А сколько их – дорог!
И он всё шёл и шёл по ним,
Но в Рим попасть не мог.
Эти строчки задевали меня, исподволь подтачивали мою веру в правильность происходящего. Не то чтобы я не попадал в Рим, нет! Как раз попадал, на старте даже особенно часто. Но каждый раз при ближайшем рассмотрении Рим оказывался подделкой, изменяющимся муляжом. Незатейливые декорации из папье-маше постепенно заменялись фанерой, потом – оштукатуренными брёвнами. На третьем году моих занятий по очередному Риму можно было даже с удовольствием гулять. Мостовые, мощённые базальтовыми валунами. Мозаики в двориках. На стенах домов каррарский мрамор. Фонтаны. Апельсиновые рощи. Буквально всё настоящее. В том-то и дело, что буквально. Обострившаяся интуиция ощущала ложь внешних форм, но время различения тонких нюансов ещё не настало.
Не зря заповедано: сначала душевное, потом духовное.
Что же душа? Душе было мало, она хотела всего и сразу. Она была младенцем, плебсом в империи духа. Требовала хлеба и зрелищ. Нужно отдать должное снисходительности и терпению ангелов: терпеливо по каплям они подмешивали в мой детский рацион бесценные крохи духовных знаний, со всей возможной креативностью придумывали, чем бы позабавить дитя в очередные сутки его жизни.
Хочу рассказать об одной такой истории.
1988, ИЮНЬ
Я очень хотел летать. В физическом теле. Всё, что можно было найти и прочитать о левитации, было найдено и прочитано. К ежедневным тренировкам был добавлен ещё один час, посвящённый обретению навыка полёта.
Шли месяцы. При наличии серьёзного продвижения в других областях, в левитации я потерпел полное фиаско.
Предполагаю, что моя младенческая проекция в духовном мире вопила день и ночь. Выплёвывала соску. Отказывалась есть. Так или иначе, я, видимо, достал всех, в том числе терпеливых ангелов.
Это произошло короткой июньской ночью прямо перед рассветом. Что-то разбудило меня и заставило проснуться. Я сразу заметил – комната неестественно освещена. Светился не сам воздух, он как бы подсвечивался невидимой подосновой. Цвет этого свечения был неоднороден. Перемежающиеся тёмно-розовые и светло-фиолетовые всполохи не просто сменяли друг друга, но и трансформировали линии спальни. Про себя я отметил полное отсутствие звуков и острое ощущение присутствия чего-то рядом. Тут же у себя в ногах я увидел стоящего человека, он был совершенно поразителен. Если бы не очевидная объёмность, определение «силуэт» было бы уместнее. Это была полупрозрачная оболочка, заполненная чем-то принципиально иным, чем воздух. Наполнение имело цвет тёмного зеркала. На человеке не было одежды. Бесспорно, это был мужчина, хотя не могу утверждать, что вторичные половые признаки были различимы.
Я пребывал в замешательстве, однако хорошо понимал, что передо мной не совсем человек. Вернее, совсем не человек. Но кто? Именно в момент размышления над этим вопросом черты его лица обозначились более чётко, стало ясно: у меня в ногах стою я сам. Интуитивно я уловил, что гость хочет убедиться, вместил ли я этот парадоксальный вывод.
Как только это случилось, фигура несколько приподнялась над полом и существо накрыло меня сверху, как бы совместившись со мной.
Я ощутил лёгкое распирание и едва различимую внутреннюю вибрацию. Моё тело – правильнее сказать: то, что я продолжал считать собой, – резко приподнялось и зависло в горизонтальной плоскости параллельно кровати. Потом в той же плоскости повернулось ногами к окну.
Резко сорвавшись с места, оно прошло сквозь стекло. В момент пролёта окна я ощутил стекло как некое внутреннее движение или импульс, прошедший от ступней до макушки.
Полёт начался резким набором высоты. Недоумение вызывала поза: я продолжал лежать на спине и двигался ногами вперёд. Попытка изменить положение и обустроиться комфортнее была безуспешной. Стало понятно, что способность воспринимать окружающее у меня осталась, но за движение, видимо, отвечает кто-то другой. Подняв меня метров на пятьсот, мной описали большой полукруг радиусом около пяти километров.
