Дина Орлова "Мемуары очень маленькой девочки или страсти по горшку"

Мемуары очень маленькой девочки или страсти по горшку
Дина Орлова

… Сижу на корточках у любимой лужи-плиты, готовлю. Что-то с Машей обсуждаем…Книга состоит из рассказов о дошкольном советском детстве девочки Дины, не только напоминая нам о жизни в СССР, но и отображая её глазами маленького ребёнка. Кто-то может вспомнить собственное детство, тоже «советское», кто-то расскажет о нём уже своим подросшим детям. А найдутся и те, кто решится обсудить – что поменялось, что осталось таким же.В ходе таких дискуссий как-то легко выясняются очень интересные факты о том, что происходило в детстве твоего собственного ребенка. Иногда это бывает настоящим открытием для родителей… А подросший ребенок имеет возможность рассказать о чувствах и мыслях того малыша, которым он тогда являлся и задать вопросы, которые тогда не смел или не умел задать.Впрочем, маленькая девочка Дина об этом еще не задумывалась. Она просто жила свою детскую, не всегда радостную, но и не всегда печальную, жизнь, и делала выводы на основе своего детского опыта.

Дина Орлова

Мемуары очень маленькой девочки или страсти по горшку

Такие обстоятельства

вместо предисловия

Ничего особенного не было, просто так складывались обстоятельства. Просто получилось у меня зародиться у талантливой и веселой студентки вечернего МГРИ (Московского геологоразведочного института). Просто отец уехал в Германию учиться, не узнав, что я собралась появляться на свет, он так и не принял участия в моей жизни. Просто маме нужно было закончить ВУЗ и работать, преодолевать многие превратности взрослой жизни…

Отсюда и обстоятельства. Меня любили от всего сердца, когда могли и успевали. Мама – как только хватало сил. Бабушка – как только получалось забыть обиды на послевоенную жизнь, когда осталась одна с тремя девочками в маленькой комнатке коммунальной квартиры на Кропоткинской улице. Двоюродные сёстры и брат – как только нас привозили друг к другу. Мамины друзья и коллеги – как только я появлялась у них на глазах. Как только. Как только я выпрыгивала из объятий социальной заботы и общественного детопорядка, в который окунули прекрасного шестимесячного пупса. Меня любили.

Да и в яслях да садах, всё было неплохо. Нормально. Как у всех. Садики переполнены, дети в них накормлены, обработаны прививками и обучены читать и писать. На детском пути попадались улыбчивые нянечки и добрые медсёстры, вкусные булочки, музыкальные и танцевальные занятия и разрешения не спать в тихий час. Советский минимум не так уж и плох, как выясняется.

Каждая деточка по-своему осваивается в мире сверстников. Маме говорили, что я очень хороший ребёнок, она радовалась настолько ярко, что мне хотелось, чтобы так было всегда. Я не была «хорошей», я просто быстро сообразила, что лучше не перечить. Всё равно по-твоему не будет, а так жить спокойнее и маме радостнее. Обстоятельства у всех детей в саду похожие, а вот способы приспособления к ним – разные. Именно приспособления, поскольку формироваться и раскрываться в своей детской силе в пятидневочной группе из двадцати очень маленьких человек круглосуточно невозможно даже при огромном старании воспитателей. У каждого малыша должен быть взрослый, который возьмёт за руку и всегда ответит на вопрос. Взрослый, к которому можно подойти и дотронуться, и обнять просто без цели. Не по очереди – «сейчас я иду с Марьиванной за руку, ты вчера ходила!», – а всегда. Взрослый, который просто есть рядом, когда вдруг стало плохо. Просто так, без причины.

У маленького ребёнка нет понятия «потом» и «после», для малыша это равносильно «никогда». Нет понятия будущего, но очень остро существуют страх, печаль, досада, грусть, радость. Но именно дети чрезмерно лучше взрослых ощущают силу момента и потока жизни, часто не умея и не зная, как сохранить себя от агрессии внешнего и внутреннего мира. Отсюда, наверное, и такое сильное детское горе, если оно, конечно, не способ манипуляций. Но в садиках моего поколения манипуляции, как способ общения с миром, больше одного раза не использовался, поскольку не работал.

