5. Другой Булгаков
Михаил Булгаков родился в 1891 году в Киеве, в семье доцента Киевской духовной академии, учился в знаменитой Александровской гимназии (описанной, в частности, Константином Паустовским), с отличием закончил медицинский факультет Киевского университета, работал врачом, в Гражданскую войну служил в военных госпиталях по разные линии фронта, несколько лет употреблял морфий, был трижды женат, пытался уехать за границу, писал письма Сталину и членам правительства, знал успех и горькие разочарования. Скончался в 1940 году в Москве, оставив миру несколько шедевров, главный из которых – роман «Мастер и Маргарита» – был издан лишь через три десятка лет после его смерти.
Исследователи творчества Михаила Булгакова часто повествуют о жизни писателя в трагических тонах, замалчивая его успехи и возводя трудности в абсолют. Отношения Булгакова с властью, цензурой, Сталиным, наконец, представляются нескончаемой битвой таланта-одиночки с репрессивной машиной, гордой атакой Мастера на стальные лопасти коммунистических мельниц.
Скажем, тому факту, что Сталин, поинтересовавшись в телефонном разговоре: «Мы что, вам очень надоели?», не поддержал желания талантливого писателя выехать за границу, придается исключительно негативное значение. А тот факт, что уже на следующий день Булгаков по протекции Сталина получил место режиссера в лучшем театре страны – у Станиславского в столичном МХАТе – и приличный заработок! – никак не комментируется. Как и сам звонок первого лица государства «писателю-белогвардейцу».
Сказать, что сатирика Булгакова обижали и притесняли сверх обычного, цензурного, было бы неправильно. Наоборот, можно удивляться, как его – талантливого драматурга и писателя, чьи произведения при жизни издавались и ставились не только в СССР, но и за границей, а сам он был окружен неказенной славой, красивыми женщинами и яростной критикой, – как его пронесло мимо репрессий, и он умер своей смертью в возрасте сорока девяти лет.
1920-е годы, когда тридцатилетний врач, входивший в литературу, перебрался в Москву, были для него достаточно успешными. В 1921 году он с помощью Н. К. Крупской получает место секретаря литературного отдела Главполитпросвета при Народном комиссариате просвещения и прописывается вместе с женой в квартире № 50 (!) на Большой Садовой улице. Сотрудничает с московской редакцией берлинской газеты «Накануне», помещая в ней очерки о жизни Москвы, а в литературном приложении – рассказы. Пробует работать конферансье в маленьком театре, пишет хроники и фельетоны для московских газет. В «Гудке» Булгаков делает знаменитую «четвертую полосу» вместе с В. Катаевым, И. Ильфом, Е. Петровым, Ю. Олешей, работает штатным фельетонистом. Успех в журналистике подкрепляется литературным успехом: публикуются «Записки на манжетах», «Дьяволиада», «Роковые яйца», «Белая гвардия». И наконец в апреле 1926 года – премьера «Дней Турбиных» во МХАТе!
В 1927 году в Париже напечатано полное издание романа «Белая гвардия»!
Имя Михаила Булгакова – на устах читающей и пишущей Москвы. Его зазывают в гости, приглашают на литературные вечера, им восхищаются. На одном из таких вечеров, устроенном в честь Алексея Толстого в особняке Бюро обслуживания иностранцев, Булгаков знакомится с Любовью Евгеньевной Белозерской, вернувшейся чуть раньше своего мужа-литератора из-за границы. Вскоре он разводится с женой – дочерью саратовского дворянина Татьяной Лапа, с которой был знаком еще с гимназических времен. (Она провела с ним тяжелые годы его жизни – не дала погибнуть от морфинизма, выходила в 1920 году во Владикавказе от тифа, но в Москве оказалась далека от литературной жизни.) По свидетельствам очевидцев, новая жена Белозерская была интереснее Булгакову и с точки зрения обширных литературных знакомств.
«Дни Турбиных» смотрит Сталин. Пьеса ему нравится. Считается, что вождю импонировал образ полковника Турбина в блестящем исполнении Николая Павловича Хмелева – образ сильного, некарикатурного врага, признающего перед смертью неизбежность победы коммунистов в Гражданской войне. Сталин с непонятным упрямством несколько раз смотрел эту пьесу о «всесокрушающей силе большевизма».
