О психологических преобразованиях гоминид (в частности, о прямохождении, высвободившим руки для действий с орудиями труда, и об установлении постоянного полового влечения, приведшего к образованию первых форм семьи) Фрейд уже говорил в «Тотеме и табу», а здесь приводит в качестве вывода следующее: «Совместная жизнь людей имеет двоякое основание – принуждение к труду, диктуемое необходимостью извне, и власть любви, не допускающей, чтобы мужчина лишался сексуального объекта в лице женщины, а женщина утратила ребенка, отделившуюся от нее часть ее самой». Так любовь и необходимость стали, полагает Фрейд, родителями человеческой культуры.
Поскольку многие видят в любви один из столпов культуры, а психоанализ доселе говорил преимущественно о любви половой, Фрейд решает рассмотреть ее феномен поподробнее. Отметив, что половая любовь рассматривается многими людьми в качестве идеала счастья, он подчеркивает, что такие люди становятся крайне зависимыми от объекта любви и ужасно страдают при его утрате, и останавливается на других, менее рискованных ее разновидностях.
Небольшому количеству людей их конституция позволяет менять функцию любви. Они, во-первых, меняют ее цель со стремления быть любимым на желание любить самому, а во-вторых, перенаправляют любовь к отдельным людям на их группы или даже на человечество в целом, разумеется не преследуя при этом сексуальных целей. Фрейд высоко оценивает роль этой отстраненной от сексуальной цели любви в отношениях между людьми и в сплочении их сообществ.
В то же время отношения половой любви и культуры неоднозначны: первая препятствует культуре образовывать более крупные сообщества, культура же для решения собственных задач вынуждена черпать энергию для этого с помощью ограничения половой жизни, что существенно снижает значение этой любви в качестве источника счастья.
Рассуждения о любви Фрейд заканчивает доказательством несостоятельности евангельских заповедей «возлюби ближнего своего и даже врага своего», которые лишний раз подтверждают наличие у человека агрессивного или деструктивного влечения, понятие о котором введено в работе «По ту сторону принципа удовольствия» (1920 г.). Здесь он продолжает эту тему, утверждая, что человек отнюдь не мягкое, любящее существо, защищающееся только в случае крайней необходимости, ему присуща изрядная доля склонности к агрессии, вынуждающей культуры к солидным затратам энергии для ее сдерживания.
А поскольку культура серьезно ограничивает оба природных влечения человека, то понятно, почему людям трудно стать счастливыми. Фрейд утверждает, что культурный человек обменял возможность обретения счастья на надежность этого обретения. Здесь было бы неплохо добавить, что, хотя культура ограничивает основные влечения человека, она же увеличивает возможности их удовлетворения в модифицированном виде, с помощью сублимации, спорта и т. д. Некоторое время Фрейд тратит на изложение метапсихологического варианта теории влечений как борьбы любви и смерти, но эта тема выходит за рамки проблематики данного сборника.
После этого небольшого отступления Фрейд возвращается к проблеме ограничения человеческой агрессивности, что его, по крайней мере, в данном случае волнует больше чем ограничение сексуальности. До этого он уже утверждал, что примитивные ее формы (как и сексуальность) не могут обойтись без удовлетворения. Поэтому агрессивное влечение находит все новые и новые способы проявить себя и часто добивается удовлетворения посредством явной и грубой неприязни в отношении каких-то социальных групп (этнических, религиозных, партийных объединений и т. п.) внутри или за пределами собственной культуры, в виде шовинизма, антисемитизма или какой-либо другой разновидности социальной нетерпимости. Теперь он говорит о более тонких методах этого с помощью Сверх-Я – представителя культуры и авторитета родителей во внутреннем мире индивида. На формировании этой инстанции я уже останавливался. Сколько-нибудь подробно скажу об одной новой идее Фрейда, на двух других остановлюсь только бегло, поскольку они требуют более серьезного анализа. Главная новинка психоаналитика связана с чувством вины, с помощью которого Сверх-Я осуществляет свою функцию судьи и цензора. Фрейд утверждает, что по мере развития культуры усиливается его агрессивность или, говоря иначе, что именно самые добродетельные и культурные люди сильнее всего укоряют себя за самые незначительные проступки и даже лишь за помыслы о них и не потому, что от Сверх-Я не скрыть намерения, но и по той причине, что каждый отказ от влечения усиливает строгость Сверх-Я, а это представляет собой серьезную проблему развития культуры.
Кроме того, в самом конце работы венский психоаналитик на основании аналогии развития индивида и развития культуры говорит о существовании и Сверх-Я культуры, которое, на его взгляд, основано на впечатлении, оставленном великими деятелями конкретной культуры. К сожалению, понять, что такое Сверх-Я собой представляет, затруднительно, но несомненно одно: совершенная в России антимонархическая революция не уничтожила бытующее в обществе представление о «царе-батюшке». Возможно, что в Сверх-Я культуры преобладают ее идеалы, рисующие прекрасные перспективы будущего, – вспомним, к примеру, что идеалы коммунистического будущего играли в СССР важную мировоззренческую роль.