Дети на пятидневке, то есть пребывающие в саду или яслях круглосуточно в течении пяти дней – это дети, которых никто не видит. Да, они всегда «на глазах», но никто не знает, как они формируются и каким образом им удаётся постигать этот мир. Они не могут рассказать. Вы никогда не узнаете, что унёс с собой малыш в своё завтра из этого дня, если не провожаете его в ночной сон, читая сказку или просто целуя в лобик. А малыш всегда уходит с багажом – отчаяния или счастья.

Выросшие дети, будьте внимательны к маленьким! Часто этого будет достаточно, чтобы жизнь ребёнка текла счастливо дальше и дальше, а прожитые моменты первых соприкосновений с миром людей не ранили его будущее.

Страсти по горшку

«Ой-ой-ой, что же делать?! – Совсем не хотим делать ни это, ни то. Прошлый раз хотелось, но когда Нас посадили на горшок, ободок был такой холодный, что всё внутри сжалось и расхотелось, но мы сидели долго, вставать было нельзя, и всё отпустилось. Нам тогда повезло.

Вот Она стоит над нами вся в белом халате, и это страшно. Если не сможем, – то всё-ё-ё. Совсем всё. Ноги мёрзнут, очень стараемся, но ничего нету. Есть только холодно вокруг и окошко за Ней, отдельной от Нас. А в окошке – тёмный мир, всё темнее и темнее, а ещё бывает, когда светлее и светлее. А Она что-то говорит, про «только попробуйте обоссаться», но непонятно, как это делать, чтобы не делать.

Дома мама воду включает, и у меня всё включается. Мама никогда не кричит. А Она стоит над Нами, и очень страшно, всё от страха сжимается, и ничего не хочется, хочется только исчезнуть. А вот рядом что-то журчит – это Мы с соседнего горшка, у Нас получилось. У Нас получилось, но у меня пусто, значит мы отдельные. Но нужно что-то как-то сделать тут, а не на том горшке, иначе – конец. У меня дома хороший горшок, там стульчик удобный и играть можно, а тут – больно и холодно. У меня дома. Там Нас нет. Там, дома, только вот эта часть Нас, у которой не получается тут. Мы мультики дома только вот этим кусочком Нас смотрим.

Слышен плач, но у меня тут слёзы не льются. Это у Нас там слёзы, там, где сам плач, и та часть Нас плачет. А эта, у которой ободок холодный, не плачет. Слёз нет. Я не плачу, та часть меня, что не плачет и видит окошко, – это Я. У этой части есть имя, Ди-на. У той части Нас – другое имя. Мы – это разные Я, и имена разные.

Она отходит туда, где плач. Как хорошо, всё отпускается и становится тепло. Кажется, у меня получилось. Но надо сидеть и ждать, пока поднимут. Если сама встану, Она будет кричать. Нужно ждать. Она придёт поднимать и проверять Нас. Но поднимать будут меня. Вот эта часть, на этом месте, где горшок уже не пустой, которая ждёт, когда поднимут и смотрит в окошко, где темно-темно, это – Я.?Мы – отдельные Я общего НАС.

Жёлто-зелёное счастье

Все говорят – жарко. Странное такое жарко… глаза зажмуриваешь, потому что много очень солнца и прям мокро на ручках и голове. Все говорят – пот. У дяди вон пот, мама вторые глаза надела, чёрные со стёклышками, снимает их иногда, и тоже говорит – пот. Идти никуда не хочется, но мы уже и не идём, мы возвращаемся, а это – идём наоборот, даже если едем. Сандалики жаркие и красные, сарафанчик зелёный и жаркий, всё мокро и хочется сказать «Ох», как моя бабушка говорит. Это я хорошо могу говорить. «Ох…».

Вот это – арка моего дома, тут тень и прохладно, видно, что во дворе много цветов и травинок. И деревьев. «Ох», – говорю. Мама на меня смотрит и улыбается. Когда губы вот так улыбаются и глаза вот такие – это, говорят, – хитрая. Мама хитрая и весёлая, присела и смотрит на меня, жаркую. «Давай ножки» – даю, мама снимает сандалики. «Давай ручки» – даю, мама снимает сарафанчик. «Беги», – говорит мама.