Именно эта пьеса принесла Булгакову широкую известность. Тысяча спектаклей на мхатовской сцене при неизменном аншлаге! Постановки в театрах страны! Но критика с самого начала громила «белогвардейский» спектакль. То, что прощал Булгакову прошедший Гражданскую войну Сталин, не могли простить бдительные бойцы идеологического фронта и коллеги-писатели: в 1929 году спектакль изъяли из мхатовского репертуара (в 1932 году по указанию Сталина восстановили).
Булгаков весь в работе. Хронология московского периода жизни Булгакова, которую чуть ли не по часам восстановили его биографы, показывает, что все годы писатель постоянно творил: писал либретто к операм, готовил инсценировки своих и классических произведений, сотрудничал с киностудиями, сам выступал в спектаклях МХАТа, переделывал старые вещи и готовил новые.
В 1929 году Булгаков знакомится с Еленой Сергеевной Шиловской, женой начальника штаба Московского военного округа. Начинается роман. В 1932 году после долгих выяснений отношений и угроз мужа застрелить соперника она уходит к Булгакову и становится третьей, последней, женой писателя. Елена Сергеевна послужила прообразом Маргариты в известном романе.
Некоторые исследователи полагают, что на рубеже 1920–1930-х годов «Булгаков оказался в наихудшем положении: пьесы его были сняты с репертуара, травля в печати не ослабевала, возможность публиковаться отсутствовала. В этой ситуации писатель вынужден был обратиться к высшей власти, прося либо предоставить ему работу, либо отпустить за границу». По воспоминаниям Е. Шиловской, письмо было отправлено Сталину, Молотову, Кагановичу, Калинину, Бубнову (тогдашний нарком просвещения) и др.
Чем закончился телефонный разговор со Сталиным, мы знаем: Булгаков получил место штатного режиссера во МХАТе, куда не мог устроиться собственными стараниями. Удивляет другое. Никто не вспоминает, что пьесы Булгакова в это время с успехом шли во Франции, Германии, Англии, Америке, и он получал через своего младшего брата Николая, живущего в Париже, причитающиеся от спектаклей гонорары. Никто не упоминает, что в это время Булгаков постоянно инсценировал классику и писал либретто к операм советских композиторов, за что платились приличные гонорары и постановочные отчисления от спектаклей. Как-то забывается и то, что Булгаковы жили в приличной трехкомнатной квартире писательского кооператива в двадцати минутах ходьбы от МХАТа, постоянно ездили отдыхать. Булгаков сообщал в одном из писем: «Я пишу “Мертвые души” для экрана и привезу с собой готовую вещь. Потом начнется возня с “Блаженством”. Ох, много у меня работы! Но в голове бродит моя Маргарита, и кот, и полеты…»
Он творил! Он любил и был любимым!
В черновике письма от 30 мая 1931 года, сохранившемся в архиве писателя, Булгаков признавался: «Хочу сказать Вам, Иосиф Виссарионович, что писательское мое мечтание заключается в том, чтобы быть вызванным лично к Вам. Поверьте, не потому только, что вижу в этом самую выгодную возможность, а потому, что Ваш разговор со мной по телефону в апреле 1930 года оставил резкую черту в моей памяти. Вы сказали: “Может быть, вам действительно нужно ехать за границу…” Я не избалован разговорами. Тронутый этой фразой, я год работал не за страх режиссером в театрах СССР».
Но вождь так и не вызвал Булгакова для разговора. Булгаков всю оставшуюся жизнь ждал этой встречи или нового звонка из Кремля. Он хотел, чтобы власть любила его, чтобы Хозяин признал в нем Мастера. В одном из сохранившихся набросков письма Сталину Булгаков просил его «стать моим первым читателем», явно ориентируясь на опыт взаимоотношений Пушкина и Николая I и, вероятно, рассчитывая, что печать сталинского одобрения послужит для его произведений пропуском во все театры страны, как это случилось с «Днями Турбиных».
В те советские годы писатели начинали ездить за границу: Есенин, Леонов, Пильняк, Маяковский, Ильф с Петровым. Они привозили гонорары и авто, ходили в шикарных костюмах и ботинках, танцевали в ресторанах фокстрот и, покуривая сигареты с золотым ободком, выступали на диспутах о роли женщины при социализме. В 1931 году благодаря посредничеству М. Горького выехал во Францию Е. Замятин с супругой, автор скандального романа «МЫ», – Булгаковы с завистью махали вслед уходящему поезду…
Булгаков еще несколько раз писал письма в разные инстанции с просьбой отправить за границу «на тот срок, на который сочтет возможным Правительство», но ответ всегда был отрицательный.
