемьдесят два рубля. Из них – триста на Некрасовском, двести на нашем рынке и на восемьдесят два рубля дачникам. У меня все записано…
Вешкины жили в большом двухэтажном доме, выстроенном Володькиным отцом сразу после войны, и последние лет пять-шесть жили справно и дружно: Нюра не пила вовсе, а Володька пил два раза в год – на Новый год и в июле, на свой день рождения. Но пил запойно и одиноко. Зная график мужа, Нюра заранее заказывала через подружек на базе несколько ящиков сухого вина, ставила их в кладовке под лестницей и собственноручно наливала мужу не больше стакана в час, пытаясь, правда, хитрить и разбавлять вино боржомом, как научил ее знакомый доктор. На время запоя Володька переселялся в комнатку с окнами на речку, где стояли кровать, тумбочка, стул, ночное ведро с крышкой, клал в банку с водой вставную челюсть и выходил из комнаты только в том случае, если Нюрка не отзывалась на стук кулаком в стенку. Отпив свое, Володька плелся в баню, сбривал седую щетину и несколько дней ходил мрачнее тучи, выблевывая за сараем желчь, морщась и держась за живот. Июльский запой бывал короче январского: мешали расслабиться дачники и хозяйственные дела – надо было поливать огород, рыхлить и подкармливать цветы, зелень, морковку, собирать и засаливать в бельевых баках огурцы, закрывать и открывать пленку на грядках, растению ведь не скажешь: "Потерпи, братец, у меня запой" – захиреет растение, и не будет тебе калыма. Но то, как пил Володька теперь, не шло ни в какое сравнение с тем, как пили они с Нюркой раньше. Родная Володькина мать не пускала их на порог, боясь, что сын со своей женушкой утащат все, что под руку подвернется. И тащили – было дело. Скитались по домам отдыха и санаториям, где Вовка устраивался сантехником или кочегаром, а Нюрка – посудомойкой или рабочей на кухне. Спали на одной койке, просыпались в кустах и канавах – весь поселок знал об их развеселой жизни, пили одеколон и аптечные настойки, Нюрку здоровенный мужик – случайный собутыльник – тащил за косу в лес, приставив к шее нож, пьяный Володька лежал в это время под кустом, облепленный комарами.
Потом умерла мать – сухонькая старушка, торговавшая до последних дней зеленью и цветочками у станции. Двухэтажный дом о десяти комнатах. Шестнадцать тысяч на книжке. Немецкие столовые сервизы на чердаке, сукно, хромовые сапоги, тряпки, облигации. Вовка – единственный наследник. Разлюли малина!.. И тут Вешкины дали звону. Дом ходил ходуном, дачники разъехались, не вынеся ночных оргий поселкового масштаба. Чуткий на поживу и скорый на подъем люмпен тянулся к веселому дому аж с других веток железной дороги, шел пешком и ехал на попутных машинах. Хозяева наливали каждому, кто скорбел о кончине матери и поздравлял с получением наследства. Скорбящие и поздравляющие шли толпами, клялись в любви и вечной дружбе, оставались ночевать в доме, сараях и на огороде, надеясь дотянуть до обещанных сорока дней, и услужливо выполняли любые мелкие поручения. Нюрка в малиновом бархатном халате, найденном в сундуке, плясала на столе цыганочку, рвались гитарные струны, рыдала гармонь, сорокалетний Володька тискал начинающих проституток и сорил мелкими деньгами.
Однажды среди ночи загорелся сарай, прибежали соседи, из сарая выскочила пьяная Нюрка, на ходу надевая комбинацию, за ней – неизвестный мужик в пиджаке на голое тело; еще одного мужика, тоже незнакомого, нашли задыхающимся на полу. Нюрка оправдывалась тем, что вышла ночью в уборную и перепутала двери. Люмпен гоготал…
Вешкин выгнал всю гоп-компанию, запер дом, избил Нюрку, потом поимел ее, а под утро выставил за дверь, дав бутылку водки на опохмелку.