Я смотрю на неё, смотрю на дорожку во дворе дома, смотрю на свои маечку и трусики, они в полосочку – белая, жёлтая, зелёная, белая, жёлтая, зелёная. Смотрю на свои ноги, которые босиком, и начинают бежать. Жарко становится меньше, хотя солнца становится больше. Арка кончилась, ножки бегут быстрее и быстрее, полосочки на маечке тоже быстрее и быстрее – белая-жёлтая-зелёная… Солнце жёлтое на небе сквозь зелёные листочки быстрее и быстрее, уже совсем нежарко и ножки бегут, и полосочки бегут, и я знаю, что мама тут, и я знаю – что это счастье!

Я бегу, бегу, бегу… Травка, дорожка, ножки – внизу. Солнце, листочки и счастье, и радость, и птички – вверху. Мама! Тут мама, и я чувствую её присутствие за спиной, я разворачиваюсь и вижу её, ещё у арки идущую, она идёт мне навстречу. И я останавливаюсь и набираю в грудь счастья из жёлто-зелёных полосочек, и ножки мои, которые босиком, вновь срываются с места и бегут быстрее и быстрее, желтее и зеленее, маме навстречу. Это уже не я бегу, это уже просто жёлто-зелёное счастье бежит! И вот, я в мамины раскинутые в стороны руки со всего своего лёта прыгаю, в её объятья попадаю, она обнимает меня и кружит, кружит… Ножки летят, все мое жёлто-зелёное летит. А счастье становится не только моим, оно становится общим счастьем прекрасно жаркого дня.

После, часто-часто, прям всегда-всегда, я отбегала от мамы, разворачивалась и бежала к ней в объятья. Она распахивала руки и счастье становилось общим. Но именно это первое счастье крепко привязалось к маечке в три полоски – белая, жёлтая и зелёная. Когда я её видела, мне становилось счастливо, когда я была в ней, я знала – всё очень-очень хорошо в моей жизни! Маечка росла вместе со мной, а когда всё-таки стала маленькой, мама сделала из неё одеялко для куклы. И оно так и несло в себе огромное счастье, эта маленькая тряпочка стала проводником в счастье. Я её с собой спать брала, под подушку клала, чтоб счастье и там было.

Несколько десятков лет спустя, в старом и прекрасном детском фильме я увидела на мальчике такую же маечку, и огромное детское счастье вдруг опять вспыхнуло и раскрылось в моём сердце. Я опять оказалась во дворе своего дома, в объятьях мамы, в жёлто-зелёной маечке под чистым небом, в котором солнце играет лучами с листвой.

Праздничный огрызок

Ясли запомнились прежде всего тем, что там крайне редко бывало солнце, и был очень холодный пол. Ехать туда долго в «злом» автобусе (людей очень много), правда, иногда машина была – большая, красивая, и только для нас с мамой (такси). Мы всегда в яслях мёрзли, зимой нас кутали, чтоб мы не простыли, но этого было мало. Все особо ранние события (в ясли меня отдали на седьмом месяце жизни) вспоминаются как одно коллективное ощущение:– вот нас высадили на горшки, вот нас рассматривают врачи, вот на нас светит лампа, и мы ползаем вокруг двух уставших женщин. Нас – это десяток младенцев, которые окучивались как единый организм, выравнивались под единый организм, и ощущать себя было безопаснее частью этого единого организма.

Была в яслях (номер не помню), и старшая группа, дети там в возрасте от двух до трёх лет. В это время моя личность начинает собирать своё: что хорошо, что плохо – уже понятно. Что не понял – тебе быстро объяснят, не помню как точно объясняли, но тело до сих пор застывает при приближении к табличкам подобных заведений. И никакого «НАС» больше нет. Есть робкое, хорошо подстраивающееся под слова взрослых «Я». Главное – сделать то, что сказали взрослые, а не то, что нужно мне сейчас, или хочется, или интересно. Иначе будет плохо. Иногда очень плохо.

