Рассказы о войне
Стивен Крейн
Стивен Крейн (1871-1900) – американский писатель и журналист, оказавший большое влияние на англоязычную культуру. Всемирную славу ему принес роман о Гражданской войне в США "Алый знак доблести" (1894). Никогда не участвовавший в боях между северянами и южанами Крейн смог описать события настолько правдиво, что прочитавшие роман ветераны войны считали его одним из своих боевых товарищей. В данный сборник вошли 13 военных рассказов Крейна, ранее не переводившихся на русский язык. Они посвящены Гражданской войне в США (1861-1865), а также греко-турецкой (1897) и американо-испанской (1898) войнам, на которых автор побывал в качестве военного корреспондента.
Стивен Крейн
Рассказы о войне
Маленький полк
I
Форма солдат, шедших колонной, казалась серебристой в окружающем тумане. Он придавал тяжелым пехотным шинелям какой-то новый оттенок синего цвета, такой бледный, что в окружающей дымке полк казался одной длинной, низко стелющейся тенью. Но в воздухе над плотными шеренгами солдат висел негромкий говор, – на четверть ворчание, на три четверти шутки, – который, смешиваясь с доносившимся шумом боя, звучал так, будто это говорила сама колонна.
На южном берегу маленькой реки смутно угадывался городок, едва различимый на фоне серых, маслянистых облаков, которые вяло двигались по небу. На северном берегу безжалостно ревела длинная батарея орудий, дрожавших от ненависти к маленькой полуразрушенной колокольне, которая все еще смутно виднелась вдали, с неустрашимой решимостью устремляясь в небеса.
Прижатый облаками к земле воздух дрожал от шума, который издавали огромные, но невидимые предметы. Земля тряслась от тяжелой поступи пехоты и оглушительного грохота пушек, возвещавших о том, что сейчас произойдет что-то страшное. Орудия на далеких высотах время от времени внезапно издавали истеричный рев, словно не могли молча выносить известия о том, что где-то рядом скапливаются вражеские войска и другие пушки выдвигаются на позиции. Все эти звуки, близкие и далекие, говорили о необъятности поля битвы, на котором должна была разворачиваться предстоящая драма. Но все же голоса орудий, казавшиеся невозмутимыми, несмотря на серьезную опасность, о которой они предупреждали, не могли разрушить необъяснимого красноречия людских слов, витавших в воздухе и напоминавших о надвигающейся схватке, от предчувствия которой перехватывало дыхание.
Колонна на дороге по колено увязла в грязи. Солдаты неистово ругались на моросивший дождь, который заставлял их все время стоять очень прямо, чтобы спастись от капель, который попадали за воротники шинелей. Туман был неприятно холодным, как мокрая тряпка. Солдаты прятали руки поглубже в карманы, прижимая к себе ружья. Безжалостный приказ из штаба заставил их неподвижно стоять тут, в грязи, подобно тому, как всесильная природа принуждает камыши торчать в болотной тине.
Они стояли и разговаривали, когда из подернутого дымкой городка на том берегу реки донесся грохот разгоревшегося боя. Когда звуки сражения на какое-то время стихли, солдаты снова начали обсуждать грязь, сильно преувеличивая количество часов, которое они уже провели в ожидании под дождем. Вдоль рядов проехал командовавший их дивизией генерал, и они приветствовали его с восторженным энтузиазмом, выкрикивая радостные предсказания об исходе грядущей битвы. Каждый солдат рассматривал его с особенным интересом, а потом говорил о нем с беззаветной преданностью и обожанием, рассказывая истории, в которых было очень мал правды.
Когда ротные шутники своими неизменно тонкими голосами отпускали остроты в адрес товарищей, громкий смех проносился от шеренги к шеренге, а солдаты, которые их не услышали, наклонялись вперед и требовали повторить. Когда мимо них пронесли нескольких раненых с серыми, окровавленными лицами и глазами, полными той беспомощной мольбы о божьей помощи, которая всегда приходит с сильнейшей болью, стоявшие в грязи солдаты внимательно смотрели на них и время от времени просили санитаров рассказать о бое. Солдаты часто начинали хвалиться подвигами своего корпуса, дивизии, бригады, полка, а потом снова проклинали холодный дождь и грязь. Короче говоря, находясь так близко от смертельной опасности, они демонстрировали свое презрение к ней с той великолепной беспечностью, которая присуща только ветеранам.
– Мы как куча деревянных солдатиков, – выругался Билли Демпстер, переставляя ноги в густой слякоти и бросая злой взгляд куда-то в пространство. – Сто лет тут стоим в этой грязи.