Вторая новинка связана с возможностью видеть в культурах своего рода подобие неврозов. У такого допущения есть реальные основания, найдется мало людей, согласных считать культуру национал-социалистической Германии нормальной, но в данном случае перед нами только зародыш интересной концепции – пока что соединение психиатрии и истории представить себе очень трудно.
Последнее крупное произведение Фрейда – книга о Моисее, которую автор задумывал как «исторический роман», то есть как произведение о жизни и судьбе героя еврейского народа, создателя его законодательства и религии, который во многом сформировал характер этого народа и определил его роль в древней истории Средиземноморья. В теорию культуры Фрейд практически не углубляется, так что на содержании этой книги останавливаться не стану, отмечу только поразительную преданность автора объективности знания: он – еврей – отваживается признать величайшую фигуру древнееврейской истории чужеродным египтянином. При этом внимательный читатель заметит, что эту объективность Фрейд сохраняет и при описании особенностей еврейского характера, в котором он видит и достоинства, и изъяны, и при выяснении причин антисемитизма, пышно расцветшего в современных автору Германии и Австрии (см. раздел III книги о Моисее, «Выводы и повторения»).
Об отдельных статьях говорить подробно нет необходимости, все они по-своему интересны, и сказанного в примечаниях к ним вполне достаточно для их понимания. Несколько слов скажу только о двух сочинениях о войне. Статья «На злобу дня: о войне и смерти» (1915) особенно интересна описанием перехода автора от поддержки войны к ее решительному осуждению. А работа «Предотвратима ли война?», написанная в 1932 г. Фрейдом, ставшим к тому времени воинствующим пацифистом, может привлечь внимание предположением, сделанным в конце статьи, согласно которому развитие интеллекта, нравственности, художественного вкуса делает войну для высококультурных людей невыносимой. Хотелось бы поддержать надежду Фрейда, сказавшего: «Все, что способствует развитию культуры, работает еще и против войны».
Р. Ф. Додельцев
Будущее одной иллюзии
I
Когда долго живешь в условиях определенной культуры и по этой причине часто принимаешься изучать ее истоки и пути развития, не раз испытываешь соблазн направить взгляд в другую сторону и спросить себя: какая участь ожидает ее дальше и какие перемены ей предстоит испытать? Однако довольно быстро замечаешь, что с самого начала подобному исследованию серьезно мешает несколько обстоятельств. Прежде всего то, что в мире немного людей, способных охватить единым взором человеческую деятельность во всех ее аспектах. Большинству суждено ограничиться одной или немногими ее областями. К тому же чем меньше кто-то знает о прошлом и настоящем, тем более ненадежным обязательно окажется его суждение о будущем. А еще и потому, что как раз в подобном случае с трудом определимую роль играют субъективные ожидания индивида. Последний демонстрирует свою зависимость от сугубо субъективных факторов личного опыта, его более или менее оптимистической установки в жизни, заданной ему посредством его темперамента, успехов или неудач. Наконец влияет и тот довольно странный факт, что, в общем-то, люди воспринимают свое настоящее весьма упрощенно, поскольку не способны адекватно судить о его содержании. Им сначала требуется отойти от него на какое-то расстояние, то есть современность должна стать прошлым, если нужно обрести отправную точку, чтобы судить о ее будущем.
А значит, человек, поддавшийся соблазну поделиться мнением о возможном будущем нашей культуры, сделает правильно, если вспомнит о ранее указанных опасениях и ненадежности, свойственных вообще любому предсказанию. Из этого я делаю вывод, что мне как можно скорее следует отказаться от решения чересчур сложной задачи и обратиться к небольшой частной теме, привлекавшей и раньше мое внимание после определения ее места в рамках первоначально задуманного целого.
Человеческая культура – под ней я понимаю все то, что возвысило жизнь людей над ее животными предпосылками и что отличает ее от жизни зверей, к тому же я избегаю разделять культуру и цивилизацию, – демонстрирует наблюдателю, как известно, две стороны. Она включает в себя, во-первых, все знания и умения, обретенные людьми для обуздания природных стихий и использования ее ресурсов для удовлетворения человеческих нужд; а во-вторых, все учреждения, необходимые для регулирования взаимоотношений людей и особенно для распределения добытых благ. Оба этих направления культуры зависимы друг от друга: в первую очередь потому, что на взаимодействие людей существенно влияет мера удовлетворения влечений, допускаемая наличными благами; во вторую очередь в связи с тем, что индивид и сам способен вступать во взаимодействие с другим человеком по поводу какого-то блага, поскольку тот использует его рабочую силу или выбирает сексуальным объектом; наконец по той причине, что любой индивид является потенциальным противником культуры, призванной между прочим быть общечеловеческим делом. Заслуживает удивления, что люди, практически неспособные выживать в одиночку, тем не менее воспринимают как тяжелую обузу жертвы, требуемые от них культурой ради возможности их совместного существования. Соответственно, культура вынуждена защищаться от отдельных людей, а свои учреждения, институты и принципы ориентировать на решение этой задачи. Она добивается не только установления определенного способа распределения благ, но и поддерживает его. Более того, культура обязана защищать от враждебных посягновений людей все то, что служит покорению природы и производству благ. Творения рук человеческих легко порушить, а сотворенные людьми наука и техника вполне могут использоваться и для их уничтожения.