Скорость полёта позволяла мне спокойно рассматривать ландшафт и постройки. Единственное неудобство заключалось в том, что в попытках рассмотреть что-то внизу мне приходилось поворачивать голову и как бы свешивать её то влево, то вправо. В эти моменты мне казалось, что я лечу, лёжа на узкой доске, и любое резкое или глубокое опускание головы свалит меня в крен или штопор. При этом мои кисти судорожно искали край несуществующей доски. Пальцы же, не упираясь в твёрдое, по инерции сжимались в кулак. Мне не хочется додумывать, в какой момент я сообразил, что полётом можно управлять движением пальцев, но это наконец случилось.
Изумление, ошеломлённость, неверие в происходящее сменились сложносочинённым букетом эйфории и торжества.
Выполнив петлю Нестерова и бочку, я оказался над собственным районом. В соседнем дворе, отделённом от моего дома длинной девятиэтажкой, стояла грузовая фура, вокруг которой суетилось три человека. Они пытались приподнять тяжёлый брезентовый полог, но ткань выскальзывала и, как занавес, перекрывала вход в кузов. «Принесите верёвку!» – крикнул старший и перешёл на незнакомый язык.
Выполнив разворот с набором высоты, я решил полететь к Останкинской телебашне, но в этот момент потерял управление. Моё тело как с горки соскользнуло вниз к дому, прошило мембрану окна и зависло над разобранной постелью. Описав две дуги со снижением, как будто падающий лист, я упал на кровать с приличной высоты.
То нечто, что было во мне, отделилось и повисло надо мной лицом вниз. Была полная иллюзия того, что я смотрю на себя в зеркало. Правда, очень странное зеркало: оно не меняло лево и право. В считаные секунды воздух комнаты впитал моего двойника. Затем погасло и необычное свечение.
Я поднялся и посмотрел в окно. Близился рассвет. Высыпав в ведро для обливания весь намороженный за сутки лёд, я пошёл в соседний двор. Три кавказских парня выгружали из фуры ящики с огурцами и молодой картошкой. Угол брезентового тента был привязан к металлической перекладине прицепа обрывком верёвки.
Эйфория сменилась ощущением неотвратимого расставания с чудом. Его отблески, как огни уходящего поезда, были ещё зримы, но догнать последний вагон не было никакой возможности.
Через час, после завершения утренних упражнений, я возвращался в свой подъезд. Навстречу из кустов вышел заспанный бомж. На поводке он тащил шелудивого пса, безуспешно пытавшегося поднять ногу. Мы остановились в метре друг от друга. Бездомный с изумлением посмотрел на человека с пустым ведром и в плавках и вдруг спросил: «Ну и как?» Я пожал плечами и, в силу привычки, ответил: «Ничего». Набрякшие веки моего собеседника дрогнули, приоткрыв яркие зеленоватые глаза. С трудом приподняв голову, он посмотрел на небо, потом на мои босые ступни, переложил собачий поводок из правой руки в левую, криво улыбнулся, обнажив чёрные зубы, и, ткнув в меня тёмным заскорузлым ногтем, сказал: «В том-то и дело, что ничего! Понимаешь?»
Я пропустил момент, когда он обошёл меня. Повернувшись вслед, увидел колтуны на нестриженой голове. К спине его непромокаемой куртки был пришит большой карман из мешковины, оттуда выглядывала верхняя часть глянцевого журнала. На обложке ясно прочитывался чей-то рекламный слоган: «Совершайте открытия!»
Я понял: и встреча, и надпись предназначались мне. Но какой смысл я должен был вынести из этого призыва? Какой вывод должен сделать из двух взаимосвязанных событий – полёта и реплик бездомного человека? Что настоящий полёт – это вовсе не полёт в физическом теле? Или что для материальных тел есть другие способы передвижения по воздуху? Возможно, что «совершение открытий» и есть квинтэссенция полёта души?