Они развелись.
Попьянствовав до осени в узком кругу, Вешкин обзавелся сожительницей – учительницей начальных классов Валентиной, которая преподавала в соседнем поселке.
Нюрка, по слухам, жила у своей тетки в Ленинграде и работала в магазине. Не пила.
На Троицу Володька с Валентиной пошли на кладбище к его родителям и встретили там Нюрку. Она поправляла на могиле цветочки. Валентина развернулась и сначала быстро, а потом все медленнее и медленнее пошла к выходу с кладбища. Когда она не вытерпела и оглянулась, Володя с Нюрой сидели на лавочке и мирно беседовали.
Жизнь, которую, вновь сойдясь, начали Вешкины, выгодно отличалась от прежней. Из остатков материнского наследства они купили югославскую мебель, справили добротную одежду и, пустив новых дачников, с жадностью набросились на запущенный огород, надеясь вернуть ему былую прибыльность. Они сажали картошку, огурцы, помидоры и зелень, пытались разводить смородину и малину, растили георгины и один год даже держали кур и кроликов. Былые друзья, пытавшиеся "раскрутить" Вешкиных принесенной с собой поллитрой, уходили ни с чем и зло цедили сквозь зубы: "Куркули чертовы! Ну ладно, мы это запомним!.."
– Иди, иди, – ворчал вслед Вешкин. – Алкаш хренов. Аптека еще работает – успеешь.
Потом Вешкин выстроил просторную – метров пятьдесят квадратных – теплицу, установил в подвале дома котел, провел в теплицу трубы и занялся выгонкой тюльпанов к восьмому марта. Поселок заволновался. Теплички и парники были у многих – деревянный каркас, обтянутый пленкой, – но в них зрел продукт для себя – огурцы, помидоры, редиска, и возить эти крохи на рынок считалось пустой затеей – лучше перебраться на лето в сарай и сдать дом дачникам, это верная тысяча. А еще лучше – настроить втихаря сарайчиков и пустить эту площадь в оборот. Это дело! А тюльпаны на рынок возить – нет, это спекуляция. Нетрудовые доходы. Нам лишнего не надо – грядка с закусью есть, и порядок. А на магарыч мы с дачников получим… "Эти-то! – говорили про Володьку с Нюркой. – Такую домину имеют, и все им мало! Вот она – жадность. Говорят, мать им двадцать тысяч оставила – все цветами спекулировала, да они с Нюркой на тюльпанах и дачниках десять за сезон имеют. Детей нет, кому все это оставят?.."
– Пусть косятся. – Поскрипывал новым кожаным пальто Вешкин. – Когда мы по канавам валялись, все были довольны – хуже них кто-то есть, а теперь – "куркули". Ничего, у меня все по закону. И трехи до получки не сшибаю…
– Конечно, – шла рядом Нюра с новой сумочкой на руке. – Я вон вчера пошла в магазин и купила что хотела. Копейку, как раньше, считать не надо. Захотела куру – купила куру, увидела масло финское – взяла пять пачек, чтоб сто раз не ходить. А кто им мешает? На рынок им, видите ли, стыдно, не приучены. А что рынок? Там такие же люди, как все, только трудятся, а не водку пьют…
– Чужие деньги все считать умеют, – поглядывал по сторонам Вешкин. – Ты свои заработай.
Теперь Володька с ноября по май кочегарил на зимней базе отдыха, а к лету брал расчет. Нюра, вновь похорошевшая к своим сорока пяти, управлялась зимой с домашним хозяйством, а летом пропадала на огороде и рынке, который, к ее радости, неожиданно выстроили возле вокзала.
– Нельзя же, Анна Павловна, так себя не щадить, – однажды укорила Нюру пожилая дачница, недавно похоронившая мужа. – Ведь вы с утра до вечера на ногах. И Володя тоже. Я сейчас в магазин иду, купить вам молока?..
