Пётр Алёшкин "Судороги. Сатирическая повесть"

– Между прочим, – сказала Маняня, – он Мишу все время Михал Игнатичем величал…

– Гляди, Саньк, – обернулся дядя Ванька к сестре и засмеялся, – сноха твоя какая культурная стала, не говорит – чиликает.

А народ между тем заполнял избу, все шумнее становилось, уже и не слышали друг друга. Стояли кучками и возле избы рассказывали вновь подходившим, как Михал Игнатич с Михал Сергеичем по Кремлю разгуливали. Сергей Антошкин их свел, и они полтора часа беседовали о масловских делах. Михал Сергеич наставления делал Михал Игнатичу, тезкой называл.

– А кто такой Михал Игнатич? – спрашивали вновь подошедшие. – Артоня, что ли?

– Какой он тебе Артоня – Михал Игнатич! – осаживали свежего человека и с опаской оглядывались на окна избы, где видно было, как собирают на стол.

Из избы вылетел с большой сумкой в руке Денис Есиков, пятнадцатилетний подросток, подхватил велосипед и запрыгнул в седло.

– Ты куда? – крикнули ему.

– В магазин, за водкой!

– Гожо! – крякнули мужики. – Верно поступает Михал Игнатич.

Места всем за столом не хватило, да и не рвались в избу мужики. На улице солнце, травка мягкая, пахучая, ветерок теплый. Вынесли московской колбасы, кинули на газетку, расселись округ. Тут же за газеткой родилась мысль: надо в депутаты Михал Игнатича выдвигать. Кто первый произнес это вслух – неизвестно. Но через два месяца несколько человек рьяно спорили, доказывали, что именно он выдал такую счастливую для Масловки мысль, а еще через месяц нельзя было найти этого человека. Все отказывались, указывали друг на друга. Но я забегаю вперед. Нужно по порядку. Итак, родилась мысль выдвинуть кандидатом в депутаты Мишку Артоню. Точно известно, что родилась она на улице, а потом уж впорхнула в избу и долетела до уха Мишки.

– А что, я могу, – пьяно согласился Мишка, сам поверивший, что он беседовал с Михал Сергеичем, фотографировался с ним, а не с фанерной доской с наклеенным портретом Горбачева, установленной на Калининском проспекте предприимчивым фотографом.

– Михал Игнатич, – кричали ему через стол, – сегодня на собрании выдвинем тебя! Речь приготовь!

– И приготовлю! – соглашался Мишка.

– Не пей больше, а то провалишься, как Ельцин, – шептала ему на ухо жена, гордая, раскрасневшаяся от всеобщего внимания. Она со дня своей свадьбы ни разу не чувствовала такого интереса к себе. Смущалась сначала, потом освоилась, понравилось ей всеобщее внимание. Понимала теперь, почему Раиса Максимовна любит перед телекамерой вертеться.

– Дай Бог каждому так провалиться, как Ельцин, – ответил Мишка.

– А в Америке, помнишь, как он выступал?.. Не пей! Может, председателем сельсовета изберут. Видишь, как народ тебя уважает. А за пьяницу никто голосовать не будет.

Мишка понял, что жена в первый раз правду говорит, и в первый раз ее послушался. Прикоснулся губами к стакану и поставил его на стол.

– Молоток, Мишка! – крикнул из своего угла дядя Ванька. –  Епутат должен тверезым быть!

3

На собрание Мишка с Маняней шли чинно, неторопливо, как и подобает важным людям. Галстук непривычно давил на кадык Артони, хотелось сдвинуть этот хомут вниз, но Мишка терпел. Раз положено быть с галстуком – надо! Народ курил возле клуба.

– Здрасте, Михал Игнатич! Здрасте, Марья Петровна! – раздавались голоса.

И Маняня с Мишкой отвечали, кивали в ответ. Непривычно и сладко слышать было это.

На собрание приехали представитель из района и председатель колхоза Кандеев, старый, чуть ли не столетний боров. Шеи у него совершенно не было: жирная голова лежала на жирных плечах. Мишка, увидев председателя, растерялся. Он почему-то считал, что Кандеев не приедет на собрание, и хотел клеймить его в своей программной речи.

Первым вышел на трибуну Васька Свистун. Шел важно, ни на кого не глядел, не улыбался. «Хочет показаться государственным деятелем!» – подумал Мишка и заволновался, решил, что напрасно недооценивал Свистуна. Ишь, как преобразился! Ох, сладка ты, значит, власть коли даже Свистуны перед лицом твоим преображаются!