Желание сбылось, но я почувствовал себя человеком, взявшим кредит. Чтобы рассчитаться по нему, мне придётся работать больше прежнего.
1994, АПРЕЛЬ
Вернёмся в промозглый весенний Питер. Мы едем из аэропорта с симпатичным чиновником мэрии. Из-за внезапного приступа моей африканской болезни мне необходимы капельница и десять минут покоя. Обычно этого достаточно. Но Владимир настаивает: у него есть фантастический специалист, он живёт по дороге, снимет мою хворь за десять минут.
Дождь вернулся. Московский проспект больше похож на один из многочисленных городских каналов. Пересиливая тошноту, шучу: «Где будем швартоваться? Есть ли в багажнике кранцы?» Солидный молчаливый водитель впервые за поездку подаёт голос: «Не дрейфь! Для нас свободный кнехт всегда найдётся».
Мы вплыли в обычный питерский двор; поребрик, будто волнорез, отразил поднятую машиной волну. Когда Владимир потянул на себя обклеенную разноцветными объявлениями дверь подъезда, у меня было полное ощущение, что в сумраке холла нас ожидают портовые таможенники.
Лифт скрипел и отвратительно пах. На месте разбитого зеркала – надпись: «Опускаю бесплатно».
Остановившись на восьмом этаже, кабина лифта некоторое время раскачивалась; наконец, преодолев инерцию движения, распахнула створки. Мой гид вышел первым. Но не нажал кнопку звонка, а одёрнул плащ и поправил волосы. Повернулся, посмотрел на меня, как бы приглашая присоединиться, и только потом позвонил.
Дверь открыл мужчина лет сорока пяти, он был похож на хиппи и православного священника одновременно. Борода и волосы были растрёпаны, на босых ногах – не очень подходившие к сезону пляжные тапочки. Аура человека была, как мне показалось, совершенно обычной, с преобладанием жёлтого и зелёного цветов. Цвета глаз я не рассмотрел из-за свешивавшихся волос. Отступив вглубь коридора, хозяин квартиры спросил у вошедшего первым Владимира: «А где же обещанная бутылка?» Рассмеявшись, протянул руку. Достаточно долго подслеповато разглядывал меня, затем представился: «Евгений Поляков».
Некоторое время мы теснились в маленькой кухне, но уяснив суть проблемы, хозяин пригласил меня в единственную комнату его квартиры. Владимир остался хозяйничать у плиты.
То место, куда мы вошли, меньше всего походило на жилую комнату, это можно было назвать фонотекой, музеем современной музыки, студией звукозаписи или чем-то в этом роде. Все стены комнаты были покрыты стеллажами с винилом, CD, магнитофонными и видеокассетами.
Единственным местом, свободным от аппаратуры и стеллажей, был небольшой диван, видимо раскладывающийся на ночь. Евгений попросил меня сесть, снять носки и, вытащив из-за кучи проводов маленькую скамеечку, уселся напротив.
Передо мной сидел человек-целитель. Наблюдая ауру, я давно выделил этот тип людей. В насыщенно-жёлтом объёме их ауры проявляются и угасают проблески зелёного цвета. У особенно одарённых или развивших в себе эту способность из пятен вырываются зелёные протуберанцы. В процессе лечения небольшие сгустки этой зелёной плазмы иногда отрываются от целителя и как бы перетекают к пациенту вдоль невидимых линий.
Я до сих пор сожалею, что тогда не присмотрелся к Евгению пристальнее. Найдя необходимую клеточку, мой разум классифицировал человека и больше не обращал внимание на избыточные по его мнению детали.
Возможно, всё было не совсем так. Манипуляции, которые выполнял Евгений с точками на стопе, были весьма болезненны, все мои силы были направлены на соблюдение приличий – не орать же в голос от каждого нового нажатия. Думаю, целитель хорошо знал об ощущениях своих подопечных. Он проявлял милосердие, давал перевести дух. В одну из таких передышек я увидел, как светится его горловая чакра. Сначала увидел и зафиксировал свечение чакры и лишь потом понял, что он постоянно говорит со мной.
