Счастливый конец
Господь сжалился над моей мамой и убил её своим небесным электричеством.
Оля Скворцова, «Драма на охоте» А. П. Чехова
Пасмурный день. Хандра. Бесцельная прогулка. Из подъезда старого двухэтажного дома вышла потрёпанного вида женщина, увидела меня и попросила: «Выручите, пожалуйста! Мне нужно купить спирт в аптеке, – мучаюсь с похмелья. Мне здесь уже не отпускают, помогите». Покупаю и отдаю ей три флакончика. Благодарит и уходит. Не оборачивается. Иду-бреду дальше. Сильно потемнело, ветер прошумел в верхушках деревьев – похоже, гроза надвигается. Надо поворачивать домой. Поворачиваю, иду, пою себе под нос: «Отойди, не гляди…» – привязался романс с утра и всё вертится, вертится в голове. Хандра…
Ну, нет, стоп, хватит! Как нудно, сдохнуть можно! Нет, не так всё будет…
Пасмурный день. Хандра. Бесцельная прогулка. Из подъезда старого двухэтажного дома вышла молодая женщина. На ней серые брюки и серая же майка. Притом и волосы у неё серые, и глаза, да и лицо тоже. Где-то под теменем прозвучало: «Этюд в серых тонах». И тут этот «этюд» подходит и обращается: «Выручите, пожалуйста! Мне нужно купить спирт в аптеке, – мучаюсь с похмелья. Сама я уже стесняюсь. Не сочтите за труд, помогите».
Смотрю: глаза несчастные. Иду и покупаю три флакончика. Берёт и уходит. Оборачивается:
– Вы ведь, кажется, порядочный человек?
– Очень может быть.
– Побудьте со мной немного, меня здорово трясёт.
Квартира обставлена старой, тёмного дерева, мебелью. Плотные портьеры. Вазы и статуэтки. Корешки книг за стеклом. Мягкий свет допотопного абажура. Пианино. Круглый стол с вишневой скатертью – нехитрые декорации чужой, параллельно с тобой живущей жизни.
– Вы будете?
– Нет-нет, спасибо!
В хрустальный стакан наливает немного спирта, разбавляет водой и пьёт. Не морщится.
– Спасибо, вы меня спасли.
Серая краска на её лице постепенно уступает место бледно-розовой.
– Прекрасное лекарство, что бы я без него делала!
– У вас что-то обрушилось в жизни?
– Да, так, кое-что… кое-что… А именно – всё!
– Так всегда кажется в первое, самое опасное время. Постепенно выкарабкаетесь: «Виски в ладонях сжаты – жизнь разожмёт».
– Конечно, разожмёт. Ещё как разожмёт! Боюсь только, «покуда травка подрастёт, лошадка с голоду помрёт».
– Как хорошо, что всё уже было сказано до нас, можно говорить одними цитатами.
– Да вы, похоже, книгочей?
– Так, с краешку. Самую малость.
– А я вот – не с краешку. Сколько себя помню, всё витала в облаках под впечатлением от последней книжки. Идиотка! Бюст, талия бёдра, – вот на чём всё держится. Ничего, если я ещё немножко себе налью?
– Смотрите, как бы не стало чересчур хорошо.
– Не станет, у меня кой-какой опыт. (Повторяет процедуру со спиртом.) Ну вот, теперь в самый раз. Какое волшебное чувство! Армия-освободительница вошла в город. Ликующий народ высыпал на улицы. Воздушные поцелуи, чепчики, фанфары. Благодарю вас, вы поступили благородно. Я, наверное, оторвала вас от важных дел? У вас внешность положительного и занятого человека. Вы не злитесь на меня?
– Ни капли, я прогуливался без всякой цели. Не знал, как убить время.
– Скажу честно, ваше присутствие меня поддерживает. Побудьте ещё не в службу, а в дружбу. Мне лучше оттого, что вы тут дышите рядом. Продолжайте дышать, если не трудно.
– Спасибо, я подышу, раз вы просите.
– Только не презирайте меня, ради бога. У меня нет ни кошки, ни собаки. Ни канарейки. Ну, разве что парочка мух. В общем, одна только я у себя и есть. Невелика радость. С утра до вечера всюду натыкаешься на себя и только на себя. Кому хочешь, надоест. А тут вы – чужое загадочное существо со своей персональной биографией. У вас ведь есть, наверное, биография?
– Да нет, что вы! Какая у меня биография? Так, ерунда какая-то! Биография – это у натур утончённых, возвышенных. А нам, простым людям, не до всяких там биографий.
– Уж и пошутить нельзя. А ведь вы, наверно, не простой человек, какой-нибудь, наверное, большой начальник?