Вышел Свистун со школьной тетрадкой, открыл ее, поглядел сначала в зал, потом повернулся к президиуму, где сидели трое: представитель из района: рыжая узколицая баба с большим носом, покрытым крупными веснушками. Была она с короткими волосами, и Мишка сначала решил, что это мужик, но когда присмотрелся, увидел – баба! Кандеев дремал с открытыми глазами, сидел, как сыч. Ему бы еще глаза побольше да покрупней, и был бы вылитый сыч. Между Кандеевым и рыжей бабой сидела колхозный бухгалтер, она же председатель избирательной комиссии Олька Шевырева, одноклассница Мишки. Олька кивнула Свистуну, и он начал читать. Нет, Свистун не бубнил как попало, читал с выражением, взглядывал в зал, повышал голос, изредка рубил ладонью воздух, требуя социализма с добрым лицом. Да, депутатские уроки телевидения не прошли даром! Свистуна было не узнать. Трибун! Перед народом священнодействовал не Свистун, а Собчак с непроницаемым лицом. Говорящая машина! Кто же его так подковал? Где же это он так насобачился? – мучился Мишка. И путь, по которому поведет, Свистун удачно выбрал – социалистический, и цель – социализм с добрым лицом. Ай да Свистун! Ай да оратор! Районная рыжая баба-мужик одобрительно покачивала головой на протяжении всей речи. Возвращался Свистун с трибуны под аплодисменты, возвращался с гордым видом победителя, одаривая улыбками односельчан.

Захар Бздун, школьный завхоз, поднимался на сцену горбясь, ничуть не заботясь о своем виде. Ухватился за края трибуны обеими руками и выкрикнул два слова. Зал дрогнул, гул прошелся от стены к стене. Качнуло людей, словно перед грозой поле зреющей ржи сильным порывом ветра. Рыжую бабу-мужика вихрь подхватил, поднял над стулом и шмякнул назад, а щуплую Ольку наоборот вогнал под стол так, что только нос остался торчать над ним да белый хвост волос, стянутых резинкой на затылке. Только Кандей не шелохнулся, не качнулся: так утесу не страшны никакие бури, стоит себе и стоит, невзирая на вихри, тайфуны – не поймешь, слышит или не слышит он, как шумят, гнутся под напором ветра сосны и ели, как трещат дубы, роняя листья. Вихрь прошелся по залу, и наступила мертвейшая тишина. Что же крикнул Бздун? Что за слова вызвали такой шквал в зале, заполненном тамбовскими крестьянами? Не эти ли слова поднимали их предков на бой с краснотой? Они, они!

– Долой КПСС! – крикнул Бздун.

Зал замер, замер и Бздун. Он был похож на солдата-неумеху, который выронил из рук гранату с выдернутой чекой. Солдат понимает, что граната через мгновение рванет и от него ничего не останется. Зал ждал, что еще скажет Бздун, а он ждал, когда рванет граната.

Тишина, тишина!

Граната оказалась без запала. И Бздун осмелел, заговорил шепотом, потом погромче, заикаясь, потихоньку повышая голос. Так пахарь, взяв в руки незнакомую соху, на первых шагах вихляется в борозде, но, приноровившись, ровно ведет борозду. Бздун клеймил партию, заведшую деревню в тупик, народ растерянно слушал. Бздун закончил речь свою словами: пока партия у власти, проку не будет, и он станет бороться, чтобы она ушла со сцены. Сказал это и сам пошел со сцены. Два жидких хлопка раздались в разных углах зала.

– Ой, что ж теперь будет?! И до Ленина добрались, – испуганно выдохнула в тишине какая-то баба.

– Вот так Бздун! – послышался восхищенный шепот.

– На Соловки захотелось!

– Это он за раскулаченного деда мстит! Капитализма захотелось! – сказал зло старый коммунист. –  Капиталист-эксплуататор враз бы ему рот заткнул. Это мы, коммунисты, добренькие. Все стерпим!

– А при капитализме пенсию не отменят? – громко спросила старуха у президиума.

– Вопросы потом, – пискнула Олька. – Социализм еще никто не отменил… Послушаем вначале Антошкина Михал Игнатича.