Выскажу крамольную мысль: если бы Сталин отпустил Булгакова за границу, роман «Мастер и Маргарита» мог бы не состояться…
Для того времени, в котором жил и творил Михаил Булгаков, его бытовая и литературная биографии достаточно благополучны. Вспомнить хотя бы судьбы повесившегося Есенина, расстрелянного Бориса Пильняка, застрелившегося Маяковского, хлебнувшую тюремного горя Ольгу Берггольц, погибших в заключении Николая Клюева и Осипа Мандельштама, отодвинутого от литературы Андрея Платонова и многих других литераторов, чьи жизни оказались в руках желтоглазого человека с оспинами на смуглом лице.
Написав едко сатирические «Собачье сердце», «Зойкину квартиру», «Дьяволиаду» и «Роковые яйца», Булгаков, конечно, бросил вызов власти – вольно или невольно. Сатириков не любит никакая власть. А если любит, значит, это не сатирик, а барахло, «смехопанорама» какая-нибудь. Пламенный революционер Л. Б. Каменев отозвался о «Собачьем сердце» как об остром памфлете на современность, печатать который ни в коем случае нельзя. Прислушались – не печатали шестьдесят два года. Лишь М. Горький заступился: назвал «Роковые яйца» «остроумной вещью». Кстати, позднее, чтобы поддержать коллегу, против которого ополчились критики, Горький заказал Булгакову книгу о Мольере для серии «Жизнь замечательных людей». Правда, другой литератор – А. С. Тихонов (Серебров) – «накатал» на книгу такой отзыв, что хоть на Соловки высылай.
Михаил Булгаков умер в возрасте сорока девяти лет от нефросклероза и похоронен в Москве на Новодевичьем кладбище.
Да, не все было гладко в его жизни. Но он творил, знал успех и неудачи. Умирая, понимал, какой художественной силы роман оставляет после себя. Он любил и был любимым! Он любим до сих пор: его имя в списке самых читаемых авторов.
6. Зачем звонит колокол? (А. Герцен)
Александр Герцен, внебрачный сын русского дворянина Ивана Яковлева и шестнадцатилетней немки Луизы Гааг из Штутгарта, человек с выдуманной его отцом «сердечной» фамилией, писавший под псевдонимом Искандер, поклялся в молодости на Воробьевых горах вместе со своим другом Николаем Огаревым отомстить самодержавию за казнь декабристов, и на всю жизнь остался верен этой клятве. Написал с десяток прекрасных литературных произведений. Издавал в Лондоне диссидентскую газету «Колокол» и умер на чужбине, чтобы через полвека вернуться в Россию, ставшую к тому времени СССР, названиями тысяч улиц, проспектов, кораблей, библиотек и институтов.
Сашеньке Герцену было 13 лет, когда он узнал, что жестокий царь повесил пятерых дворян, не простив им бунтарское выступление на Сенатской площади. В июле 1934 года Александр Герцен, принимавший участие в молодежных кружках, сам был арестован как «смелый вольнодумец, весьма опасный для общества» и привлечен к делу о «несостоявшемся, вследствие ареста заговоре молодых людей, преданных учению сенсимонизма".
Через девять месяцев тюрьмы читают приговор: смертная казнь! После унизительной паузы, во время которой в душах молодых людей всё переворачивается, объявляют, что император повелел заменить ее ссылкой.
По мысли верхов, молодые вольнодумцы-повесы должны быть по гроб жизни благодарны его императорскому величеству за счастливое избавление от казни. А вот фиг вам! Кто Богу не грешен, тот царю не виноват! Мы людей не вешали, бунт не умышляли, из казны не крали – мы лишь думали иначе и хотели, как лучше для народа и державы. А нас за это в тюрьму и ссылку? Ну, погоди, сатрап, мы до тебя доберемся!
И добрались. В сорок лет Герцен, уже познавший тюрьму и ссылку, поставил в Лондоне со своим другом Огаревым первый станок вольной русской прессы, и принялся выпускать сначала революционные прокламации, затем журнал «Полярная звезда» с профилями казненных декабристов, а в июле 1857 года и газету «Колокол», объявив, что его колокол будет звонить по поводу любой российской несправедливости: будь то невежество сената, воровство сановников или издевательства чиновников над народом.