В итоге создается впечатление, что культура есть что-то навязанное внутренне сопротивляющемуся большинству каким-то меньшинством, сумевшим это сделать, завладев средствами власти и принуждения. Естественно, напрашивается предположение, что упомянутые осложнения связаны не с сутью самой культуры, а обусловлены несовершенством ее форм, складывавшихся доселе. И в самом деле нетрудно выявить их недостатки. В то время как человечество постоянно прогрессировало в деле покорения природы и вправе ожидать еще больших успехов, подобное продвижение в регулировании человеческих деяний обнаружить доказательно не удается, и похоже, что во все времена, как и в нынешнее, многие люди задавались и задаются вопросом, стоит ли вообще защищать эту часть культурного достояния. Хочется надеяться, что, скорее всего, возможно новое регулирование человеческих отношений, упраздняющее источники неудовлетворенности культурой, и в итоге та откажется от насилия и подавления влечений, а люди, уже не одолеваемые внутренним разладом, смогут полностью посвятить себя производству благ и получению от них удовольствия. Наступил бы золотой век, и осталось только спросить, осуществимо ли такое ее состояние. Напротив, кажется, что любая культура опирается на принуждение и на ограничение влечений. Похоже даже, нет никакой уверенности, что, если упразднить принуждение, большинство человеческих особей будут готовы взять на себя интенсивность труда, необходимую для добывания новых жизненных благ. Следует, на мой взгляд, считаться с тем фактом, что у всех людей налицо деструктивные «антисоциальные» и антикультурные устремления и что у большого числа индивидов они достаточно сильны, чтобы определять их поведение в человеческом обществе.
Этому психологическому факту принадлежит решающая роль при характеристике человеческой культуры. Если сначала можно было подумать, что самым существенным в ней является власть над природой ради добывания жизненных благ и что угрожающие ей опасности удастся устранить посредством их рационального распределения среди людей, то в данный момент центр тяжести переместился, видимо, с материальной ее части на духовную. Все зависит от того, удастся ли в какой-либо мере облегчить тяжесть возложенной на людей обязанности жертвовать своими влечениями, мириться с необходимостью оставить часть из них неудовлетворенными, а также решить вопрос, как их за это вознаградить. Обойтись без обуздания масс со стороны меньшинства удается в столь же малой степени, как и без принуждения к работе на благо культуры, поскольку большинство людей ленивы и неблагоразумны, не любят отказываться от влечений, не поддаются аргументам, убеждающим в необходимости этого, а отдельные индивиды подзуживают друг друга в отношении своего права на вседозволенность. Только под влиянием лиц, служащих массам примером и признаваемых ими своими вождями, их удается подвигнуть на трудовые достижения и самоотверженность, на которых зиждется прочность культуры. Все хорошо, когда этими вождями становятся личности с превосходным знанием правил жизни, добившиеся обуздания своих побуждений. Однако касательно их есть риск, что во имя сохранения влияния они станут уступать массе больше, чем она им. А поэтому, видимо, необходимо, чтобы при распоряжении средствами власти они были независимы от массы. Коротко резюмируя сказанное, два широко распространенных свойства людей повинны в том, что культурные установления могут соблюдаться ими только с помощью определенного уровня принуждения, точнее говоря, сами по себе они не желают работать, а разумные аргументы бессильны перед их страстями.
Я знаю, что по поводу этих соображений будут возражать. Мне скажут, что описанные здесь особенности человеческой массы, призванные обосновать неизбежность принуждения для осуществления культурной деятельности, сами являются следствием ошибочных установлений культуры, по вине которых люди становились злобными, мстительными и замкнутыми. Новые поколения, воспитанные любовно, уважающие логическое мышление, заведомо готовые к благотворному влиянию культуры, станут иначе к ней относиться: они будут воспринимать ее как свое личное достояние, у них появится готовность ради нее идти на жертвы в виде напряженного труда и отказа от влечений, что требуется ей для своего сохранения. При этом они сумеют обойтись без какого-либо принуждения и станут мало отличаться от своих лидеров. Если же до сих пор ни в одной культуре не было массы людей с такими качествами, то произошло это потому, что еще ни в одной культуре не встречалось институтов, способных влиять на людей ранее упомянутым образом.
Можно, кстати, усомниться, удастся ли в принципе или, по крайней мере, в данный момент при нынешнем состоянии нашей власти над природой обеспечить подобные культурные условия. Можно задать себе вопрос, откуда возьмется достаточное количество выдающихся, непоколебимых и бескорыстных лидеров, которым придется трудиться в качестве воспитателей будущих поколений. Разумеется, гигантское применение насилия, которое неизбежно потребуется для осуществления этих задумок, может устрашить. Грандиозность этого плана, его важность для будущего человеческой культуры оспорить невозможно. Его надежно подтверждает представление психологии, что человек наделен задатками самых разных влечений, окончательное направление развития которых определяют переживания детства. Пределы воспитуемости человека устанавливают поэтому границы эффективности таких изменений культуры. Сомнительно и то, сумеет ли другая культурная среда – и в какой мере – искоренить оба свойства человеческих масс, очень серьезно затрудняющих руководство действиями людей. Подобный эксперимент никогда еще не ставился. Вполне вероятно, что определенный процент рода человеческого – из-за предрасположенности к патологии или чрезмерной силы влечений – навсегда останется асоциальным, но даже если удастся довести нынешнее враждебное культуре большинство до уровня меньшинства, то этим будет достигнуто очень многое, – пожалуй, все, чего позволительно достичь.