– Да заткнись ты! – пробормотал его брат Дэн. По его тону было понятно, что голос брата ему уже до смерти надоел.
– Чего это ты меня затыкаешь? – спросил Билли.
– Потому что ты дурак, – воскликнул Дэн и, не дожидаясь возражений, продолжил: – Самый главный дурак в полку.
Между ними стоял только еще один солдат, который совсем не удивился. Во время двух долгих кампаний он уже много раз слышал подобные оскорбления, которые братья бросали друг другу через его голову. В этот раз он лишь ухмыльнулся сначала одному брату, а потом другому.
Непростые отношения между двумя братьями были хорошо известны в полку. Они одновременно записались в армию, и оба громко издевались друг над другом по этому поводу. Они покинули свой родной городок и ушли с войсками, продолжая недоверчиво осуждать друг друга. В походах они настолько открыто презирали друг друга, что, когда их товарищам для развлечения не хватало других ссор, они часто придумывали ситуации, которые могли бы вызвать проявление этой братской неприязни.
Оба были крепкими, сильными парнями и часто дрались с другими солдатами, если только один из них не был рядом, чтобы помешать другому. Последнее случалось довольно часто, потому что Дэна, который всегда был готов подраться, охватывал ужас, когда он видел Билли в драке; при этом Билли, сам почти такой же драчливый, просто не мог видеть, когда Дэн скидывал рубашку и начинал махать кулаками. Такое странное поведение делало их предметами постоянных розыгрышей.
Когда Дэн прорывался сквозь кольцо нетерпеливых зрителей и хватал своего охваченного яростью брата за руку, то, что часто предсказывали, почти сбывалось. Когда же Билли делал то же самое для Дэна, ожидаемое всеми и, казалось, неизбежное столкновение все равно не случалось. На друг друга они действительно никогда не поднимали руку, хотя все время находились на грани драки.
При этом оба жаждали такой схватки. По правде сказать, однажды они уже совсем было собрались схлестнуться, но даже при активной поддержке со стороны половины полка им почему-то не удалось, наконец, подраться.
Когда Дэн получал какое-то наказание, никто не издевался над ним так язвительно, как Билли. Если же к командиру вызывали Билли, никто не предсказывал ему больших несчастий, чем Дэн. Любые мелкие неприятности у одного из них вызывали неизменное веселье у другого, который, казалось, видел в них важное подтверждение своего личного мнения о брате.
За солдат они друг друга совсем не считали и выражали это в глубоком презрении. После какого-то сражения Билли повысили до звания капрала. Узнав об этом, Дэн, казалось, просто онемел от изумления и патриотического гнева. Он молча таращился на Билли, который густо покраснел и переминался с ноги на ногу. Наконец, Дэн обрел дар речи и воскликнул:
– Ну, будь я проклят!
Если бы он узнал, что обозного мула назначили командиром корпуса, то и тогда его тон не мог бы быть более язвительным. В дальнейшем он начал проявлять такое яростное, неистовое нежелание подчиняться приказам нового капрала, что это едва не привело к так ожидаемой всеми ссоре.
Наконец, следует также заметить, что Дэн, один из самых отъявленных матерщинников в полку, очень редко ругался в присутствии своего брата; а Билли, для которого ругательства также были неотъемлемой частью любого разговора, очень редко позволял себе выражаться, когда Дэн был рядом.
Наконец, день стал клониться к вечеру. По колонне солдат вдруг пронеслись короткие, хлесткие команды. Люди сразу подобрались, задвигались. Вся колонна, как единое существо, зашевелилась в грязи. Замолчав, солдаты смотрели на другую сторону реки. Мгновение спустя темная масса бледно-синих1 фигур уверенно двинулась к воде. Из городка на том берегу доносились крики и шум боя. В сгустившемся воздухе эти звуки теряли свою резкость и становились приглушенными.
На берегу над понтонной переправой полк на короткое время остановился. Пока колонна, петляя, в сумерках спустилась к мосту, туман в значительной степени рассеялся, и на батарее на дальних холмах смогли разглядеть переправлявшихся солдат. В воздухе разнесся протяжный свист пролетавших над головами людей снарядов. Некоторые из них падали в реку, поднимая столбы воды. Вдали сверкали вспышки грохочущих орудий. Расположенные на северном берегу батареи одна за другой просыпались, их бесчисленные пушки зло рявкали в сторону дальних холмов. Раскаты выстрелов гремели и отдавались эхом, как шум прибоя в тихую ночь, и под эту дикую музыку колонна маршировала по понтонам.