Вольная русская типография, стала выпускать в сторону России типографские снаряды такой сокрушительной силы, что сановники и царский двор только покрякивали, а притесняемые властью хихикали, потирали руки и корректировали огонь: «Вот этот украл, вот этот сирот обижал, бейте по ним прямой наводкой!» Герцен и Огарев даже специальное приложение к своей газете учредили: «Под суд!», где печатали сообщения о взяточниках, казнокрадах и притеснителях. В лондонской приемной «Колокола» все время толпился народ – обиженные вдовы, пострадавшие за правду мужи, молодежь, испытавшая несправедливость власти. Лондонский «Колокол», который из нашего времени можно сравнить с «Голосом Америки», киножурналом «Фитиль» и «Литературной газетой» вместе взятыми, ждали в российских городах и дворянских усадьбах. Напечатанные на тонкой бумаге листы «Колокола» тайно ввозились через границу и расходились по России.
Сейчас становится модным обвинять Герцена в антигосударственной деятельности – он, дескать, выступал против законной власти, вел пропаганду с территории враждебной нам тогда державы. Возможно, в этом есть доля истины. Но известно и другое: неуклюжая власть сама растит оппозицию, плодит несправедливыми действиями диссидентов, оппозиционеров и революционеров. Во все времена находятся Дон Кихоты, Робин Гуды и Ленины, борющиеся за справедливость в отдельно взятой стране или мстящие за смерть старшего брата вселенскими потрясениями. Печально, но почти каждая новая власть думает, что жмет на педаль прогресса, а оказывается, что наступает на те же грабли, и тогда – вновь звонит колокол…
7. Талантливый враг Советской власти (Аркадий Аверченко)
В советском литературоведении об Аркадии Аверченке не было сказано ни единого доброго слова. Лишь иногда вспоминали слова Ленина о том, что Аверченко – враг советской власти, забывая добавить, что вождь мирового пролетариата называл писателя высокоталантливым врагом. Почти все произведения Аркадия Аверченко были впервые напечатаны в петербургских журналах «Сатириконъ» и "Новый Сатириконъ". До 1918 года вышло более сорока сборников его рассказов: "Зайчики на стене", "Веселые устрицы", "Круги на воде", "Чудеса в решете", "О хороших, в сущности, людях" и другие. Широко известны также "Дюжина ножей в спину революции" и "Письмо Ленину", написанные Аркадием Аверченко в эмиграции.
И Аверченко, и Чехов прожили по сорок четыре года. Оба умерли за границей: Чехов на курорте, где пытался вылечить туберкулез, обострившийся после долгого и тяжелого путешествия на Сахалин, Аверченко – в Праге, где надеялся дождаться падения советской власти. Оба писателя критиковали пошлость и мещанство. Чехов критиковал с пониманием и сочувствием, Аверченко – веселясь.
Когда Чехов умирал на немецком курорте в июне 1904 года, Аркаша Аверченко, служащий транспортной конторы в Харькове, еще только пробовал свои силы в словотворчестве. Его звезда стала стремительно восходить на литературном небосклоне лишь после переезда начинающего писателя в 1908 году в Петербург. Вскоре молодой автор юмористического журнала «Сатириконъ» становится известен всей стране, его рассказы читают вокзальные носильщики и члены царской семьи, его называют русским Марком Твеном и сравнивают с мастером короткого рассказа ОГенри.
C 1910 года один за другим выходят сборники его рассказов, в театрах ставятся его пьесы и скетчи, гремят фельетоны, в ресторане «Вена» на углу Гороховой и Малой Морской, куда Аверченко с сатириконцами ходит обедать, его встречают почтительным вставанием и аплодисментами. Слава! Удача! Успех!
Ценители Горького и Мамина-Сибиряка считают его вульгарным хохмачом, называют буржуазно-либеральным острословом, но в столичных трамваях переговариваются цитатами из Аверченко, а в железнодорожных вагонах всех классов над его книгами трясутся от смеха пассажиры. Лирическая грусть Чехова отодвинута на второй план, королем смеха объявляется вчерашний конторский служащий Аркадий Аверченко! Он носит пенсне, элегантные костюмы, грациозно помахивает тросточкой, пьет коллекционные вина, у него берут автографы, пожать ему руку считают за честь банкиры и депутаты Государственной думы. Он снимает лучшие квартиры в центре Петербурга, о его личной жизни ходят "шикарные сплетни", мальчишки-газетчики выкрикивают его имя на каждом углу. Очевидцы тех дней вспоминали его как красавца мужчину с бриллиантом в форсистом галстуке, с напомаженными волосами, с томным, чуть ленивым взглядом.