Я не хотел бы произвести впечатление, будто отклонился далеко в сторону от намеченного пути моего исследования. Поэтому категорически заверяю читателей, что не собираюсь оценивать гигантский культурный эксперимент, проводимый в данный момент в обширной стране, расположенной между Европой и Азией. У меня нет ни профессиональных знаний, ни дарования, позволяющих мне решить вопрос о его осуществимости, проверить целесообразность применяемых средств или измерить ширину неизбежного разрыва между замыслом и проведением его в жизнь. То, что там подготавливается, пребывает в незавершенном виде и не поддается осмыслению, почву для которого поставляет наша давно сложившаяся культура.
II
Довольно неожиданно из сферы экономики мы переместились в область психологии. Поначалу достоянием культуры мы были склонны считать имеющиеся у нее блага и институты по их распределению. Когда же мы поняли, что любая культура основана на принуждении к труду и на ограничении влечений, а по этой причине порождает оппозицию со стороны людей, серьезно задетых этими требованиями, стало ясно, что сами эти блага, средства их добывания и принципы распределения не могут составлять суть или единственное содержание культуры. Ведь им угрожают возмущение и тяга к разрушению самих участников культуры. В таком случае на равное с материальными благами положение выдвигаются средства, способные защищать культуру, средства принуждения и те, с помощью которых, должно быть, удастся примирить людей с нею и вознаградить за принесенные ей жертвы. Последние можно именовать духовным арсеналом культуры.
Для обеспечения единообразного способа выражения мы намерены называть факт невозможности удовлетворять влечения «отказом», предписание совершить такой отказ – «запретом», а состояние, вызываемое запретом, – «лишением». Тогда следующим шагом станет проведение различия между лишениями, касающимися всех и затрагивающими не всех, а лишь определенные группы, классы людей или даже отдельных индивидов. Первые – они же и древнейшие: с установлением ими запретов культура начала (неизвестно сколько тысячелетий назад) удаляться от животного предсуществования рода человеческого. К своему удивлению, мы выяснили, что они все еще действуют и все еще образуют ядро враждебности культуре. Страдающие от них побуждения воспроизводятся с каждым ребенком заново. Существует большая разновидность людей – невротики, асоциально реагирующие на эти отказы. Подобного рода побуждениями являются тяга к инцесту, каннибализму и склонность к убийству. Выглядит довольно странно, когда эти побуждения, вроде бы единодушно отвергаемые всеми людьми, приравнивают к каким-то другим, по поводу удовлетворения или отказа от которых в нашей культуре ведутся весьма оживленные споры, однако с позиций психологии такое сопоставление вполне оправдано. К тому же реакции культуры в отношении этих самых давних желаний отнюдь не одинаковы, и только каннибализм выглядит осуждаемым всеми и непсихоаналитическому подходу кажется вполне преодоленным. Силу кровосмесительного желания мы еще можем ощутить за спиной его запрета. Убийство же при определенных условиях нашей культурой по-прежнему практикуется и даже поощряется. Вполне возможно, что культуре еще предстоит пройти стадии развития, когда и другие, вполне дозволенные для реализации желания станут восприниматься столь же недопустимыми, как в наше время тяга к каннибализму.
Уже в случаях этих самых древних отказов от влечений следует принимать во внимание, что психологический фактор сохраняет свою значимость для всех последующих. Не стоит думать, что человеческая психика с тех времен никак не развивалась и сегодня в противоположность прогрессу науки и техники осталась такой же, как в начале истории. В данном случае мы можем подтвердить наличие одного вида психического прогресса. Направление развития нашей психики таково: постепенно внешнее принуждение интроецируется, в психике образуется особая инстанция – Сверх-Я человека, которое встраивает это принуждение в свои требования. Каждый ребенок демонстрирует нам процесс такого преобразования, и лишь благодаря ему он становится нравственным и социально пригодным. Упрочение этого Сверх-Я является наиболее ценным психическим достижением культуры. Люди, у которых оно произошло, из противников культуры превращаются в ее носителей. Чем больше их количество в какой-либо культурной среде, тем прочнее она, тем быстрее ей удается обойтись без средств внешнего принуждения. Мера же интериоризации отдельных запретов влечений в этом случае весьма различна. Что же касается древнейших требований культуры, то их интериоризация, если пренебречь досадным исключением в лице невротиков, практически достигнута. Ситуация меняется, если обратиться к запросам других влечений. Тогда с удивлением и опаской замечают, что подавляющее большинство людей повинуются относящимся к ним запретам только под давлением внешнего принуждения, то есть только там, где оно продолжает действовать, и только до тех пор, пока его приходится бояться. Это касается и так называемых моральных требований культуры, в равной мере затрагивающих всех. Сюда же входит и большинство того, что известно о нравственной неустойчивости людей. И наконец, множество культурных индивидов, которые в ужасе отшатнулись бы от убийства или инцеста, не отказываются удовлетворить свою алчность, свою агрессию, свою похотливость. Они не упустят возможности причинить вред другим людям посредством лжи, обмана, клеветы, особенно если при этом могут остаться безнаказанными, и на протяжении многих культурных эпох ситуация, пожалуй, совершенно не менялась.