Речная вода, изгибаясь в мрачной улыбке, отражалась от бортов огромных понтонов и быстро скользила под настилом моста. Перед войсками поднимались темные, изрешеченные стены города, а из-за разрушенных домов непрерывно доносились крики и выстрелы, свидетельствующие о продолжительной и ожесточенной схватке.
Когда Дэн обозвал своего брата дураком, его голос звучал так решительно, с такой твердой уверенностью, что многие из солдат засмеялись. В данных обстоятельствах им это показалось отличной шуткой. Однако этот случай сильно задел Билли. Конечно, брат и раньше не раз называл его дураком. Более того, он часто называл его дураком точно таким же жизнерадостным и убежденным тоном, и в присутствии даже большего количества людей. Билли про себя недоумевал, почему в данном случае он так глубоко оскорбился; но, во всяком случае, спускаясь со своим полком по берегу и поднимаясь на мост, он пытался придумать что-нибудь такое, чем можно было бы побольнее уколоть пребывавшего в жизнерадостном настроении Дэна. Но в этот раз в голову ничего не приходило, и от бессилия взгляд, который он смог бросить на брата, стал еще более злобным.
Повсюду вокруг них грохотали орудия, будто исполняя страшное и величественное вступление к той смертельной драме, к которой приближалась колонна. Билли слышал их, но как-то приглушенно. Сердце его было закрыто той странной, будто металлической, оболочкой, которая в такие моменты скрывает чувства человека. Пугающий шум битвы, доносившийся с холмов, говорил ему, что в этой масштабной битве его жизнь и смерть будут совсем незначительным фактом. Это были звуки урагана, в котором его существование будет не важнее оторванного крылышка бабочки. Величие и трагичность этого приближающегося события заставили его задуматься, почему он все же не ощущал ни страха, ни печали. Когда его разум смутно определил важность происходящих событий для него лично, оказалось, что самым важным сейчас был тот факт, что накануне битвы и в присутствии многих товарищей его брат назвал его дураком.
Дэн был в особенно приподнятом настроении.
– Ишь ты! Гляди, как лупят, – сказал он, когда в воздухе раздалось протяжное завывание снарядов, будто ведьмы слетались на шабаш. Билли пришел в ярость, когда, все еще ощущая обиду за те слова брата, увидел, что тот уже совершенно забыл об этом.
Колонна сошла с моста в такую же грязь на другом берегу. Здесь, на южной стороне реки, звучали хриплые команды и приказы, пытавшиеся управлять хаосом. Быстро спускалась темнота, и войска торопились подняться по скользкому берегу. Пока Билли барахтался в черной грязи среди ругающейся, поскальзывающейся толпы солдат, он внезапно решил, что, за неимением других способов обидеть Дэна, он не будет смотреть на него, не будет с ним разговаривать, совсем не станет обращать никакого внимания на его существование; и если это сделать умело, то, как он полагал, брат скоро это остро почувствует.
Взобравшись на берег, колонна снова остановилась и перестроилась, как человек, который после подъема на гору поправляет одежду. Вскоре вся великолепная бригада ветеранов, поддерживаемая огнем орудий, бесконечно грациозная в слаженности и легкости своих движений, свернула в маленькую, узкую, уходящую вниз улочку.
Вечер наступил так внезапно, что на бой, идущий на дальних окраинах городка, указывали только тонкие вспышки пламени. Какой-то дом был охвачен огнем, и пожар нежно-розовым овалом отражался в облаках.
II
Вся былая сельская безмятежность маленького городка была сметена огнем орудий и волнами солдат, хлынувшими через него. Невидимая рука войны в одно мгновение превратила его в руины, будто здесь только что произошло землетрясение. Окна, превратившиеся теперь в неприглядные дыры, делали полуразрушенные и почерневшие жилища похожими на скелеты. Выбитые двери превратились в кучи щепок. Повсюду лежали кирпичи из разбитых дымоходов. Артиллерийский огонь не пощадил и деревья, которые росли вдоль улиц. В грязи были хаотично разбросаны ветви и тяжелые стволы, а кое-где удрученно торчали уцелевшие, но изуродованные обломки. Они, оказавшиеся в самом пекле боя, выглядели так невинно и беспомощно, что поневоле вызывали жалость. Под ногами повсюду лежали самые разные, подчас странные предметы, напоминавшие об атаке, бое, отступлении. Там были ящики и бочки, наполненные землей, за которыми укрывались стрелки, и в этих маленьких окопах лежали мертвые в синей и серой форме. Их позы красноречиво свидетельствовали о борьбе за городок, история которой была ясно написана на его улицах.