В момент, когда мне удалось переключить внимание с боли на его слова, Евгений спросил: «Вы читали Библию?» Мне не понадобилось времени для размышления – Библии я не читал и даже никогда не держал в руках. Покачав головой и нажав на что-то невыносимо болезненное, Евгений сказал: «С этим разобрались!» Потом некоторое время просидел на своей скамеечке молча, глядя в пол; сделал глубокий вдох, хлопнул в ладоши и сказал: «Вы будете читать Библию, и мы с вами ещё встретимся».
Когда я с Владимиром вернулся в машину, боль прошла. Дождя уже не было. При свежем западном ветре небо очистилось, явило хотя и позднюю, но всё ещё золотую осень. Я решил отказаться от капельницы в пользу небольшой прогулки. Думалось хорошо, предстоящее выступление оформилось в систему понятных и легко иллюстрируемых тезисов. К началу совещания я забыл об утренней встрече, как забывают о плановом визите к стоматологу.
Любое мероприятие с участием большого количества начальников, тем более совещание под руководством главного босса, скорее походит на религиозный ритуал, чем на групповое усилие заинтересованных в результате специалистов: правильно и вовремя попасться на глаза первому лицу, пожать руки нужным и ловко уклониться от встреч с опальными, подать своевременную реплику или едва заметным покачиванием головы, так чтобы заметили другие, выразить согласие с докладчиком. Аппаратная наука универсальна, что в Пекине, что в Вашингтоне, что в Питере.
Итак, всё шло по накатанным рельсам. Перемешивая анекдоты о рыночной экономике с теорией биржевых операций, я в общих чертах обрисовал предлагаемые перемены. Начальники департаментов и управлений, выслушав арию московского гостя, поощрительно аплодировали и даже задали несколько вполне разумных вопросов. Мэр через референта пригласил на вечерний фуршет. В перерыве Владимир представлял меня своим коллегам. По контексту реплик было ясно, что моё выступление понравилось; видимо, я получу заказ на разработку стратегии развития топливного сегмента городского хозяйства и при желании смогу возглавить практическую реализацию проекта.
Я уже прикидывал, кого пригласить в будущую команду, когда странное ощущение необходимости немедленно покинуть город безжалостно свалилось на меня из ниоткуда, нахлынуло и пересилило все доводы рассудка. Владимир обескураженно доказывал абсурдность отказа от личной встречи с мэром, соблазнял культурной программой, даже ссылался на циклон и нелётную погоду.
Мы не договорились. Нечто внутри понуждало выехать в аэропорт как можно быстрее. Через час я уже входил в салон самолёта, даже не пытаясь найти своему поступку разумное объяснение.
2002, ДЕКАБРЬ
Иногда жизнь возвращает нас к событиям важным, но своевременно не осмысленным, непонятым нами не из лени и косности, а потерянным в ежедневной суете или не принятым к анализу из-за недостатка информации.
Через шесть лет после моего внезапного бегства от блестящих питерских перспектив я прилетел в Санкт-Петербург уже как представитель наиболее успешной нефтяной компании страны. Приехал для переговоров о покупке крупнейшей сети городских заправок. Помощники, готовившие для меня информационные материалы, особое внимание обращали на юридическую спорность предлагаемых к покупке активов и весьма сомнительную с точки зрения закона репутацию бизнесмена, с которым придётся сесть за стол переговоров. Зачитывая выдержки из биографии этого впоследствии признанного опасным преступником человека, юрист почему-то понижал голос и менялся в лице. Пришлось ответить, что таких, как я, вошедших в бизнес в конце восьмидесятых годов, более напрягает стерильная чистота бизнес-предложений, нежели умеренная грязь. Обеспечение абсолютной чистоты требует выжигания всего живого; это относится и к стерильности операционных боксов, и к бизнесу, и к политике.