В случае же ограничений, касающихся определенных слоев общества, сталкиваешься с весьма опасной и далекой от понимания ситуацией. Следует ожидать, что эти пренебрегаемые слои населения станут завидовать преимуществам привилегированных групп и делать все для освобождения от своей более значительной доли лишений. Там, где последнее невозможно, внутри такой культуры устанавливается устойчивый уровень недовольства, способный привести к опасным массовым выступлениям. Если же какая-то культура не сумела избежать того, чтобы предварительным условием удовлетворения некоего числа своих членов было подавление другой, возможно даже более крупной ее части, что имеет место во всех современных культурах, то понятно, что угнетенные люди выказывают значительную враждебность по отношению к культуре, существование которой они обеспечивают своим трудом, однако к ее благам причастны в слишком малой степени. В таком случае напрасно ожидать от них усвоения культурных запретов; напротив, они не склонны признавать их, а саму культуру стремятся разрушить и по возможности ликвидировать даже ее предпосылки. Враждебность этих слоев культуре настолько очевидна, что из-за нее сквозь пальцы смотрят на более замаскированную враждебность лучше обеспеченных общественных слоев. Нет никакой необходимости добавлять, что культура, оставляющая большинство своих членов неудовлетворенными и подвигающая их к протесту, не имеет шансов на долгое существование, да и не заслуживает его.
Уровень интериоризации культурных предписаний (или, выражаясь общепринятым, без употребления психологических терминов языком, моральный уровень ее членов) – это не единственное духовное достояние, которое принимают во внимание при оценке культуры. Наравне с ним учитываются богатства ее идеалов и художественных произведений, точнее говоря, чувства удовлетворения, доставляемые теми и другими.
Люди слишком легко склонны относить идеалы некоей культуры – то есть оценки, что причислять к ее самым драгоценным, а в большинстве случаев и к самым привлекательным достижениям, – к ее чисто психологическому имуществу. Поначалу кажется, будто именно они и определяют достижения культурного пространства. Однако реальное развитие событий, видимо, таково: идеалы формируются соответственно первым успехам, ставшим возможными благодаря взаимодействию внутренних задатков людей и внешних условий культуры, а потом эти успехи закрепляются в виде идеала, развиваемого далее. Удовлетворение, которое идеал дарует членам культуры, обладает, таким образом, нарциссической природой, оно основано на чувстве гордости за уже достигнутые результаты. Для своего упрочения ему требуется сравнение с другими культурами, нацеленными на иные свершения и разрабатывающими другие идеалы. В силу подобных различий любая культура оговаривает себе право низко оценивать чужие культуры. Таким образом, они становятся поводом для размежевания и вражды между различными культурными пространствами, что особенно заметно сказывается на отношениях между нациями.
Нарциссическое наслаждение идеалом своей культуры входит в состав тех сил, которые успешно противодействуют вражде к культуре в границах одного ее круга. Не только привилегированные классы наслаждаются благодеяниями своей культуры, но и угнетенные слои могут иметь в них свою долю, поскольку право презирать людей «инокультурных» как бы вознаграждает их за ущемления в собственном кругу. Пусть я – жалкий, одолеваемый долгами и воинскими повинностями плебей, но зато я римлянин, причастный к покорению других наций и навязыванию им римских законов. Это отождествление угнетенных с правящим и эксплуатирующим их классом представляет собой всего одну часть гораздо более обширной взаимосвязи. В то же время первые могут быть эмоционально привязаны ко вторым, усматривать в своих господах свой идеал. Если бы такие, по сути своей, устраивающие обе стороны отношения не сложились, осталось бы непонятным, почему довольно долгое время продержалось немалое количество культур вопреки вполне обоснованной враждебности к ним крупных человеческих масс.
Совсем иного рода удовольствие предоставляет членам некоего круга культуры искусство. Впрочем, как правило, оно остается недоступным для масс, полностью поглощенных изнурительным трудом и не вкусивших плодов индивидуального воспитания. Как мы давно убедились, искусство предоставляет удовлетворения, заменяющие самые древние, но все еще наиболее глубоко переживаемые культурные запреты и по этой причине как ничто другое примиряющие с приносимыми из-за них жертвами. В то же самое время его творения повышают чувство идентификации, в котором остро нуждается любой культурный круг, поскольку они дают повод к совместно переживаемым и высоко ценимым эмоциям. Кроме того, художественные произведения годятся и для удовлетворения нарциссизма, поскольку представляют достижения специфической культуры, напоминая весьма впечатляющим способом о ее идеалах.