И все же душа этого маленького города, его причудливая индивидуальность все еще витали в воздухе над руинами, бросая вызов орудийным и ружейным залпам и презирая те алчные пожары, которые обрушились на многие дома. Твердые земляные тротуары напоминали об играх, в которые здесь играли долгими спокойными днями в уютной тени деревьев. Надпись "Товары на любой вкус", выведенную едва заметными буквами на длинной доске, приходилось читать, наклонив голову, потому что вывеска болталась на одном конце; но на крыльце старого магазина можно было легко представить курящих завсегдатаев в широкополых шляпах.
Эта невидимая сущность, душа прежней жизни города, словно невидимые крылья, касалась мыслей солдат в колоннах, которые быстро поднимались от реки.
В темноте от огромных толп в синей форме, разбивших бивуаки на улицах, доносилось громкое и нескончаемое гудение. Время от времени в этот басовитый хор вплетались резкие ноты стрельбы на дальних сторожевых постах. Холодный ночной ветерок доносил запах тлеющих руин.
Дэн, уныло сидевший на пороге разрушенного снарядом дома, разглагольствовал о том, как плохо командиры вели эту кампанию. Был получен приказ не разводить костров.
Внезапно он оборвал свою критику и, оглядев ряды товарищей, спросил:
– А где Билли? Вы не знаете?
– Ушел в дозор.
– Да иди ты! Не может быть, – ответил Дэн. – Не его это дело в дозоры ходить. Почему кто-то из капралов не пошел в свою очередь?
Бородатый рядовой курил трубку, набитую трофейным табаком, удобно устроившись на покрытом конским волосом сундуке, который он вытащил из дома. Он заметил:
– Так это и была его очередь.
– Ничего подобного, – воскликнул Дэн. Между ним и солдатом на сундуке завязался спор, в ходе которого Дэн решительно заявил, что его брата несправедливо отправили в дозор. Он прекратил спорить, когда в круг света вошел другой солдат, на рукаве которого слабо виднелись две нашивки капрала.
– Явился, наконец, – сказал Дэн. – Ты где был?
Капрал не ответил. Дэн повторил:
– Билли, где ты был?
Его брат, казалось, не слышал этих вопросов. Он взглянул на дом, возвышавшийся над ними, и небрежно заметил солдату на сундуке:
– Странно, да? После такого обстрела удивительно, что тут еще что-то осталось стоять.
– Вот как, – сказал Дэн, сверля взглядом спину брата. – Выделываешься, значит?
Отсутствие костров позволяло отчетливо увидеть слабый серебристый вечерний свет, в котором синяя форма солдат становилась черной, а их лица – белыми пятнами, лишенными выражения. Неподалеку от группы, расположившейся на крыльце, возникло какое-то оживление. Один солдат нашел юбку с фижмами и, напялив ее, танцевал под аплодисменты своих товарищей. Билли и большая часть солдат немедленно решили присоединиться к зрителям.
– Что с Билли такое? – спросил Дэн солдата на сундуке.
– А я почем знаю? – ответил тот с легким раздражением, встал и пошел прочь. Вернувшись, он с видом знатока бросил, что ночью будет дождь.
Дэн присел на один конец покрытого конским волосом сундука. Он смотрел на толпу вокруг танцора, которая в восторге двигалась взад и вперед. Иногда ему казалось, что он различает лицо брата.
Он и солдат на другом конце сундука со знанием дела обсуждали позиции, которые занимала армия. По их мнению, пехота и артиллерия на улицах городка располагались в крайне опасном беспорядке; но их это не беспокоило, поскольку они привыкли к тому, что армия всегда находилась в опасном беспорядке. Они научились воспринимать такие сложные ситуации как следствие своего нахождения в армии, и обычно они просто непоколебимо верили в то, что кто-то разбирается в этом хаосе. Даже если бы их кто-нибудь убедил в том, что армия – это никем не управляемое чудовище, они бы с присущим ветеранам цинизмом просто кивнули в ответ. Их, как простых солдат, это просто не касалось. Их заботой было поесть и поспать, когда позволяли условия, и храбро сражаться, куда бы их ни послали, пока не поступят новые приказы. Это и так отнимало достаточно сил.
Они обсуждали другие корпуса, и поскольку этот разговор надо было вести втайне, их голоса понизились до благоговейного шепота. "Девятый, первый, пятый, шестой, третий" – эти простые цифры звучали красноречиво, каждая из них имела значение, которое должно было сохраниться на протяжении многих лет не как какой-то безличный номер, а нечто, столь же полное индивидуальности, как название города.