Командировка не принесла практического результата. Не потому, что ценовые ожидания сторон разошлись, – это была формальная канва события. Просидев за столом друг напротив друга около пяти часов, мы уже через десять минут после начала разговора знали: то, что хотела купить дерзкая и успешная московская команда, не продаётся. В чём же был интерес пригласившего меня на встречу ночного хозяина Санкт-Петербурга? Возможно, уже тогда питерский мозговой центр присматривался к крупным игрокам нефтяного рынка и не спеша изучал их повадки.
В финале встречи мой, легендарный теперь, собеседник поправил пустой рукав пиджака и спросил: «Ты помнишь своё выступление в мэрии?» Услышав утвердительный ответ, он встал, поправил очки и, как бы нависнув над разделявшим нас столом, сказал: «Идея была правильная, но тогда несвоевременная. Она мешала нашим планам. Правильно сделал, что уехал, – тебя бы убили в тот же вечер».
1994, АПРЕЛЬ
Рейс «Пулково – Шереметьево» приземлился около девяти вечера. Весь полёт меня терзало беспокойство, преждевременный отлёт представлялся какой-то чудовищной уступкой нелепой прихоти. Особую ярость вызывало то, что я не мог идентифицировать ни силу, заставившую меня действовать, ни причину, по которой я этой силе поддался. В описываемое время мои душевные рецепторы почти всегда предвосхищали грядущие события, заранее раскладывали на простые гармоники линии причинно-следственных связей. Но сейчас рецепторы молчали.
Поздоровавшись с водителем и сев на заднее сиденье, я отключился от текучки и задумался; не сразу заметил, что машина стоит. Водитель сказал, что мы стоим уже полчаса и что он трижды спрашивал, куда ехать, но я не ответил. Возможно, это было правдой. Я напряжённо размышлял о феномене своей душевной бифуркации, силясь понять, какие мысли, поступки или бездействие забросили меня в эту непрозрачную для интуиции зону. Снова в мельчайших деталях пытался воспроизвести события минувшего дня. Бесполезно! Понимания не наступало.
Опустив стекло, я глубоко вдохнул прохладный, пахнущий нарождающийся весной воздух и… не смог выдохнуть.
Интенсивная боль охватила тело ниже диафрагмы кольцом. Это не была африканская гостья, это было что-то другое.
Я удивил водителя, заявив: «Мы не поедем домой, мы поедем в Склиф. Пожалуйста, быстрее, очень больно!»
Плохо помню дорогу и ожидание в приёмном отделении Института скорой помощи имени Склифосовского. Дежурный врач, выслушав меня, пару раз ударил ребром ладони в спину. Поинтересовавшись моими ощущениями, сказал: «Это почечная колика. Ты рожаешь камень. Но-шпа тебе вряд ли поможет, а баралгина и наркотиков у нас нет. Давай домой, прими горячую ванну, выпей побольше пива и жди, когда природа сама очистит твои почки». На мои просьбы и посулы заплатить в частном порядке скорбно ответил: «И так бы помог, а за деньги – с большим удовольствием, но лекарств нет вообще, государственная медицина погибла вместе с государством. Из дома звони в скорую – может быть, у них есть обезболивающие; говорят, они получили фуру гуманитарной помощи. Но особо не надейся. Терпи!»
Скороговоркой вслед уходящему доктору я почти кричал: «Мне нельзя горячую ванну и алкоголь!» Доктор остановился, сочувственно покачал головой и сказал: «Значит, терпеть придётся вдвойне».
Домой я приехал ближе к полуночи. Врачи вызванных скорых не могли предложить ничего, кроме укола но-шпы.
Приступы боли не прекращались. Не желая пугать близких, я попросил оставить меня в комнате одного. На коленях и локтях медленно ползал по кругу. В перерывах между спазмами лежал на полу в позе эмбриона. Боль отпускала на минуту-другую, а затем возвращалась с прежней интенсивностью.
У моряков есть поговорка о затяжном шторме: в начале шторма ты молишь Бога, чтобы не дал умереть, а через сутки ты уже с ужасом думаешь, что никогда не умрёшь. К часу ночи, продолжая круговое движение, я начал опасаться того же.