Новый год. Завтра праздник, самый праздничный на свете. Мама весёлая и счастливая шьёт мне платье. Я буду Снежинкой. Я буду замечательной Снежинкой, потому что на платье у меня мишура небывалой красоты, прям как моё счастье! Гольфики, чешки – всё подбирается, аккуратно складывается – мама всегда лучше всех меня собирала. Всё чистенькое, выглаженное, красиво сложенное, и конфетка где-то припрятана. Утром в яслях будет Ёлка и придёт Дед Мороз. Это подарки и счастье, а я – Снежинка…

В раздевалке мама даёт мне съесть яблоко, потому как завтрак поздний будет. Одевает красиво, обнимает меня, – и я её – крепко-крепко. Так много счастья, и всё – нам! Прощаясь, она вкладывает мне в руку огрызок и просит выбросить – после раздевалки, слева по коридору, будет столовая, а там рядом – мусорка.

Я вхожу торжественно-счастливая в зал. Оглядываюсь. И тут Тамараниколавна хватает меня руку и волочёт куда-то. Я пытаюсь сказать, что мне нужно выбросить огрызок, мне мама сказала. Но Тамараниколавна глядит на меня пустым взглядом, сжимает руку с огрызком ещё сильнее и тащит под ёлку – фотографироваться. Огрызок расползся по руке противной липкой кашицей, я кричу «Мама, мама, меня не пускают!» Но мама уже ушла. Тамараниколавна ужасно недовольна капризной девчонкой, ставит меня под ёлку и отходит.

В паузу я пытаюсь побежать, чтобы выкинуть дурацкие косточки и вымыть руку, но фотограф уже освободился и преградил мне путь. Я и ему пытаюсь объяснить, что мне нужно, мне МАМА сказала, а вы… Но он ничего не понимает. Я говорю, «не хочу фотографироваться с грязными руками! Это же прекрасный праздник, а рука липкая и грязная! Вон мальчик тоже ждёт фотографироваться, – пусть он сначала под ёлку садится…» Это я думаю, что говорю, а они просто не поняли невнятного бормотания двухсполовинойлетней деточки и не захотели понять. У взрослых – время, завтрак, утренник. Меня «сфоткали» где-то в трёх шагах от ёлки, так и не дав завершить задуманное.

А я.., а у меня испачканное платьице, невыполненная мамина просьба, испорченная фотография – я же так и не села красиво на стульчик под ёлочку. И горько стало от того, что праздник, раз я такая чумазая, не придёт ко мне. Он не может прийти, когда всё так плохо стало. Нянечка меня, ревущую, отмывала, даже пыталась утешить, приговаривая что-то про «ровное место». Завтрак был ужасен. Ноги в чешках мёрзли, и всё стало как всегда.

В этот день мама меня забрала перед тихим часом. Лучшего подарка быть не могло. Я ей всё рассказала, пока она меня тепло одевала, потом обняла и что-то так сказала, что праздник вернулся.

Нельзя делать.

– «Ты понимаешь, что нельзя этого делать?!»

Что такое – «ты понимаешь» – кажется понимаю. Это когда вдруг как будто над головой ведро висит и льёт на тебя воду – это понимание так льётся. Или оно наступает, понимание. И как будто из тебя что-то мешающее понять прям выходит – из рук, из ног, а особенно из головы. Это понимание наступает на не-понимание, и ты остаёшься такая, как есть, без всего, но вдруг знающая значение прозвучавшего слова.

А нельзя – я не понимаю. Как можно понимать, что нельзя? Нельзя же понимать.

– «Нельзя вставать с кровати, когда надо спать!»

«Спать» – понимаю, «кровать» – совсем хорошо понятна. Когда не спишь – встаёшь, идёшь, живёшь, но нельзя. Какая нельзя и почему? Иногда встаёшь и живёшь и всё спокойно, а иногда за встаёшь-живёшь плохо-плохо делают.

– «Нельзя разговаривать, когда ешь!»

Когда ем, мне вкусно и правильно, и никто не разговаривает, когда ест, еда же выпадет. А когда не-вкусно, – я уже не ем и могу разговаривать. Но тут опять нельзя! Но оно же когда «вставать» с кровати появлялось, причём тут каша?

– «Нельзя отпускать руку, когда переходишь дорогу!»

А что такого? Дорога как дорога, с машинами. Вон такси поехало, цвет жёлтый, а вот эти глаза у машин фары называются. Но тут мама так сильно держит за руку и такая прям натянутая вся, что лучше просто замереть и не жить, пока дорога и машины. Можно только ногами идти.