Мишка растерялся. В неудобную минуту выпало вступать. Народ взволнован, переговаривается, обсуждает, как ему жить при капитализме Бздуна. Не будет слушать, ой, не будет! И все же, несмотря на эти душевные мучения, выскочил он на сцену бодро, бойко, стремительно подлетел к трибуне, обнял ее уверенно, как молодую, еще не надоевшую любовницу, и бросил во взволнованный зал:

– Я – демократ!

Бросил и увидел, что часть зала умолкла, другая часть еще примеривала капитализм на себя.

– Мне чужд экстремизм Бздуна! Как и чужды мне мысли правого консерватора Свистуна. – Зал затихал. Как же тут не затихнуть? Человек, с которым ты только вчера раздавил бутылку под тополем у клуба, оказывается, правый консерватор. А человек, с которым ты только что возил навоз на огород, экстремист. Как же ты их сам не разглядел? Вот что делается! Экстремисты, демократы, консерваторы и в Масловке завелись. Вот что значит с Михал Сергеевичем побеседовать. Пелена сразу с глаз падает. Каждого как сквозь лупу видишь. Послушаем, что еще интересненького скажет Михал Игнатич. – Я стою на платформе Демократическая Россия. Весь народ за нас. Это уже показали мартовские выборы. А почему народ за демократию? Потому что демократия – это власть народа! Демо – народ, кратия – власть. Так переводится это слово. Народ сам должен выбирать, куда и по какому пути идти. И править собой должен сам…

– Пральна! – поддержал с места племянника дядя Ванька. – Раньше община была, и все мирно шло.

– А кто сейчас нами правит? – спросил уверенно Мишка и пошел с козырной карты. – Люди застойного времени, – указал он на Кандея. – Князек, который делал, что хотел. Вспомните, что он отвечал вам, когда вы у него зерно или солому просили? Я мог бы долго перечислять все его художества, но вы их сами знаете. И чтобы не было больше такого, чтобы снова не появился над Масловкой новый диктатор, власть должна стать народной. Если вы выберете меня в депутаты, первым делом я добьюсь повышения пенсий колхозникам. Мой лозунг: пенсии колхозникам на городской уровень! – Зал зашумел, приветствуя лозунг Мишки. Только председатель не шелохнулся. Как замер в начале собрания, так и застыл, как памятник. Не отреагировал и на критику, словно не о нем шла речь. – Второй лозунг: каждому колхознику по бычку в дом! – И этот лозунг понравился, а Мишка все воодушевлялся: – Я добьюсь отмены всех привилегий! Кто ответит: почему председатель ездит на «Ниве», бригадир на самосвале, а бабка Дунька ходит пешком? Разве она меньше для колхоза сделала, чем Кандей? А?

– Верна! – выдохнул  зал. – Отнимем  «Ниву» у Кандея. Пусть пешком ходит!

– Поднимем зарплату всем колхозникам, – входил в раж Мишка. – Построим дома. Молодежь вернется в деревню. Снова защебечут детские голоса, зазвенит звонок в школе. Старики перестанут быть одинокими, дети и внуки всегда будут рядом. –  Мишка решил, что пора завершать речь, иначе запутаешься. –  Я добьюсь, чтобы все заседания Совета проходили гласно: транслировались по радио, и каждый желающий мог побывать на заседании, послушать, как в Финляндии. Все это я вам обещаю, если вы проголосуете за меня!

Артоня хотел сойти со сцены, но его остановил тонкий голосок Андрюшки Кирюшина. Андрюшка стоял, возвышался над головами людей, как кол на травянистом лугу.

– Погоди! Ответь! Почему ты Свистуна правым обозвал?

– Я демократ! Я за власть народа, а он мой соперник, значит, правый. А правые всегда консерваторы. Газеты надо читать, – отбрил Мишка, стоя на краю сцены.

– Раз правый, значит – прав! – выкрикнул Коля Мельник.

– Если вы хотите, чтоб партократия и такие вот князьки, – указывал Мишка на Кандея, – правили вами, то голосуйте за Свистуна, просвистите последнее, что имеете. Я всё сказал!

Уходил и он победителем под шум рукоплесканий.

Дебаты продолжались до поздней ночи. Решено было внести в список всех трех кандидатов. Голосование через неделю.