Самая, возможно, важная часть психического инвентаря культуры даже еще не упоминалась. Это ее религиозные – в самом широком смысле слова – представления или, говоря иначе и требующими обоснования словами, ее иллюзии.
III
В чем же состоит особая ценность религиозных представлений?
Мы уже говорили о чувстве вражды к культуре, вызываемом ее давлением ради требуемого ею ограничения влечений. Если вообразить себе, что ее запреты сняты и, стало быть, возможно избрать своим сексуальным объектом любую понравившуюся женщину и без всяких колебаний убить из-за нее соперника либо того, кто как-то стоит поперек пути, или ничтоже сумняшеся отобрать у другого человека его имущество, какой прекрасной чередой наслаждений стала бы наша жизнь! Правда, вскоре обнаружилась бы очередная незадача. У любого другого человека точно такие же, как и у меня, желания, и он не будет обращаться со мной мягче, чем я с ним. То есть в ликвидации культурных ограничений безмерно счастливым может стать только одиночка, тиран, диктатор, завладевший всеми рычагами власти, но даже у него есть основания желать, чтобы и остальные люди придерживались по меньшей мере одной заповеди: не убий.
Но как непредусмотрительно, как, в общем-то, близоруко стремление ликвидировать культуру! В таком случае нас ожидает только естественное состояние, жизнь в котором несравненно сложнее! Природа, правда, не стала бы требовать от нас ограничивать влечения, предоставила бы нам полную свободу действий, но она обладает особым способом сдерживать нас: она изводит нас, по нашему мнению, хладнокровно, жестоко, не считаясь ни с чем, и, вполне возможно, как раз в связи с удовлетворением наших влечений. Именно из-за этих угрожающих со стороны природы опасностей мы стали объединять свои усилия и создали культуру, призванную, помимо всего прочего, обеспечить нам возможность коллективной деятельности. Более того, ее главная задача, подлинная причина ее существования и заключена в защите от природы.
Как известно, в ряде отношений культура уже и сейчас неплохо справляется с этим, а со временем, очень похоже, станет делать это гораздо лучше. Однако нет ни одного человека, заблуждающегося настолько, чтобы поверить, будто природа уже теперь укрощена. Только немногие рискуют надеяться на то, что в один прекрасный день она полностью покорится человеку. Ведь перед нами находятся природные стихии, которые, похоже, насмехаются над любым насилием человека по отношению к себе: земля, которая сотрясается, распадается на части, погребая под собой все, относящееся к людям и делу их рук; вода, во время наводнений все переполняющая и затопляющая; все разрушающий ураган; тут же болезни, в которых мы только недавно признали посягательство на нас со стороны других живых существ; наконец мучительная загадка смерти, от которой до сих пор не изобретено и, скорее всего, никогда и не будет изобретено никакого снадобья. Посредством этих сил природа, величественная, жестокая и неумолимо противостоящая нам, в очередной раз наглядно демонстрирует нашу слабость и беспомощность, от которых мы, как нам казалось, избавились благодаря культурной деятельности. Одно из немногих отрадных и воодушевляющих впечатлений, какие может произвести человечество, – это когда перед лицом природной катастрофы оно забывает о своих раздорах с культурой, о всех своих внутренних трудностях и распрях и вспоминает о грандиозной всеобъемлющей задаче – сохранить себя перед лицом превосходящей мощи природы.
Как для человечества в целом, так и для отдельного индивида жизнь переносима с трудом. Часть лишений налагает на человека культура, к которой он причастен; некоторую долю страданий доставляют другие люди – либо вопреки предписаниям культуры, либо из-за несовершенства ее самой. К этому добавляется урон, наносимый ему непокоренной природой, – он называет это судьбой. То есть создается ситуация постоянного ожидания чего-то устрашающего, а прирожденному нарциссизму наносится тяжелое оскорбление. Как отдельный человек реагирует на урон, наносимый ему культурой и другими людьми, мы уже знаем – он вырабатывает определенный уровень противодействия, враждебности к ней в целом. А как он защищается от подавляющей силы природы, от судьбы, угрожающей ему, как и всем остальным людям?
Культура облегчает ему подобную деятельность и делает это в равной мере для него и для других индивидов. Особенно примечательно, что в данном случае почти все культуры поступают одинаково. Они ни на миг не прекращают решать эту задачу – защитить людей от давления природы, – а только меняют средства ее решения. В данном случае у культуры задача троякая: человеку требуется утешение перед лицом серьезной угрозы его чувству собственного достоинства; устранить из мира и из жизни все, что вызывает ужас; и ублаготворить любознательность людей, движимую, разумеется, серьезнейшими практическими проблемами.