– Ну, хорошо, хорошо, если вам так хочется, признаюсь, да, я большой начальник – Председатель земного шара.
– Уж не Хлебников ли Велимир?
– Хлебникова, как вы знаете, давно уже нет, вот я взял да и занял эту вакансию. Зовут меня немного по-другому.
– Я должна угадать?
– Меня зовут Всеволод Илларионович.
– А меня Ксения Юрьевна. Рада познакомиться. Можно, я попотчую вас чаем, Всеволод Илларионович?
– Отчего же нет, Ксения Юрьевна?
Чай оказался неплох и подан в красивых чашках.
– Всё же, простите меня, что такое у вас обрушилось?
– Боюсь рассказывать. Когда-то я вычитала у Гонкуров историю о старушке в дилижансе. Эта бедная старушка под дождичком вверху на империале всё перечисляла и перечисляла случайным спутникам свои несчастья. Сначала все вздыхали и сочувствовали, но когда 7-й или 8-й её сын то ли утонул, то ли свалился с крыши, никто уже не мог удержаться от хохота. Боюсь, если я сейчас примусь за свои злоключения, как бы и с вами не приключилось чего-нибудь, как с этими пассажирами.
– Обещаю, буду держаться изо всех сил.
– Ну, тогда держитесь… Даже не знаю, как начать. Ну вот. До недавних пор меня можно было считать любимицей судьбы. У родителей моих я была единственной и ненаглядной дочкой, меня и английскому выучили, и на фортепьяно бренчать, и к книгам хорошим приучили. Они жили мной, а я – ими. У нас был тёплый и уютный мирок. А мирок для человека не менее, а может быть, и более важен, чем целый мир, по крайней мере, для меня это так, я, понимаете ли, очень домашнее существо.
И вот родителей не стало. Уже больше двух лет. Так пусто без них! Нет, нет, не вымучивайте всех тех слов, которые в таких случаях обрушивают на человека доброжелательные утешители, – не помогает. Так случилось, что после их гибели в автокатастрофе я потеряла аппетит не только к жизни, но и к еде, превратилась в щепку, в привидение, в уродину. И тут мой близкий друг, с которым я дружила с 9-го класса, как-то так постепенно охладевает ко мне и в один совсем не прекрасный день уходит от меня. Это породило во мне какую-то злую радость: чем хуже – тем лучше! Я бросила институт, растеряла подруг. Чтобы ноги не протянуть, стала давать уроки музыки и английского. Понемногу как-то опомнилась. Даже есть стала. Но жила механически, перетекала из одного дня в другой. Как амёба. Без смысла. Без мыслей. Тупо.
И вот еду я как-то в автобусе, и вдруг к ногам моим падает бумажник. Высокий, хорошо одетый мужчина средних лет что-то там в своих карманах искал, рылся и нечаянно этот бумажник уронил. Я поднимаю и подаю. Странный толчок в сердце. Он благодарит, а потом выходит вместе со мной на моей остановке. Как-то легко вдруг познакомились. Стали встречаться. Он оказался ярким, незаурядным человеком. Я и не заметила, как он стал смыслом моего существования. Не буду надоедать вам подробностями – ужасная скука, наверное, слушать про чужое счастье. Мы, без всяких преувеличений, были счастливы. Даже не верилось, что всё это наяву. Но у жизни всегда найдётся какой-нибудь сюрприз для не в меру счастливых, по её мнению, людей.
У моего нового друга (он оказался вдовцом) был сын 16 лет, а 16 лет – это труднейший возраст, когда на всё смотрят как бы через сильное увеличительное стекло. Всё у них там, в сознании, гипертрофировано. И вот сын этот именно со всей своей гипертрофированностью влюбляется в меня. Признаётся мне в любви и ждёт решения своей судьбы. Хуже и страшнее этого я ничего и придумать бы не смогла. Что было делать? Я постаралась ему объяснить всю невозможность такого союза, утешала его, говорила всё, что в таких случаях говорят. Он был очень бледен и кивал, соглашался со мной во всём. Я успокоилась. Кончилось же тем, что он сделал неудачную попытку самоубийства. Попал в больницу. Всё у нас расстроилось. Мы расстались. Друг мой с сыном уехали в другой город. А я сижу по вечерам, пью разбавленный спирт и любуюсь своим разбитым корытом.
Вот, собственно, и вся моя повесть. Я очень вам благодарна. Вы на редкость терпеливы. С вашего позволения, я себе ещё немного налью. (Повторяются манипуляции со спиртом и водой.) Простите меня. Я вас, кажется, погрузила в элегическое настроение? Конечно, я не имела права так щедро делиться с вами своими «болячками». Если вы не спешите, давайте я вам, может быть, поиграю. Что вы любите?