Народ поднимался, стучал сидениями кресел, а Кандей сидел по-прежнему не шелохнувшись, с открытыми глазами, заплывшими жиром. Олька тихонько позвала его. Кандей не ответил. Погромче позвала. Молчит. Олька дернула за рукав. Кандей встрепенулся, покрутил головой. Олька явно услышала скрип, похожий на скрип несмазанного колеса. Взгляд Кандея обрел осмысленность. Председатель важно поднялся и громко произнес:

– Торжественное собрание объявляю закрытым!.. Пора по домам. Завтра тяжелый трудовой день.

Потом спокойно взял свою коричневую папку со стола, сунул ее под мышку и поплыл к выходу.

4

Утром Маняня спросила у Мишки:

– Ты команду себе набирать будешь?

– Какую команду? – не понял Мишка. Он еще добром не проснулся. Лежал, нежился.

– Вставайтя! Сонце вон где… Я уже огурцы посадила, а вы все спитя, – громко сказала мать из прихожей.

Но слова ее не коснулись ничьих ушей.

– Избирательную, – ответила Мишке Маняня. –  Ты собираешься бороться за место в Совете, ай нет. Думаешь, так проголосуют? Фигушки! Портреты Свистуна с Бздуном по всей деревне висят, а твои где? Нужно бороться!

– Да, да. Не учел я это, – озаботился Мишка. –  Без команды никуда…

– Вы картоху сажать собираетесь? – вошла в горницу мать.

– Погоди ты, – нервно перебил Мишка. – Тут государственные дела решают, а она со свой картошкой!

– Не со своей, с твоей… Жрать чо будешь?

– Ну пристала. Дай ей жрать… Что малый, что старый: жрать, жрать, потерпеть чуть-чуть не могут… Не мешай, говорят…

– Время уходит, – стояла на своем мать.

– Ну зуда! Ну скажи, если картошку не сажать, что на огороде вырастет?

– Лебеда вырастет.

– Ну вот… Помнишь, как в голод лебедой спасались? Сама рассказывала.

– То ж в голод, – не отставала мать.

– Мы такую машину придумаем: она из лебеды самые лучшие блины печь будет. Поняла, что мы со своей техникой достигли, а? Поняла ты своей курьей башкой? А не поняла, иди погуляй! Помидор посади, если делать нечего. Ступай, ступай!

– Поняла, я все давно поняла, – буркнула мать, поворачиваясь к выходу.

– Вот и поговори с ней… Придет с утра, назудит, убьет творческое состояние… Ох ты, Господи! На что ты нам матерей дал?

– Кормить вас, лодырей, – бурчала мать, уходя, себе под нос. – Давно б без нас с голодухи подохли.

– Бухти, бухти, давай, – крикнул ей вслед Мишка и повернулся к Маняне. – Вот и поговорили… Так… без команды не обойтись. А без бутылки команды не будет…

– Бутылкой не обойдешься, – вздохнула Маняня. – Вчера сколько денег ухлопали.

– Надо заквасить своячка-собеседника.

– Не успеем. Неделя сроку-то…

– Ладно. Скупиться не надо, игра стоит водки, –  поднялся Мишка и начал натягивать брюки. – Что там Сергуня говорил, как в Москве действовали демократы?

– Писали на листовках соперников – «Память», «Верный ленинец».

– У нас не пройдет… Напишешь «верный ленинец», а за него все проголосуют… Не то… Недорос еще наш народ.

– Пиши – «Память».

– А кто у нас знает, что такое «Память»?

– Как кто? Все знают: «Память» это память, мозг, у всех есть память… Если бы не было памяти, мы б ничего не помнили.

– Дура, какой мозг? «Память» – это организация!

– А-а, поняла! Как профсоюз…

– Сама ты профсоюз! «Память» – это неформалы. За русских они выступают. Чтоб мы корни свои помнили, потому и «Память» называется… Напишешь на портрете Свистуна – «Память», а народ спросит, что это такое? Объяснишь, а народ-то тупой, и проголосует за Свистуна.

– А почему же в Москве голосовали против? – удивилась Маняня.

– Там русских нет! А какие есть, боятся признаться, что они русские. Газеты читать надо…

– Читала… Как же нам придумать, как от Свистуна с Бздуном освободиться?

– Придумаем.

– Может, перед выборами покалечить обоих. Говорят, так демократы делали.

– Обоих нельзя, выборы перенесут.

– Это да. Мирным путем сподручней… Что же делать-то?.. Помнишь, как Свистун к Бздунихе бегал? —спросила Маняня с таинственной улыбкой.

– Ну, – не понял Мишка.