Николай Лейкин "Тщеславие и жадность. Две повести"

Тщеславие и жадность. Две повести
Николай Александрович Лейкин

Николай Александрович Лейкин как всегда выпукло и ярко изображает пороки, именем которых и названы две повести этого сборника. В первой повести считающий себя выше своих «серых» собратьев купец изо всех сил старается впечатлить высшее общество, а во второй отставной чиновник, напоминающий скупого рыцаря, экономит каждую копейку даже на самом необходимом, чтобы делать вклады. Однако этим автор не ограничивается: хоть краски и намеренно сгущаются для вящего комизма, его персонажи многогранные и очень человеческие во всех своих проявлениях. Написанные больше ста лет назад, эти тексты по-настоящему актуальны в любые времена, потому что ни тщеславие, ни жадность людская не меняются. Меняются только детали, кстати, очень тонко подмеченные автором и делающие произведение интересным еще и с точки зрения отечественной бытовой истории.

Николай Лейкин

© «Центрполиграф», 2024

© Художественное оформление, «Центрполиграф», 2024

Тщеславие

I

Разбогатевший купец Анемподист Равилович Подпругин, мужчина лет за пятьдесят, очень хорошо сохранившийся, без единого седого волоска в густой бороде и на висках, хотя и с объемистым брюшком, лежал у себя в роскошно отделанном кабинете на диване и благодушествовал. Он только что сейчас отобедал, был в дорогом шелковом халате и говорил жене, просматривавшей около его письменного стола журнал «Нива»:

– Гляжу я теперь, Ольга Савишна, вокруг себя, вглядываюсь и никак придумать не могу, чего нам еще недостает. Все есть – вот до чего мы дошли.

– Образованности у нас настоящей нет, полировки – вот чего нам не хватает, – ответила супруга, продолжая перелистывать журнал.

– Ну а уж это надо у людей перенимать, хороших полированных знакомых заводить, почаще их в гости приглашать, журфикс для них устроить и с них пример брать. Как люди, так и мы. Господи! Обезьян учат, а неужто мы-то под них потрафить не сумеем!

– Ну, уж это, знаешь, кто из какого звания, то как ни потрафляй, а всегда оно скажется. Вот меня, например, так и тянет посидеть у нас на крыльце или за воротами, а отчего?..

– Боже тебя избави это делать!

Подпругин колыхнул чревом и, встрепенувшись, прилег на локоть.

– Да знаю, знаю, что это не подходит, – успокоила его жена. – А между тем тянет. А отчего тянет? Оттого, что я раньше сиживала у папеньки и благодушествовала. Тянет.

– Вели закладать пару лошадей в коляску и поезжай кататься, ежели тянет.

– Не тот фасон.

– Отчего не тот? Сиди в коляске и думай, что ты за воротами сидишь.

– И то же, да не то. Тут шляпка, ротонда, в коляске надо по-дамски развалившись сидеть, а меня тянет просто в обыкновенной шубке и покрывшись платком. Да ежели при этом на три копейки подсолнухов… – улыбнулась она.

– И думать не моги!

Подпругина словно что кольнуло. Он вскочил и сел на диване.

– Да знаю, знаю, что нехорошо, а между тем тянет. Я иногда тайком ем подсолнухи.

– Все-таки при прислуге? – испуганно спросил Подпругин.

– Одна только горничная Маша знает, и заказала я ей, чтобы она никому ни слова, ни полслова, ни четверть слова…

– Беда! У Маши языкочесальный звон на языке. Скажи свинье, так свинья – борову, а боров – всему городу.

– Вздор! Кажется, уж по горло задарена моими обносками. Проносить их не может, целыми котомками в деревню посылает бедным сродственникам.

– Кто, матушка, языкочесальную словесность любит, тот и рад бы удержаться, да не может. Ах, как это нехорошо, ежели это наш выездной лакей Андрей знает!

– Ничего он не может знать, потому я запершись в спальне подсолнухами занимаюсь. Маша мне их покупает, туда приносит – ну, и мы с ней вдвоем: я половину и она половину.

– С горничной?.. Ну, компания… Тогда наверное Андрей знает. У Маши с ним шуры-муры. Ах, как это нехорошо! – Анемподист Вавилович встал с дивана и прошелся по комнате. – И что за малодушество к этим подсолнухам! Ну, ела бы шоколад, сколько в тебя влезет, – продолжал он.

– Вишь ты какой! Не тот вкус.

– Ну, миндальные орехи, что ли.

– Даже и кедровыми не заменишь. Да ты не беспокойся. Ни единая душа, кроме Маши, не знает.

– Отвыкни ты от этого, Ольга Савишна. Ведь вот я от бани отвык и дома в ванной моюсь. А ты думаешь, мне это легко было? Отвык и чай пить ходить в трактир. Тянет иногда по старой подрядчицкой привычке, а уж коли сказал себе, что довольно, – ну и довольно. С какой стати? У меня всегда дома даже на настоящем серебряном подносе лакей подает.

– Да ведь и я уж от многого отвыкла. Вот ты сказал, чтоб богомолок не принимать, – я и не принимаю. Хотя, в сущности, что тут такое?..

Подпругин подумал.

– Какую-нибудь приезжую игуменью или там казначейшу мать Досифею ты можешь принимать, – сказал он, – это не вредит, это по моде, а как же простых богомолок-то в лаптях принимать!

– Да я и не принимаю.

– Ну, то-то. Ведь, так сказать, и в стукалку ничего бы играть, однако вот я, видя, что высшее общество этой игрой не занимается, бросил и стал в винт учиться.