Вскоре она стала готовить Вешкиным еду, помогать Нюре по хозяйству и делала это неплохо, пользуясь в ответ правом жить на даче с ранней весны до поздней осени, оплачивая при этом лишь три летних месяца. Прямую плату, которую предложила ей Нюра, она отвергла. Евгения Устиновна – так звали дачницу – не брезговала присмотреть и за Володькой, когда он находился в плановом июльском штопоре.
– Попейте, Володя, кваску, я вот домашнего сделала. Попейте, попейте, это лучше, чем ваше вино. Я к Нюре заходила, у нее все в порядке. Сейчас салат допродаст и придет. Сегодня укроп хорошо шел…
– Так я сейчас встану, – мычал Володька, – и еще нарву.
– Не надо, не надо. Нюра сказала, на сегодня хватит. Лежите…
– Устиновна, налей соточку, – канючил он.
– Нет-нет, это только Нюра. Вы есть не хотите? Может, огурчика малосольного принести?
Возвращалась с рынка Нюра и первым делом шла проведать Володьку: "Ну, как тут мой ребеночек? Еще не выходился? Пора, Вовочка, пора. Ты уже двенадцатый день пьешь. Хватит, мой хороший, хватит. Пора за дела браться…"
Вешкин выпивал долгожданный стакан, закуривал, интересовался выручкой и вновь падал в койку. Нюра, вздохнув, пересчитывала в комнате деньги, потом мыла руки, обедала и, покалякав немного с Евгенией Устиновной, шла на огород, заглянув предварительно к Вовке – как он там, не свалился ли с кровати, погасил ли окурок?
Нюра быстро отвадила от дома былых собутыльников, а после того, как они с Володькой повторно зарегистрировали брак, стала приглашать в дом людей полезных и интересных, которых они щедро угощали, не притрагиваясь к вину сами, ссужали при необходимости деньгами и одаривали мелкими, но приятными гостинцами: банкой растворимого кофе или икры, букетом гладиолусов с грядки или тюльпанов из теплицы. Случалось, что за овальным югославским столом с тонкой нитью латунной окантовки в один день, сменяя друг друга, закусывали начальник милиции, председатель поселкового совета, главврач больницы, ветеринар, товаровед с продбазы и бригадир колхозного рынка. И все уходили довольные, обещая в тяжелую минуту помощь, заступничество и дружеское участие.
– Слышала, что Иван сказал? – проводив гостя, приглушенно говорил Вешкин. – Никто нам теплицу не запретит…
– А я не поняла, – убирала в сервант посуду Нюрка, – что он про пятнадцать метров говорил? Какие пятнадцать метров?..
– Это в садоводствах, – махал рукой Володька. – Не больше пятнадцати квадратных метров на семью. А у нас дом частный, на нас ограничения не распространяются. Хоть сто метров теплицу делай.
– А чего он говорил, что пишут на нас? Кто писать-то может?
– Да пусть пишут, – морщился Вешкин. – Сказано тебе – живи спокойно. Ты бутылку-то ему дала с собой?
– А как же! Все, как ты сказал!..
– Правильно. Бутылку не жалко – пятерку стоит, а в случае чего, заступится. Раз взял, значит, уже не боится – свой…
– Конечно, конечно, – кивала Нюра. – Дать обязательно надо. Мало ли, что в жизни бывает, – глядишь, помогут…
Иногда Нюре казалось, что они долго, всю прежнюю жизнь бежали и бежали за своим поездом – спотыкались, падали в грязь, снова вставали, снова бежали, натыкались на людей и столбы, теряли друг друга из виду, кричали от отчаяния и наконец догнали. И теперь ехали в заветном мягком купе, где вежливый проводник приносит чай в тяжелых мельхиоровых подстаканниках, предлагает вафли, печенье; где едет солидная публика, где застелено крахмальное белье и есть удобные звоночки: нажал пуговку и – "Чего изволите?". Жалко только, что не было в семье маленького, но что теперь говорить – уже и не будет никогда. Володька у нее за маленького.