Именно в этот момент заметил – конечно, умозрительно, – что вокруг моей головы на высоте лба прочерчена широкая линия, по которой, как в бегущей телевизионной строке, движутся слова, написанные горящими буквами.
В первые минуты я не придал этому особого значения. На службе нас готовили терпеть боль, в том числе рассказывали о феномене изменённого сознания. Я подумал, что нервная система отрабатывает какую-то защитную программу, пытаясь переключить моё внимание с боли на что-то другое. Слова двигались быстро, и мне не удавалось сконцентрироваться на них из-за спазмов; когда же боль затихала, я не находил сил для чтения. Периодически в сознании всплывали слова доктора: «Значит, терпеть придётся вдвойне».
Ближе к трём ночи в голову пришла простая мысль: «А может, попытаться прочесть бегущую строку?» Думаю, что чтение послания заняло около получаса. Фраза была длинной, внимание не успевало сопровождать быстро движущиеся слова, и я не мог разобрать их полностью. Кроме того, часть уже разобранного стиралась очередным болевым шоком. Не мытьём, так катаньем я всё же прочитал надпись до конца: «Пять птиц небесных продаются за два ассария, а у вас и волосы на голове посчитаны».
Прочитав, подумал, что сошёл с ума от боли. Прошло несколько лет, пока я не понял всю глубину явленной мне мудрости и символичность моей мысли о безумии.
Около четырёх утра очередная бригада скорой помощи, обнаружив, что я мочусь кровью, умилосердилась и увезла меня в Институт Вишневского – там были врачи и морфий.
С Ольгой Михайловной Несук, дежурным врачом, принявшей меня в ту ночь, мы дружим до сих пор.
К десяти утра, когда я проснулся после укола морфия, стало понятно, что проблема исчерпана, камень вышел.
Как только плотская сторона проблемы отошла на второй план, я вернулся к размышлениям о значении произошедшего за последние сутки. Фраза о пяти небесных птицах и двух ассариях уже не крутилась вокруг моей головы, но осталась записанной на сердце. Я принял эти слова за историческую или религиозную цитату. И конечно, я вспомнил, что сутки назад человек, выглядевший как хиппи и священник одновременно, спрашивал меня о том, читал ли я Библию.
Но вдруг это не библейские строчки? Древняя притча или просто отрывок из истории Геродота, вынесенный из закоулков памяти гормонами стресса?
Библия, мне нужна Библия!
На следующий день жена принесла мне Евангелие на церковнославянском языке. Через пять минут я нашёл и прочитал: «Но и власи главы вашея вси изочтени суть».
И далее, сразу за словами, что были явлены мне ночью: «Сказываю же вам: всякого, кто исповедает Меня пред человеками, и Сын Человеческий исповедает пред Ангелами Божиими…»
Стало ясно: нужно возвращаться в Питер.
Я не предупреждал Евгения о прилёте. Сел в такси и приехал по адресу, который нашёл в своём ежедневнике. Записал ли я его день нашей первой встречи или получил от познакомившего нас Владимира – уже не помню. Помню только, как снова тяжело стартовал и долго раскачивался на нужном этаже старый лифт.
Евгений открыл не сразу. Стоя у двери, я слышал, как убавили громкость музыки, потом некоторое время возились с замком. Дверь приоткрылась. В щель просунулась нога в тапочке, нога использовалась как рычаг. В одной руке хозяин квартиры держал стакан с напитком, в другой – бутылку. Но не это поразило меня: на его ауре, в районе солнечного сплетения, сиял золотой треугольник. К моменту встречи с Поляковым я видел тысячи человеческих аур, как правило различавшихся в незначительных деталях. Ничего подобного я не видел ни до нашей встречи, ни потом.
Посмотрев сначала на свою руку с бутылкой, потом на стакан, Евгений улыбнулся и, пропуская меня внутрь, сказал: «Я знал, что ты приедешь». Не в силах оторвать взгляд от треугольника на ауре, я не поддерживал разговор, а боролся с желанием прикоснуться к мерцающему чуду.