– Уж винт! Смеялись мне насчет твоей игры, – улыбнулась супруга.

– Однако все-таки играю. Недавно с ее превосходительством Варварой Петровной играл и восемнадцать рублей отдал. Будем играть дальше – и лучше научимся. – Подпругин взял из ящика сигару, закурил ее и опять прилег на диван. – Ведь вот и к сигарам я долго не мог привыкнуть, однако привык же, курю и даже очень обожаю.

– И я к корсету привыкла. Ты видишь, теперь никогда без корсета. Разве только у себя в будуаре, пока в парадные комнаты не вышла, – похвасталась в свою очередь супруга.

– Что похвально, то похвально, и за это хвалю. Мне самому куда трудно было к фраку привыкать, но я подумал, что люди высшего звания еще слабее же нас, однако в лучшем виде его носят, ну и привык. Одно вот, на званых обедать в нем иногда тяжко, но вспомню про весь аристократический круг и смирюсь. Ведь не хуже же они нас, да терпят. Ну и нам надо терпеть. – Он умолк и самодовольно начал поглаживать рукой грудь и чрево, но минут через пять снова обратился к жене: – Вот все думаю я, Ольга Савишна, что бы еще нам завести у себя в доме?

– Да, кажется, уж все есть, – отвечала супруга.

– То-то, что все есть. Зимний сад есть, лестница парадная с пальмами есть, меблировка по комнатам в пяти вкусах. Есть и Мавритана, есть и Помпеи, есть и ампир, есть и насчет русского стиля удовольствие. Вот я и думаю…

– Брось, все есть. Ничего больше не надо.

– А может быть, и надо, почем ты знаешь! Может быть, чего-нибудь и нет?

– Да, право, все есть.

– Библиотеки хорошей нет. Библиотека мала.

– Полно. Зачем тебе библиотеку? Никогда сам и не читаешь.

– Для покровительства талантам. Сам не читаю, так гости будут читать.

– Когда же это гостям читать!

– Ну, просто для покровительства талантам. Потом на шкафы карты, где это самое небесное землеописание… потом глобусы всех сортов. Тут же под стеклами разные букашки и таракашки засушенные, а на крыше фонарь, и там эта самая консисто… Тьфу! Что я… А на крыше обсерватория с большим микроскопом, чтоб на небесные звезды смотреть.

– Оставь, не затевай… Всего довольно, – проговорила жена.

– Гостям всегда показать можно… Лишнее занятие. Нет, этот засад я буду у себя в голове держать. Это дело хорошее.

Попыхивая сигарой, Подпругин начал дремать.

II

Дремота Подпругина постепенно перешла в сон. Он выронил из пальцев потухшую сигару на дорогой персидский ковер, разостланный около дивана, и стал храпеть.

– Ты что же это делаешь! – воскликнула супруга, все еще сидевшая около его письменного стола и рассматривавшая иллюстрированные журналы. – Забыл, что доктор тебе после обеда спать запретил?

Подпругин быстро встрепенулся и сел на диван.

– Да я не сплю… Я так… – проговорил он и стал искать на ковре свою сигару.

– Был у тебя сегодня массажист? – задала вопрос супруга.

– Массажист-то? Был. Но я его отослал сегодня и велел послезавтра приходить.

– Вот тебе и здравствуй! Прикончил, стало быть, леченье?

– Нет, не прикончил. Зачем же кончать, ежели это лечение теперь в моде и принято у всех известных личностев высшего круга! Кончать не буду, а через два дня в третий будет у меня сеанс. Довольно. Что зря мучиться! Ведь ежели бы у меня болело что-нибудь, а то ничего не болит.

– Тебе этот массаж доктор Эртельсон велел от тучности, чтоб живот у тебя не рос.

– Пустяки. Просто я тогда для компании генералу Тутыщеву согласился. Тутыщев за обедом стал хвалить своего массажиста и спросил, не нужно ли его мне. Мне хотелось услужить генералу – я и просил его прислать. А уж потом спросил доктора Эртельсона, вреден мне массаж или не вреден. Тот улыбнулся и говорит: «А вы хотите разминку членов массажем?.. Пожалуй, – говорит, – даже и полезно. Только вот какой массаж делайте». Взял бумажку и написал: «Пассивная гимнастика». Написал и велел передать массажисту. Вот и все… Нет, довольно через два дня этого массажа. Все-таки этот массажист будет ко мне ходить, переносить от меня поклоны его превосходительству. Ведь и сам генерал Тутыщев через день делает себе массаж. – Подпругин стал закуривать потухшую сигару и спросил жену: – Куда мы сегодня вечером поедем?

– Да некуда, – отвечала супруга. – Я уж и то думаю. В театр – так завтра наш абонемент в опере. Ну, что два дня подряд в театр!.. Да и не достанешь теперь ложи.

– Да, мало у нас знакомых, мало. Кажется, и распространяешь круг знакомых, а съездить не к кому! – вздохнул Подпругин. – То есть знакомые-то у нас и есть, но все такого сорта, что сами к нам ездят, а к себе не зовут. Да вон хоть бы генерал Тутыщев… Два раза он меня почтил своим присутствием на обеде, а чтоб к себе позвать – ни-ни. А между тем, стороной слышу, что у него по средам журфиксы и даже сенаторы бывают. Сказывают, что тут как-то даже светлейший князь Ченстовский был. Мне Переклюков сказывал. Переклюков даже был. А вот меня не зовет.

– Стало быть, не считает достойным тебя, – ответила супруга.