– Сыграйте какой-нибудь романс, ну, например… например… ну, «Отойди, не гляди». Хоть он и для женского голоса, я люблю его петь себе под нос.
– Так вы, может быть, сейчас и споёте?
– А что, пожалуй, но только я для храбрости отведаю немного вашего спирта, можно?
– Да на здоровье!
Отведал, похвалил. Попробовал петь. Вышло не очень.
– Простите, вы темпа совсем не придерживаетесь, никак не подстроюсь. Ещё раз, только не торопитесь, ну: «Отойди, не гляди…» Уже лучше, хорошо. Нет, нет, вы не безнадёжны. Ещё что-нибудь?
– Да, может быть, «Он говорил мне: “Будь ты моею”»?
– Это ведь тоже не для мужского голоса.
– Сам не знаю, почему у меня так выходит. Это очень плохо?
– Это возмутительно! Просто импоси?бль, месье! Однако рискнём, мы ведь здесь одни.
Исполнение моё, конечно, никудышнее. Она смеётся. Я выкручиваюсь:
– Напрасно смеётесь! Знаете, откуда у меня это великолепное бельканто? Рос я в небольшом городишке, и на окраине у нас, в лугах, паслись многочисленные ишаки. Слышали бы вы, какие они устраивают концерты! Каждый ишак – ходячая иерихонская труба. Мальчиком я очень им завидовал, ведь для певца самое главное – громкий голос. Я ходил в луга и терпеливо брал у этих ишачков уроки. Постепенно я превзошёл в пении своих учителей. Все мне это говорили: и товарищи, и родители. Ишаки, говорят, бледнеют от зависти, когда ты поёшь. Так что вам невероятно повезло, давайте-ка я для вас исполню арию Каварадосси, а?
– Ой, нет, только не это. Боюсь, соседи не оценят. Это бы вам лучше там, в лугах.
На улице вдруг потемнело, прогремел сильный гром, сверкнула молния.
– Вот это да! Похоже, небесам тоже не по вкусу мои фиоритуры! Всё-всё-всё, больше не пою. Потерплю. Когда грохочут пушки, музы молчат.
Ливень разразился поистине тропический. От одного края неба до другого прокатывается неправдоподобной мощи гром, яростные молнии озаряют всё противоестественным, театральным каким-то светом.
– Как хорошо! Обожаю ливни, и гром, и молнии. Гомерический хохот! Безутешные рыданья! Так и хочется совершить что-нибудь великое! А что, слабо? вам, Ксения Юрьевна, вместе со мной выскочить под дождь?
– Ни капельки не слабо?, Всеволод Илларионович! Я, может быть, больше вас люблю, когда стихии разыгрываются: Посмотрите, это же прямо генеральная репетиция конца света! «Гибель богов»! «Последний день Помпеи»! Вперёд, под дождь! Брависсимо!
Сплошная стена дождя. Молнии и гром. Вполне приличные на вид мужчина и женщина прыгают в потоках воды посреди тротуара и орут что-то в небеса. Совершенно иррациональный восторг! Восторг на уровне клеток и молекул. Вопят, что в голову взбредёт: «О, радость! Я знал, я чувствовал заране…», «Дуй, ветер, дуй, пока не лопнут щёки…», «Близок уж час торжества моего!..», «Вы, стрелы молний, испепелите мою седую голову!».
Очередной невероятной силы удар грома расколол, кажется, надвое всю вселенную, и ослепительная ветвистая, в полнеба молния поразила двух объятых восторгом дураков.
…Трах-тарарах, тарарах! Иии – нет нас! Ура, нас нет! Нас нет, какое блаженство!!!
– Блаженство, Ксения Юрьевна-а-а-а?
– Неописуемое, Всеволод Илларионови-и-и-ич!
Очкастый старый дворник под козырьком подъезда трижды перекрестился: «Царствие небесное! Надо же, только что вопили и прыгали, прыгали и вопили, и на тебе, – “немного дыма и немного пепла”. Допрыгались».
Дождь настиг меня в каких-то ста метрах от дома. За считанные секунды я промок до нитки. Ладно, ничего, принял горячий душ, переоделся, сел у окна со стаканом чая – жить можно! Гроза прошумела и унеслась. Всё вокруг умыто и обновлено. Романс отвязался. Ну, вот что: пусть-ка лучше эта «ослепительная, ветвистая, в полнеба молния» поразит какой-нибудь старый засохший карагач. А Ксения Юрьевна и Всеволод Илларионович пусть примут горячий душ, переоденутся и пьют, как я, сладкий чай, не сводя друг с друга влюблённых глаз. Так-то лучше. Нечего разбрасываться хорошими безобидными людьми.