О своем собственном корпусе они говорили с глубоким почтением, преклонением и абсолютной уверенностью, которую, видимо, ничто не смогло бы поколебать.
Казалось, будто их уважение к другим корпусам отчасти объяснялось удивлением, что части, не имеющие такого же знаменитого номера, как их собственный, вообще могут проявлять такой интерес к войне. Они могли доказать, что их дивизия была лучшей в корпусе, а их бригада – лучшей в дивизии. А их полк – тут было ясно, что никакое счастье в жизни не могло сравниться с удачей, благодаря которой солдат, так сказать, родился в этой части, этом краеугольном камне, на котором держалась вся армия.
Временами Дэн осыпал оскорблениями того неизвестного, таинственного генерала, чьей раздражительности и излишнему энтузиазму он приписывал приказ, из-за которого нельзя было выпить горячего кофе.
Дэн говорил, что победа в предстоящем сражении была неизбежна. Его собеседник в этом сомневался. Он обратил внимание на укрепленную линию холмов, которая произвела на него впечатление даже с другого берега реки.
– Ерунда, – ответил Дэн. – Да мы их… – и он красочно описал, как море солдат в синем захватывает холмы. Все это время взгляд Дэна блуждал по толпе, окружавшей танцевавшего солдата. Сквозь гул голосов на улице иногда слышались далекие раскаты – очевидно, с самого края горизонта, оттуда, где гремели неугомонные орудия.
III
Наконец, ночная темнота приобрела цвет черного бархата. Очертания лишенного огней лагеря были похожи на едва различимые рисунки на старинном гобелене. Отблески металла на винтовке или пуговице походили на серебряные и золотые нити, которыми была прошита ткань ночи. Было почти ничего не видно, но более чуткое восприятие могло различить в воздухе нечто, похожее на пульс, таинственное биение, которое подсказало бы постороннему человеку, что рядом находится что-то огромное – дремлющая масса полков и батарей.
Так как костры было разводить запрещено, пол в сухой старой кухне стал для многих хорошей заменой холодной декабрьской земле, даже несмотря на то, что в ней недавно разорвался снаряд и настолько изуродовал помещение, что, когда солдат засыпал, завернувшись в одеяло, ему, скорее всего, казалось, что стена, которая возвышается над ним, вот-вот опрокинется и похоронит под собой несколько человек.
Билли посмотрел на кирпичи, которые вот-вот обрушатся ему на голову, прислушался к тому, как неугомонные дозорные ведут стрельбу на окраине города, представил себе, каким будет предстоящее сражение, подумал о Дэне и его плохом настроении и, завернувшись в одеяло, заснул, довольный.
Он не знал, сколько времени прошло, когда его разбудил скрип половиц. Приподнявшись на локте, он разглядел сержанта, который пробирался между спящими фигурами со свечой в старом медном подсвечнике. Если бы не блестящие пуговицы и нашивки на рукаве, он был бы похож на какого-то старого фермера, почему-то решившего побродить среди ночи.
Билли бездумно смотрел на свет, пока его разум возвращался из глубин сна. Сержант наклонялся над неподвижными телами солдат, поднося свечу поближе и всматриваясь в каждое лицо.
– Эй, Хейнс, – сказал Билли. – Смена часовых?
– Привет, Билли, – ответил сержант. – Особое задание.
– А Дэн идет?
– Джеймисон, Хантер, МакКормак, Д. Демпстер. Да. Где он?
– Там, возле окна, – ответил Билли, показав рукой. – А что за задание, Хейнс?
– Думаешь, я сам знаю? – спросил сержант. Он начал грубовато, но дружелюбно расталкивать лежащих на полу солдат. – Вставай, Мак, поднимайся. Для тебя работенка нашлась. Проснись, Джеймисон. Вставай, пошли, Дэнни, дружище.
Каждый солдат сразу же воспринял этот призыв к исполнению долга как личное оскорбление. Они выбирались из-под одеял, протирая глаза и ругаясь в адрес того, кто все это придумал.
– Ну, такой приказ, – крикнул сержант. – Живо! Давайте, пошли.
Из-под одеяла высунулась голова с растрепанными волосами, и сонный голос произнес:
– Заткнись, Хейнс, и вали отсюда.
Когда группа вышла из кухни, все оставшиеся, кроме одного, казалось, уже снова спали. Билли, опираясь на локоть, смотрел в темноту. Когда шаги затихли, он снова завернулся в оделяло.