Уже первым шагом культуры было достигнуто многое. Сам же этот шаг состоял в очеловечивании природы. В контакт с обезличенными человеческими силами или с роком вступить невозможно, они вечно будут нам чужды. Но если природные стихии обуреваемы страстями, как и наша собственная душа, если даже в смерти нет ничего сугубо спонтанного и она вызвана насильственным воздействием чьей-то злой воли, если повсеместно в природе тебя окружают существа, знакомые по повседневному общению, – в таком случае люди вздыхают с облегчением и начинают чувствовать себя по-свойски в довольно жуткой ситуации, научаются одолевать свой бессмысленный страх. Вероятно, все еще незащищенный, но уже не парализованный до беспомощности человек способен, по крайней мере, активно реагировать. Более того, вполне допустимо, что люди не так уж и бессильны, ведь против этих жестких сверхчеловеческих сил внешнего мира можно применить те же самые средства, которые люди используют в своей общественной жизни, – можно попытаться укротить их заклинаниями, умиротворить словами, умилостивить, подкупить, лишив их таким путем некоторой доли могущества. Подобная замена влияния естествознания психологическим воздействием немедленно доставляет не только облегчение, но и указывает путь к дальнейшему овладению ситуацией.
Впрочем, в таком положении нет ничего нового – у него есть прообраз в виде детства человека; по сути своей оно продолжает более раннюю ситуацию, ведь в похожем положении люди когда-то уже оказывались, будучи маленькими детьми: беспомощными по отношению к двум своим родителям, которых они – и не без оснований – побаивались, особенно отца, но при всем том в чьей защите от известных им тогда опасностей были уверены. В итоге напрашивается мысль приравнять эти две ситуации друг к другу. Кроме того, в них, как и в деятельности сновидения, определенная роль принадлежит желанию. Например, спящим овладевает предчувствие смерти, кто-то намерен положить его в гроб, однако деятельность сна ухитряется так подобрать обстоятельства, что даже это устрашающее событие предстает в виде осуществления желания: сновидец созерцает себя в древней этрусской гробнице, куда он охотно опускается, чтобы удовлетворить свой интерес к археологии. Похожим образом человек не просто превращает природные силы в людей, с которыми может общаться как с подобными себе (что не соответствовало бы впечатлению об их грандиозности), а придает им свойства, характерные для отца, превращает их в богов, следуя при этом не только инфантильному, но и филогенетическому образцу, что я уже пытался продемонстрировать.
Со временем стали проводиться первые наблюдения за принципами и законами естественных явлений, а в результате природные силы начали утрачивать свои человекоподобные черты. Однако беспомощность людей сохраняется, а вместе с ней продолжают существовать и их томление по отцу, и боги, по-прежнему решающие три задачи: они искореняют страх перед ужасами природы, примиряют с суровостью рока, особенно когда он предстает в виде неизбежной смерти, и вознаграждают за те страдания и лишения, которые выпали на долю человека в ходе культурного сосуществования с другими людьми.
Однако мало-помалу центр тяжести среди этих функций богов смещается. Люди начинают замечать, что природные явления развиваются сами по себе, согласно внутренней необходимости, что боги, разумеется, хозяева природы, но они так создали и обустроили ее, что теперь могут предоставить природу самой себе. Только от случая к случаю боги вмешиваются в ее ход с помощью так называемых чудес, чтобы тем самым заверить людей, что ничего не утратили из первоначальной сферы своего влияния. Что касается выпадающей человеку участи, то в силе остается неприятное предчувствие, что неведение своей судьбы и бессилие перед ее мощью не могут быть устранены. В данном случае ранее всего перестают действовать боги. Даже если судьбу определяют они, то их решение приходится признать непостижимым. У наиболее одаренного народа древности родилась догадка, что мойры управляют и богами и даже бог подвержен судьбе. А чем самостоятельнее становится природа, тем дальше отстраняются от нее боги, тем сильнее все ожидания людей концентрируются на третьей функции из отведенных богам и тем больше нравственность становится их (людей и богов) подлинной вотчиной. В таком случае задачей бога становится компенсация недостатков и изъянов культуры, минимизация страданий, доставляемых людьми друг другу в ходе их коллективной жизни, надзор за соблюдением культурных предписаний, слишком плохо соблюдаемых людьми. Сами эти предписания стали считать божественными: они возносятся над человеческим обществом, их распространяют на природу и на события в мире.