– «Нельзя в магазине майонезные баночки себе в сумку складывать.»

Но мама же их домой приносит, я помогаю маме, помогать – хорошо, и солнце вон какое светит, значит я всё правильно делаю. Почему-то ко мне тётеньки бегут, но не злые. Говорят, что я умная девочка, – пирамиду из майонезных стеклянных банок стала переставлять в свою сеточку с верхней баночки. Мама прибежала, все смеются, весёлые, баночки назад выставляют, но и тут – нельзя опять влезла.

Да кто ж она такое? Или что ж она такое? Или как его не-делать, чтоб что-то делать?

И вот появилось можно. Если скажут можно, то ничего плохого не будет. Все говорят, всё нужно спрашивать. Спрашивать – это когда надо остановить жить и найти взрослого, который скажет можно ли тебе жить туда, куда жизнь течёт. Но это очень сложно, остановить сквозь меня идущую ниточку, я по ней живу. Мне нравится жить. Жить льётся из груди как речка, или тянется, как ниточка и всегда знаешь, как дальше быть. Но нужно остановить. Это иногда прям так больно, остановить в себе жить. Но будет больнее, если там нельзя, а ты через нельзя прожила и не заметила. Могут на-ка-зать. А это – жить наоборот, как будто ручеёк назад в тебя начинает литься, а там места для него больше нет, и в груди становится больно-пребольно. Если получилось спросить, а в ответ прозвучало можно, и желание жить не пропало – то наказать не будет. Это хорошо. Правда не так хорошо, как жить без спрашивать, а просто быть и всегда знать, что дальше.

А вот тут нельзя не было, и спросить я даже не знала как, слов столько не было. Но солнце так хорошо светило сквозь шторы, ветер раздувал светлые, а тёмные делали тень. Мама сидела у окна и что-то шила на машинке. Рядом с ней в стене была странная белая штучка с дырочками, если туда смотреть, ничего не видно, но очень интересно. Надо поковырять, как в песочнице. Нашла карандаш – не проходит в дырочку. Нашла такую серую холодную длинную штучку, подошла к дырочкам – подходит! Но дырочек-то две, у утюга тоже две штучки, которые в эти дырочки на подушечке вставляются, чтобы гладить. Надо вторую такую серенькую круглую палочку-штучку взять. Кажется, дядя с именем Электрик называл – проволока, когда на потолок к люстре в гости лазил. На кухне в ящике много таких штучек осталось. Солнце светит, я счастливая бегу к стене, в руках эти две серенькие палочки-штучки-проволочки – счастье! Сейчас я своими палочками всё там посмотрю в этих дырочках, ура!!! «А-А-А-А-А-А!», – кричит мама и вскакивает из-за машинки. «А-А-А-А-А-А!», – кричу я от радости и солнца. Мама хватает меня на руки, и мы кружимся в центре комнаты и моего мира. «Ты что ж это придумала!? Нельзя в розетку ничего совать! Там электричество живёт! Его не видно, но будет больно, а то и убьёт! Это опасно.»

Убьёт – ещё непонятно. Но понятно, что нельзя всегда перед опасно появляется. Но что такое опасно – непонятно.

Каша манная, нежеланная

Слёзы мешаются с манной кашей, которую я ненавижу, но её надо есть, иначе будут орать, и сидеть мне за этим столом, пока не съем. Ненавижу.

Это был уже садик, но стульчики маленькие, неудобные, как в яслях, а я высокая. В следующей группе, через год, – нормально, а в этой тесно. Значит, мне в этой истории года три.

Было хорошее солнечное утро, мы все умытые, одетые и вполне счастливые сели завтракать. На мне было ужасно нелюбимое шерстяное платьице и гольфы. Столы составлены в длинную полоску, и мы сидели друг напротив друга. Сегодня давали манную кашу, но почему-то очень горячую, прям есть нельзя. Марьиванна прокричала – «подождите, пока остынет». Ну мы и сидели, плотно придвинутые стульчиками к столам. Воспиталки следили, чтоб мы не вываливались со своих мест и не хулиганили.

