не по нраву пришлось все, что загадал.
Но просить больше некого помогать.
Вновь стою, равнодушная, перед ним,
ненавистным мне ставшим, а не родным.
Изваяла врагов из нас, все сломав,
обменяла желанное на слова,
не оставив остаться себе причин.
Князь отводит глаза свои и молчит.
Заговаривай
Заговаривай зубы своим колдовским враньем,
только сердце, в груди стучащее, не твое,
только душу, что богу вверена, не отдам.
Она смотрит, глаза ее синие, как вода.
Не пытайся! Поддаться жалости не в чести.
Разговорами да словами не увести
мои мысли тебе, стоек я охранять свой пост.
Рассыпает плечами огненность пышных кос,
изгибается кошкой, райской ползет змеей
ко мне по полу клетки. О боже, спаси ее
душу грешную, падшую! О боже, спаси мою!
Я в ее жарком пламени тела и губ горю
и не помню себя. Нить крестовая рвется враз,
подчиняясь сиянью ведьминских синих глаз,
и кто мать мне, отец, кто мне царь был и кто мне бог,
я не помню, как пес, восседая у белых ног.
А наутро приходят люди, схватив толпой,
волокут в центр площади, где до небес огонь,
и кричит всяк: «Подохни!», и каждый в лицо плюет.
Я горю, и глаза мои синие, как ее.
Ты уже обречен
Ты уже обречен, решивший меня позвать
из глубин первородных, дно черное взворошив.
Так зачем теперь страха полны твои глаза,
так зачем мед молитвы горлом льет из души?
Он отходит подальше, берег, словно черта.
Только это, увы, лишь сказка, не оберег.
Ты позвал меня, я пришла к тебе, теперь твой
отплатить черед мне душой своей, человек.
На рассвете проснешься, рядом лежит жена,
за окном только солнце в царстве, где нет войны.
И до старости будешь править, и воспевать
после смерти твоей в четыре все стороны
твою доблесть умчат потомки твоих детей,
и останется память о жизни, полной побед.
Только знай, что во веки вечные пребывать
после здесь, в глубине, со мной на холодном дне,
в доме ведьмы, о ком истории услыхав,
посмеявшись, решил просить у нее богатств.
Что стоишь теперь плачешь над черной дырой в груди,
царь богаче всех в этом мире подлунном царств?
Ай, любовь ли моя
Ай, любовь ли моя случилась или беда,
все одно: залепляет рот твой реки вода,
оттого что любовь моя, как и беда, черна,
и душа твоя с первой встречи обречена.
Я скогтила тебя, как сокол мышей в полях.
О таких, как о ведьмах, промежду вас говорят,
мол, к себе привязала, рот алый да бела грудь
продолжают твою волю слабую сечь да гнуть,
не пускают из рук наружу, на белый свет.
Только света с моим приходом считай что нет:
отняла все на свете, взамен одарив собой,
привела на постель, как животное на забой.
Ой, жалеют тебя! А впрочем, пора жалеть,
потому что любовь моя означает смерть,
и, как душу допью, так случится с тобой конец,
и тебе не помогут ни с Сыном Дух, ни Отец.
Сбросил путы зазря в этот серый холодный день,
когда пальцы дрожат даже нитку в иголку вдеть —
так бьет всюду мороз. Но решился и смог сбежать,
а вода реки черная – с миром моим межа,
и меня не пускает к тебе, а тебя назад,
и горят от веселья пустые твои глаза,
пока я, словно зверь, границу топчу реки
и касаться не смею черной воды реки.
Умер тихо бы мирно в постели, у очага,
нет, решил, что любовь моя пострашней врага,
и сбежал от меня, и нашел себе тут же смерть