Фантастический успех писателя-сатирика вряд ли можно объяснить только литературным талантом. После октябрьского манифеста 1905 года в России наступает газетный бум, растут тиражи изданий, беспрерывно трещит сатирический фейерверк: фельетоны, карикатуры, жанровые сценки, анекдоты с прозрачными политическими намеками… Россия громко и зло смеется сама над собой, находя в этом разрешенном занятии неведомое ранее удовольствие. Восторг читающей публики вызывают любые подглядывания сатириков: за дамами и господами, актерами и актрисами, чиновниками и министрами, за папенькой с маменькой, отправляющимися в спальню…
"Сатириконъ" был особым журналом в предреволюционной России. С ним сотрудничали художники Ремизов и Яковлев, Радаков, Бенуа, Добужинский, юмористы Тэффи и Дымов, поэты Саша Черный, С. Городецкий, О. Мандельштам, Маяковский. Там печатались А. Куприн, Л. Андреев, Алексей Толстой, А. Грин. Но «держал» каждый номер несомненно Аркадий Аверченко, писавший во все разделы «Сатирикона» под разными псевдонимами. Вот один из ответов в рубрике знаменитого в те годы "Почтового ящика": "Рудольфу: Вы пишете в рассказе: "Она схватила ему за руку и неоднократно спросила: где ты девал деньги?" Извините, но иностранных произведений не печатаем".
"Сатириконъ" идет нарасхват, Аверченко ежегодно издает два-три сборника рассказов. Атмосфера небывалого успеха окружает этого красивого человека. Критики пеняют ему на излишнюю плодовитость, торопливость, на что Аверченко отвечает: "Упрек в многописании – если в него вдуматься – упрек, не имеющий под собой никакой солидной почвы. И вот почему: я пишу только в тех случаях, когда мне весело. Мне очень часто весело".
Над чем же смеялся Аверченко, что веселило его?
Жизнь большого города – вот главная тема, источник остроумных сюжетов. Рассказы создаются из бытового пустяка, мелочей жизни. Вереница героев проходит перед глазами читателя: глуповатые горничные, влюбленные коммивояжеры, туповатые городовые, мечтательные барышни, философствующие конторские служащие, графоманы, атакующие редакции газет и журналов… Аверченко, как и молодые сотрудники «Сатирикона», видят лишь смешное в жизни, насмешкам подвергается пошлость, тупость, жадность, тщеславие… Читая рассказы Аверченко, некоторые критики вспоминают забияку Антошу Чехонте, сотрудника «Стрекозы» и «Будильника», превратившегося с годами в Антона Павловича Чехова, художника-гуманиста. Пройдет ли этим путем высмеивающий обывателя Аркадий Аверченко? Прорастет ли сквозь веселье и задор философское отношение к жизни?..
В 1913 году Аверченко ссорится из-за денег с издателем, уходит из «Сатирикона» и создает "Новый Сатириконъ". Читающая публика принимает новый журнал, но летом 1914 года начинается война с Германией, и ситуация меняется: в столичных ресторанах звучат патриотические речи, вместо юмористических рассказов про горничных в ход идут анекдоты про тупых немцев. Аверченко по собственной инициативе едет на фронт в качестве военного корреспондента. Он пишет о зверствах германцев, о нуждах простого солдата, о процветании взяточников-интендантов, о развале в тылу. Он едет на гастроли в Пятигорск, читает в санаториях-госпиталях свои рассказы офицерам и нижним чинам. Курортные газеты печатают сводки с фронтов рядом с гастрольными афишами юмориста.
Кризис поражает Россию, и веселый беззаботный смех Аверченко звучит все тише. Жизнь дорожает, призрак голода надвигается на столицу, и привычный писательский быт с обедами на втором этаже в ресторане «Вена» дает трещину. Аверченко начинает хандрить, его популярность и спрос на "Новый Сатириконъ" заметно снижаются. Февральскую революцию он, по собственному утверждению, встретил радостно, но Октябрьский переворот с конфискацией солидного банковского счета, с «уплотнением» его прекрасной квартиры, с голодом и холодом, воспринял как личную драму. "Новый Сатириконъ" занял по отношению к советской власти резко отрицательную позицию и был закрыт в августе 1918 года.