Постиженец Силантий
Цветёт урюк под грохот дней,
Дрожит зарёй кишлак…
Известный стишок Ильфа и Петрова
Харчевня. Взял я свои плов и чай с молоком и решил насладиться ими в блаженном уединении. Выбрал крайний столик под зонтиком у арыка, снял кепку – жарко было – и уселся. Но на счёт уединиться – не получилось. Разбитной фрукт со стальными зубами подсел и с преувеличенной искренностью пожелал мне приятного аппетита. Овеял перегаром.
– Брат, возьми мне чего-нибудь, помираю, полный вакуум в брюхе.
Я купил ему два плова и чай с молоком.
– Премного благодарен, брат. На Страшном суде тебе это зачтётся. Я похлопочу. Не обессудь, презренного металла в моих карманах – тю-тю! Будем знакомы, меня зовут и всегда звали, и, наверное, ещё долго будут звать, Силантием. Это в честь прапрадеда по материнской линии.
Я тоже представился. Он похлопал меня по плечу и сказал:
– Ешь, ешь, не стесняйся. Не обращай на меня внимания. Меня всё равно что нет. Я просто ошибка эволюции, опечатка, клякса, пустое место. Нельзя сказать, чтобы природа, трудясь надо мной, превзошла себя. Далеко не так. Я и родиться-то не хотел, помню, сопротивлялся, как только мог. Но силы были неравные. Слишком неравные. А как я вопил! Чуял. Чуял, что меня тут ждёт!
Мы принялись за еду.
Я из вежливости спросил:
– Ну и что такое страшное тебя тут ожидало?
– Труд, будь он неладен! Труд на каждом шагу. Ничего тут не даётся без труда. Какую-нибудь несчастную рыбку из пруда, и то – никак! А я не могу трудиться. Нет, не из-за инвалидности. Нерасположение у меня. Очень сильное нерасположение. Намного сильней меня. Ты ведь, наверное, обратил внимание: каждый человек имеет хоть какую-нибудь да идиосинкразию.
Я удивлённо вскинул глаза.
– Чего это ты вытаращился? Я ещё и не такие словечки знаю! Подумаешь! Так вот, значит, идиосинкразию. Ну, возьми, например, Марину Цветаеву и заставь её заниматься бухгалтерским учётом – не выйдет! Или Володю Высоцкого попробовали бы усадить чертить фундаменты – он бы вам показал! Или ещё хуже: взять, скажем, Владимира Спивакова, надеть ему на голову флягу молочную и бить по этой фляге железной палкой – понравится ему такая музыка? А котельщики только такую и слушают. Ну так вот. Меня природа создала с врождённым нерасположением к труду. К любому – хоть бумажки писать, хоть колодцы копать – не могу! Не моё. Хотел бы, да не могу. Я родился с таким как бы гвоздём в голове, и этот гвоздь проклятый – извечные вопросы: что я такое? И все мы что такое? Какой смысл во всём происходящем? Всё, что меньше этого, для меня просто муть. Вот такой я урод. Специфический. Повторяю, я бы хотел трудиться, но не могу – шлагбаум! Я создан для постижения, понимаешь, я солдат армии постижения, ну, постиженец, если угодно. Профессиональный осознаватель действительности! Кто ещё о себе так скажет? Почти никто. Меня считают сукиным сыном – ишь, нашёл себе занятие! Вот мы – это да! В книжке про Мюнхгаузена, если помнишь, на Луне новых людей добывали по мере надобности из орехов, и они уже были готовенькие: «солдат», «плотник», «крестьянин». Так вот и эти считающие меня ненормальным люди кажутся мне такими же вылупившимися из орехов лунными солдатиками да мужичками. А по мне, так – дезертирами, предавшими главный смысл человеческого бытия. Разве есть что-нибудь важнее, чем мыслить и постигать? А пока что, выходит, я один думаю, отдуваюсь за всех. И на что я натыкаюсь? «Размечтался, паразит, а работать кто будет?!»
Силантий принялся за вторую порцию. Ел он быстро, как будто боялся, что всё вот-вот отнимут.
– Видишь мои зубы? На хорошие у меня не было денег. Даже эти мне такой же мягкотелый доброхот, как ты, оплатил. А выбили мне их стражи порядка за это самое нерасположение к труду. Для порядка, по-видимому. Большое им спасибо! Теперь у меня во рту железный порядок.
Я вклинился в его монолог:
– Хорошо, но чего же ты достиг в том главном, для чего тебя создали неведомые силы?