Так формируется сокровищница представлений, порожденных потребностью сделать переносимым людское бессилие – потребностью, построенной из материала воспоминаний о беспомощности в собственном детстве и в детстве рода человеческого. Ясно видно, что это достижение защищает людей двояко: от опасностей со стороны природы или судьбы и от вреда, причиняемого самим человеческим обществом. В совокупности это означает следующее. Жизнь в этом мире служит некоей высшей цели, о смысле которой нелегко догадаться, однако она определенно подразумевает совершенствование человеческого нрава. Вероятно, объектом этого облагораживания и возвышения должна стать духовность человека, его душа, которая с течением времени медленно и не без сопротивления обособлялась от тела. Все происходящее в этом мире есть реализация целей интеллекта, превосходящего наш, который, пусть и движется непостижимыми и окольными тропами, в конечном счете направляет все ко благу, то есть к радующему нас исходу. За каждым из нас присматривает милосердное, только кажущееся суровым провидение, которое не допустит, чтобы мы стали игрушкой чрезвычайно мощных и неумолимых сил природы. Даже смерть – не изничтожение или возвращение в неорганическую мертвечину, а начало нового вида существования, расположенного на пути к более высокому уровню развития. А при взгляде с другой стороны те же самые нравственные законы, установленные нашими культурами, правят всеми мировыми событиями, только вот их соблюдение контролируется высшей судебной инстанцией, несомненно, строже и последовательнее. В конце концов любое доброе деяние вознаграждается, а всякое зло наказывается, если и не сразу в земной форме жизни, то в следующих за смертью существованиях. Следовательно, за все ужасы, страдания и невзгоды жизни предопределено воздаяние. Жизнь после смерти, продолжающая наше земное бытие и подобная невидимой части спектра, примыкающей к видимой, приведет к тому совершенству, которого нам недоставало здесь, на земле. А всеведущая мудрость, направляющая этот процесс, всемилосердие, проявляющееся в нем, справедливость, реализующая себя с его помощью, – именно они являются свойствами божественных существ, создавших и нас, и мир в целом. Или, точнее говоря, того единственного божественного существа, которое в нашей культуре сосредоточило в себе всех богов предшествующих эпох. Народ, первым соединивший воедино все эти качества, немало гордился своим продвижением вперед. Он высвободил отцовский комплекс, скрытый с давних пор за образом любого бога, – а по сути, это было возвратом к самому зародышу истории идеи бога. Теперь же, когда он стал единственным, отношение с ним удалось вернуть к близости и интенсивности отношения ребенка к отцу. Но уж коли народ так много сделал для отца, он, народ, захотел еще и быть вознагражденным за это, – по меньшей мере стать единственным отцовским любимчиком или, говоря другими словами, его избранным народом. Гораздо позднее верующая Америка выдвинет тезис «God's own country» [любимая страна бога – англ.], и это опять-таки вполне согласуется с одной из форм почитания людьми божества.
Только недавно сведенные воедино, религиозные представления проделали, конечно же, долгий путь, запечатленный различными культурами на разных этапах развития. Выделю один из них, в некоторой степени соответствующий их окончательной форме в нашей нынешней чисто христианской культуре. Легко заметить, что не все части этой культуры в целом хорошо согласуются друг с другом, что не на все насущные вопросы даны ответы, что противоречия с повседневным практическим опытом удается разрешить только с большим трудом. Но и в своем нынешнем виде эти представления (религиозные в самом широком смысле слова) признаются ценнейшим достоянием культуры, высшей ценностью, которую она в состоянии предложить своим членам. Они ценятся несравненно выше, чем все умения извлекать из земли ее сокровища либо обеспечивать человечество пищей и предотвращать эпидемии в его среде и т. п. Люди полагают, что жизнь станет невыносимой, если эти представления утратят свойственную им значимость. И вот тут возникает вопрос: какова их природа в свете психологии, в чем причина их высокой оценки и, скромно добавим, какова их реальная ценность?
IV
Исследование, продвигающееся вперед без каких-либо проблем, подобно монологу, не вполне безопасно. Слишком легко поддаться искушению отложить в сторону мысли, грозящие его прервать, а взамен получить чувство неуверенности, которое в конечном счете захочется приглушить повышенной безапелляционностью. С учетом этого я придумал себе некоего оппонента, с недоверием следящего за моими рассуждениями, и время от времени стану предоставлять ему слово.
И слышу, как он говорит: «Вы неоднократно употребляли выражение „культура создает эти религиозные представления“, „культура предоставила их в распоряжение своих членов“, – в этом есть нечто сомнительное. Я и сам не знаю почему, но в этих высказываниях звучит что-то не столь очевидное, как, скажем, в мысли, что культура установила порядок распределения доходов от труда или узаконила права женщин и детей».
Однако я полагаю, что подобный способ выражения вполне корректен. Я уже пытался продемонстрировать, что религиозные представления порождены той же самой потребностью, что и другие благоприобретения культуры, а именно необходимостью защитить себя от подавляющего могущества природы. К этому присоединяется и второй мотив – стремление исправить болезненно воспринимаемые недостатки культуры. И особенно уместно отметить, что культура дарует индивиду эти представления, поскольку они существовали до него и предстают перед ним в готовом виде; да в одиночку он и не был бы способен их придумать. Они представляют собой наследие многих поколений, во владение которым его вводят и которым он начинает распоряжаться так же, как таблицей умножения, правилами геометрии и т. п. Конечно, при этом существует одно отличие, но оно довольно специфического свойства, и в данный момент на нем можно не останавливаться. Что касается чувства некоторой сомнительности, о котором вы упоминаете, отчасти его корни, видимо, в том, что обычно это обладание религиозными представлениями преподносят нам в качестве божественного откровения. Однако сам этот факт уже является фрагментом религиозной системы и полностью пренебрегает известным нам историческим развитием этих идей и их отличием в разные времена и в разных культурах.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/chitat-onlayn/?art=70116712&lfrom=174836202) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
notes
Примечания
1
Фрейд З. Автопортрет. М.: Азбука-классика, 2017, с. 127.
2
Фрейд З. Тотем и табу.