Аверченко едет в Москву, затем вместе с Тэффи в оккупированный немцами Киев, оттуда пробирается на юг, в родной Севастополь, занятый белыми и французами. Позже Аверченко опубликовал известное "Письмо Ленину", в котором описал свои злоключения: "Ты тогда же приказал Урицкому закрыть мой журнал, а меня доставить на Гороховую. Прости, голубчик, что я за два дня до этой предполагаемой доставки на Гороховую уехал из Петрограда, даже не простившись с тобой. Захлопотался… Я на тебя не сержусь, хотя ты гонял меня по всей стране, как серого зайца: из Киева в Харьков, из Харькова в Ростов, потом Екатеринослав, Новороссийск, Севастополь, Мелитополь, опять Севастополь".
…Он сотрудничает в газете "Юг России", открывает театр-кабаре, дает сольные концерты в Балаклаве, Евпатории, Севастополе, ставит новые пьесы, но в конце октября 1920 года Красная армия занимает Крым, и Аверченко, продав любимую булавку с бриллиантом, отплывает в угольном трюме старого парохода в Константинополь. Об этом вынужденном путешествии он с горьким юмором рассказал в "Записках Простодушного", выпущенных в Берлине.
В 1921 году в Париже вышла его книжка "Дюжина ножей в спину революции", где Аверченко весьма талантливо, по признанию Ленина, облил грязью Советскую Россию. Все его персонажи – от рабочих до дворян – со справедливой тоской вспоминают страну, которую они потеряли, сетуют на упавший, как сказали бы сейчас, уровень жизни. Сквозь смех слышится печаль по утраченной вольности, друзьям, беззаботным отношениям…
В Константинополе-Стамбуле писатель провел полтора года, воскресив свой театр «Гнездо» и давая спектакли для русских беженцев. В 1922 году Аверченко вместе с труппой перебирается в Прагу, где и обосновывается на постоянное жительство, встретив среди чехов интерес к своему творчеству и радушие. Он ездит с гастролями по стране, в местных газетах печатаются его рассказы и фельетоны, вновь появляются поклонники и солидный гардероб, зовут в гости русские люди в Прибалтике, Польше, Берлине, Кишиневе, получено приглашение из США. В поздних произведениях Аверченко, которые писались в скитаниях, уже звучит "смех сквозь слезы", возникают трагические ноты оторванности от родной почвы. Он жалуется друзьям: "Тяжело как-то стало писать… Как будто не на настоящем стою…"
Но вскоре все рушится: пражские врачи удаляют писателю левый глаз, поврежденный еще в юности, вместо него вставляют искусственный. Аверченко стал чувствовать общее недомогание, хандрить. И 12 марта 1925 года в пражской городской больнице Аркадий Тимофеевич скончался от болезни сердца.
Пражане заключили тело усопшего русского писателя в металлический гроб и специальный футляр – на тот случай, если кто-то в России возжелает перевезти прах покойного на родину.
…Скончавшегося в Германии Чехова перевезли в Россию и с почестями упокоили на Новодевичьем кладбище в Москве. Останки Аркадия Аверченко до сих пор покоятся на чужбине – на Ольшанском кладбище в Праге.
Раздел II. Наставники, коллеги
1. Даниил Гранин. За все благодарю!
Даниил Гранин подарил мне двадцать лет дружбы. В моих дневниках есть записи о наших встречах-разговорах. Еще больше – не записано, но осталось в памяти. Есть несколько интервью, которые Даниил Александрович дал в разное время, но с неизменным накалом мыслей и чувств.
Делюсь.
20 мая 1997 г. Открыли «Центр современной литературы и книги»[1 - Некоммерческое партнерство «Центр современной литературы и книги» (ЦСЛК), учрежденное в 1997 году писателями Дмитрием Каралисом, Александром Житинским, Борисом Стругацким и Ильей Штемлером, через пять лет после пожара в Доме писателя на Шпалерной улице, приведшей к окончательной потере шереметевского особняка как места общения литераторов города.] на углу Набережной Макарова и Биржевой линии.
В день открытия помещение со сводчатыми потолками и бронзовыми люстрами еще пахло краской.