Проследив мой взгляд, Евгений соотнёс его с бутылкой и стаканом. Продолжая улыбаться, спросил: «Тебя это смущает?» Я ответил: «Очень удивляет!» – и ни на йоту не покривил душой. Поляков принял реплику как оценку спиртного: «Да, такого виски в Питере не купишь. Друг привёз из Америки». Подняв бутылку на уровень глаз, начал вслух читать этикетку. Пока я раздевался, хозяин гремел на кухне тарелками, видимо перемещая посуду со стола в раковину, потом позвал пить чай. Мы сели за стол. Вокруг Евгения светилась обычная, характерная для целителей жёлто-зелёная аура; треугольник исчез.
Наше общение, равно можно сказать: моё обучение, началось сразу. За чаем я рассказал о рождённом камне, о надписи и огненных словах. Сказал о том, что я не понимаю смысла этого послания. О странном, не оставляющем меня предчувствии больших и болезненных перемен. Он внимательно слушал. Достал Библию, нашёл обсуждавшийся отрывок из Евангелия от Луки и прочитал вслух. Засунул в рот и пожевал кончик уса. Разом став серьёзным, объявил, что мы должны перейти в комнату, посадил меня на диван и попросил снять носки. Я поинтересовался: предстоит очередной сеанс акупунктуры?
Евгений не ответил. Ушёл в ванную комнату, вернулся с уже знакомой мне скамеечкой и мокрым полотенцем, по очереди вытер мои босые ноги. Я попытался сказать, что мог бы ополоснуть их под душем. Он ответил странной репликой: «Когда я не понимаю духовного смысла закона, стараюсь соблюдать заповедь по букве».
Некоторое время мы сидели молча. Я не понял смысла ритуала и значения реплики, он не спешил с пояснениями.
Потом, видимо переключившись с одной мысли на другую, спросил, назвав меня по имени-отчеству: «Вы понимаете, что это на всю жизнь?» Помолчав некоторое время, попросил надеть носки. Сходил на кухню, вернулся с бутылкой и стаканом, то и другое поставил на полку с магнитофонными кассетами. Сделал несколько шагов, одновременно разминая кисти и похрустывая пальцами. Заговорил, как мог бы начать университетский профессор: «Будем считать, что в истоке любой религии лежит явление пророка или учителя…»
1978, СЕНТЯБРЬ
На вводную лекцию по физике питерского Политеха собрались первокурсники, принятые на специальность «ядерная физика».
Амфитеатр старой аудитории сохранил дубовые столы и скамьи XIX века. В центре – громадный, как портал здания, блок движущихся досок. Оживлённый шум. Около пятидесяти человек рассаживаются поближе к кафедре. Начало через десять минут.
Десятки мальчишек – все умницы. Все уже знают о жестокой статистике научного успеха, но даже и не думают примеривать на себя куцые костюмы рядовых научных сотрудников. Игнорируют высокую вероятность пожизненного срока в выстывших лабораториях и общежитиях северных полигонов. Хотя мальчишки знают, что на вершины поднимутся единицы, каждый уверен: печальная статистика – это про других.
В передней стене аудитории беззвучно открылась дубовая дверь, вошёл лысеющий рыхлый мужчина. Посмотрел на громадные чистые доски, достал из фанерного ящика несколько кусков мела, разложил их в разных местах у основания досок. Отойдя на несколько метров, осмотрелся и, вернувшись, передвинул правый мелок на тридцать сантиметров правее. Сказал: «За два часа я попытаюсь рассказать вам, где сегодня проходит передний край современной физики». Сместившись к левой доске, начал писать. Только уравнения, только математические символы – всё то, что нам предстоит понять в ближайшие пять лет. Если бы профессор начал говорить по-китайски или писать арабской вязью, мы бы поняли ровно столько же, то есть – ничего.
Барионная асимметрия Вселенной. Нейтринные осцилляции. Статистики Ферми – Дирака и Бозе – Эйнштейна. Теорема Нётер. Только названия и уравнения. Иногда, как величайшая уступка притихшим прозелитам, несколько слов: «Чистое состояние системы описывается ненулевыми векторами фи комплексного сепарабельного гильбертова пространства аш…»