В раздевалке открылась входная дверь и все повернули головы – кто пришёл утром? За кем-то пришли? И я повернула. А у меня тогда были чудесные по красоте и одновременно ужасные своим расчесыванием кудряшки. Пришла заведующая. Это событие. Все должны встать и хором сказать «Зд-ра-вст-вуй-те Маринаниколаевна». Все начали громыхать стульчиками, мне было удобно, я крайняя сидела, раз – и встала. В итоге все встали, прокричали нужное и сели, плотно придвинув стульчики, как учили. И я села. И… острейшая боль пронзила мою ногу. Что это!?! Слёзы брызнули из глаз. Я опускаю голову – становится ещё хуже, я отдергиваю голову вверх, и по лицу мне хлещут мои же кудряшки, с которых капает манная каша. Горячая манная каша! Да это же волосы мои упали в тарелку с кашей, когда я вставала-садилась… а потом с этих ненавистных кудряшек горячая каша-жижа плюхнулась на ногу! Вскакиваю. Это замечает Марьиванна: «Сядь немедленно на место», – кричит она. Я глотаю слёзы, Марьиванна далеко, не видит ничего. Тяну руку, чтоб мне разрешили выйти, но она не замечает, она мило щебечет с заведующей. Нога вся красная – эта часть ноги ужасно называется «ляжка», и она вся горит от ожога. Задрала платьице, плачу, зову Марьиванну. Она оглядывается, – «что у тебя? Есть не хочешь? – Ешь! Из-за стола не выйдешь, пока не съешь!».

Обидно и глупо как-то. Своими собственным кудряшками обжечься, ненавижу их, и манную кашу ненавижу. Да ещё и есть это в тарелке надо, эту смесь из слёз и уже подостывшей каши. Как же я вас ненавижу, взрослые! Как же мне больно! Делюсь с товарищем слева – «я обожглась, смотри». Он заглядывает и равнодушно бросает – «У меня тоже так было». Как, думаю – ТАК? У тебя же нет кудряшек! Если и что-то было, то точно не ТАК!

Дальше всё слилось в единый поток кошмара, безысходности и ненависти. Когда заведующая уходила, мило улыбаясь всем, нас опять просили встать, объясняли, что это уважение и его надо оказывать. Я изо всех сил старалась не кричать, чтоб не испортить всем уважение, кое-как потом жевала эту кашу, старалась вести себя хорошо, чтоб не подвести Марьиванну, чтоб быть хорошей девочкой. Это у меня получилось.

Когда завтрак кончился, я подошла к Марьиванне и попросила поменять платье, у меня другое было, мягкое. Но она сказала – «нельзя менять, это ещё чистое».

Почему я не показала ей свою ногу? Почему я осталась ненавидеть «их всех»? Почему ходила весь день, держа жёсткое шерстяное платье руками? Почему потом в ванной сама пыталась разлепить склеенные волосы, а не попросила о помощи нянечку?..

Полетать за ручки

Ну что такого, это же не так сложно! Нужно просто взять и поддёрнуть меня за две ручки! Ну и пусть, что иногда больно плечу – зато я ле-чу. Ле-тать даже слово замечательное. А когда устал идти своими ногами, а на плечи уже никто не берёт, так хочется летать!

Во-первых, здорово, что это два очень близких человека крепко-крепко держат меня за руки. Летать можно только с близкими, хоть иногда и малознакомыми людьми, доверяя им начало и конец полёта.

Во-вторых, здорово, что наверху полёта ты всегда счастлив, а если взрослые ещё чуть вверх поддёрнут, то дольше и больше счастлив!

В-третьих, здорово и интересно, когда получается уговорить этих взрослых полетать больше, чем два-три раза. Чувствуешь себя главной, а значит управляющей всем миром, над которым летишь.

Начать можно с луж. «Не могу перейти – давайте перепрыгнем!». Когда лужи кончатся, можно «ужасно устать». А самое прекрасное – это когда взрослые сами вдруг предлагают – «хочешь полетать?» Тут всегда «да!». А когда внутри «да…», то всё происходит ещё лучше. А вот ныть и плакать не получалось у меня, никто не хотел такую девочку «ле-тать», да и самой противно было. Сквозь нытьё счастье плохо видно, а летаешь-то именно за ним.