Даниил Гранин сказал хорошую речь – книга, дескать, не умрет, Интернет ей не помеха, книгу можно взять на ночь в постель, а Интернет не возьмешь. Речей было много. Илья Штемлер назвал меня русским Соросом.
Знал бы он, сколько денег оставалось у меня на расчетном счете! Слезы – даже налоги не заплатить.
6 февраля 1998 г. Сегодня был в концертном зале «Октябрьский» на отчете Правительства Санкт-Петербурга о выполнении плана 1997 г. В отделе печати Раиса Владимировна Романова, которая работала еще в Союзе писателей, дала мне билет, и спросили, не отвезу ли я после собрания Даниила Александровича Гранина домой. С удовольствием, сказал я. Мне хотелось поговорить с классиком о пассивности творческой интеллигенции и работе «Центра». А также вручить ему клубную карту.
Без пяти четыре подъезжаю к «Октябрьскому». Гаишник машет полосатой палкой, торопит высадку и отъезд автомобилей. Еще несколько милиционеров помогают ему создавать суету и ажиотаж, без которого немыслимо появление высокого начальства. Темно-синие «Вольво» вице-губернаторов, джипы финансовых магнатов, искрящийся в морозном воздухе мех шуб и манто. Останавливаюсь напротив входа, приспускаю окошко и, дождавшись яростного взгляда замерзшего капитана, подзываю его жестом руки. Обалдев от моей наглости, он подходит.
– Приветствую! Я из Союза писателей. Где бы мне встать, чтобы потом увезти Даниила Гранина?
– Либо на Басковом, либо вон там, за углом, – сменив внутренний гнев на внешнюю милость, распоряжается он.
– Надо где-нибудь поближе. Не идти же потом пожилому классику по морозу.
– Ладно, вставай вот тут, за «скорой помощью».
Встал напротив главного входа. Уважают еще литературу!
После доклада сели с Граниным в машину. Едем. Адрес знаю.
Заговорил о собрании. Заметил, что в тезисах нет раздела «Культура» – он включен в раздел «социальная сфера». Там упоминаются новые памятники Гоголю и Достоевскому, открытые в минувшем году. Посетовал, что хотел воспользоваться открытым микрофоном, но смутила очередь.
– А о чем, Дима, вы хотели сказать?
– Об общей идее. Про то, что наш великий город не должен оставаться без великой нравственной идеи. Сидели, как на партхозактиве – городское хозяйство, транспорт, жилье… Проблем много, но флаг – должен быть общий.
– В принципе, генеральный план развития города есть… – неуверенно сказал Гранин.
– Я не совсем об этом… – И сказал, что давно хотел сказать Гранину. Про то, что происходит со страной, и про нашу пассивность. Ведь сейчас не тридцать седьмой год – чего мы боимся? Дети и внуки спросят потом: как вы допустили? Мы упрекаем тех, кто молчал в годы сталинизма, а сами? Почему молчит интеллигенция, молчат писатели – не выступают единым фронтом? Сказал про Толстого, который от отчаяния стал писать публицистику – напрямую обращаться к обществу…
– Ведь сейчас валовой национальный продукт составляет сорок процентов от того, что выпускалось в 1989 году. Нас порабощают, пытаются стереть с карты мира…
– Да, – грустно сказал Гранин, – я был недавно в детских тюрьмах – ужас, ужас…
Помолчали. Мне показалось, Гранин не готов с ходу браться за серьезную тему.
– Дизель? – Гранин кивнул на капот машины.
– Дизель! А вы в танке по какой части были?
Гранин сказал, что был командиром роты.
– Рота – это что в танковых войсках?
– Рота – это девять танков.
– Ого! Такая команда может взять штурмом город среднего размера.
Гранин скромно промолчал.
– У нас была рота тяжелых танков – «ИС».
– «Иосиф Сталин», – показал я свою осведомленность. – Их, кажется, с сорок второго года выпускать начали?
– С сорок третьего. До них «КВ» были.
– «Климент Ворошилов»…
– Да.
Хороший все-таки мужик Данила Саныч. Именно мужик. Иногда я представляю его в танке – ладный, убористый, в шлеме, с вылезшей на лоб челкой, спокойный внимательный взгляд – и не верю, что ему скоро восемьдесят.
– Работа в «Центре» у вас много времени отнимает?