С середины апреля Игорь Фирсов стал появляться на даче каждый день. Он привозил связки арматурных прутков в брезентовом чехле из-под лыж, длинные неструганые рейки, какими околачивают мебель и холодильники, вез стопки помидорных ящиков с колышками по углам и однажды привез большой пластиковый мешок яичной скорлупы, который поставил у сарая. Строительство теплицы как будто приостановилось – лежала средь жухлой травы бревенчатая обвязка с выдолбленными пазами под вертикальные стойки, и Вешкину даже показалось, что парень передумал и дал задний ход, но в двадцатых числах, когда снег оставался лишь по низинкам и канавам, Игорь заточил напильником две лопаты и принялся рыть котлован, нарезая дерновину кубиками и укладывая их в аккуратный штабель у забора. "Соображает", – отметил про себя Вешкин, но из дому не вышел. Дорывшись до мелкого белого песка и навалив по углам котлована влажные оплывающие пирамиды, Игорь выкатил из-под навеса тачку и стал возить от заброшенной лесной дороги щебенку, которая спокон веку лежала там горами. "Ишь ты, по науке делает, – заглянул в котлован Володька, выйдя к почтовому ящику за газетами. – С дренажом…" Подняв дно котлована щебенкой, Игорь засыпал его песком, но не мелким и белым, который уже затвердел глиняной корочкой, а крупным и рыжим, доставив его от той же лесной дороги. Разровняв потемневший от влаги песок, Игорь оставил котлован подсыхать и привез с болотца у реки несколько тачек черного влажного торфа, который свалил на солнцепеке.
Труба над домом Фирсовых дымила теперь беспрестанно. Появилась на выходные и молодая жена Игоря с трехлетним пацаном, они нагребли большую кучу еще влажного листа, прогулялись по лесу, но ночевать не остались.
Дни стояли теплые, земля подсыхала быстро, и Фирсов ходил уже по участку в старых джинсах, кедах и тельняшке. Вешкин видел, как он просеивает через грохот землю, энергично перемешивает ее в ржавом корыте с песком и торфом, добавляет золу из ведра, какой-то белый порошок и засыпает все это в помидорные ящики, которые уносит в дом. Иногда он заглядывал в толстую потрепанную книгу, лежавшую у него на крыльце, чиркал что-то в блокноте, разводил в банках голубые и фиолетовые растворы, смотрел их на свет или, постелив на скамейку газету, ел из дымящейся кастрюли суп, заедая хлебом и луком.
В один из вечеров Вешкин слышал, как Игорь стучит молотком на веранде, и утром, выйдя на двор и приглядевшись к дому соседей, обнаружил, что окна их веранды затуманила прозрачная полиэтиленовая пленка, туго натянутая с внутренней стороны. За пленкой виднелись реечные стеллажи, заставленные ящиками. Игорь тем временем утрамбовывал в котловане лист и посыпал его известью.
– Здорово, сосед! – крикнул через забор Вешкин. – Все трудишься?
Игорь обернулся:
– Здорово!
– А калым-то скоро будет? – чуть насмешливо спросил Вешкин. – Или вообще не будет?.. – Он не спеша отворил железную калитку и прошел на участок Фирсовых. – Здорово! – Володька протянул руку, и Фирсов, сняв рукавицу, пожал ее, но из котлована не вылез.
– Это у тебя известь?
– Ага.
– Пустое дело, – сказал Вешкин, озабоченно оглядывая участок. – Когда еще перегорит. Навоз надо. Навоз. Навоз тепло дает. А это ерунда.
– Где же его возьмешь…
– Я вот с осени взял две машины, – кивнул Вешкин на большие кучи у своего забора, заваленные рубероидом и досками. – Два самосвала по пятьдесят рублей…
