Галина Точилова "Записки блокадницы"

А с Богом отношения у меня как-то не сложились. Началось с того, что я услышала: «Причащается раба Божия». Какая еще раба, я не раба! Но в церковь я за бабушкой ходила. Она была против:

– Никуда ты не пойдешь. Я тебя с собой не возьму.

– Ну вот еще. Я и сама пойду.

Ходила, как и бабушка, в Троицкий собор на Фонтанке, обычно с подружками. Перед тем, как войти в храм, мы прятали в портфели пионерские галстуки. Целью наших походов было посмотреть на физиономии молящихся прихожан. А еще мне всегда казалось, что богобоязненные верующие должны являть собой образец любви к ближним. На деле было не так. Самыми злобными и нетерпимыми были старушки-богомолки. Их злобное шипение помню и сейчас. Мои визиты в собор продолжались до тех пор, пока во время отпевания «покойник» не сел в гробу. Он, оказывается, заснул летаргическим сном, от которого при отпевании и очнулся. Где-то года через два он умер действительно. Я же от страха бежала без оглядки, бросив свой портфель. И больше в собор ни ногой. Тетя Аня, сходив на место происшествия, мой портфель нашла и мне вернула. Никто в святом месте на него не покусился. А перед войной в собор, по неизвестной мне причине, перестала ходить и моя бабушка. Как отрезало.

С Троицким собором было связано еще одно происшествие. Я, наклонив голову, прятала в портфель галстук. И услышала, как какой-то мужчина предложил моим подружкам что-то взять в руки. Не поднимая головы и не отрываясь от своего занятия, я скомандовала:

– У чужих ничего не брать.

Мужик исчез, а мне подружки рассказали, что он, распахнув пальто, показал им свое хозяйство и предложил потрогать его руками. Секса у нас не было, а извращенцы встречались.

В ЦПКиО нас с Алькой возил папа. Изредка к нам присоединялась и мама. Ездили на двух трамваях с пересадкой. Поначалу проходили через боковой вход, который был платным, в то время как центральный был бесплатным. Поэтому мы в основном им и пользовались. Гуляли в «цыпочке» Масленицу, угощались блинами, отмечали другие праздники. Водили хороводы, в которых участвовали и мы, играл оркестр, угощались вкуснейшими пончиками с сахарной пудрой. Запомнились также жареные пирожки с капустой, повидлом и мясом, точнее, с ливером. Последние я любила больше всего. Продавали их с тележки с коробом, имевшим три отделения. Не знаю, имелось ли там устройство для подогрева, но пирожки были всегда горячими. А вот на каток в ЦПКиО мы ездили всего несколько раз.

Во второй половине 1930-х и до самой своей смерти отец работал кладовщиком на «Красной Баварии». Туда его сманил Михайлов, муж тети Муси, служивший водителем у директора по фамилии Куль – он и главный пивовар были немцами. Должность кладовщика, сами понимаете, могла кого-то подвигнуть к комбинациям, но не отца. Директор ценил отца за честность и добросовестность, поэтому к празднику выписывал продуктовые наборы. Помню один такой: бочонок пива, ящик бутылочного, два ящика лимонада, сахарный песок, рис, мука, приблизительно 5 килограммов чищеных апельсинов и лимонов, мальц-экстракт – вкусная патока из солода. В бочонок, который помещался между ножек перевернутой табуретки, вставлялся краник.

Мама умела замешивать потрясающее тесто, поэтому выпечка получалась просто объедение. Пекла пироги с капустой, с морковью (я такие не любила) и ватрушки. Мне, и не только мне, больше всего нравились пироги с капустой. Тетя Дуся Веселова оберегала мамины пироги от сослуживицы Марии Петровны. Худенькая Мария могла съесть поразительно много. Поэтому тетя Дуся предупреждала маму:

– Лена, убери пироги, а то придет Машка и все сожрет.

А Алька видел угрозу со стороны своей крестной. Увидев ее с семьей в окно, идущих в гости, он кричал:

– Прячьте пироги, Редькины идут!

Дети обычно болеют, и от детской поликлиники нас вела Ида Соломоновна Коценельсин, врач старой закалки. Действовала она по принципу семейного врача – приходила сама, без вызова. Даже когда мы и не болели, являлась просто узнать о нашем здоровье. Лечила нас простыми средствами. Помню сочетание грудного эликсира и нашатырно-анисовых капель, был какой-то «полигорик», при простуде по ее назначению заваривали смесь четырех компонентов – шалфея, календулы, ромашки и эвкалипта. Таким отваром позже я лечила и своих детей и внучку. Бабушка делала жженый сахар, почему-то обязательно на березовой лучине. Его растворяли в воде и пили. При простуде бабушка заставляла дышать горячим паром над свежесваренной картошкой. Еще пили, с подачи Иды Соломоновны, боржоми с горячим молоком, тошнотворное пойло. И обязательно рыбий жир, который я терпеть не могла.

Как-то раз мне купили замечательный костюмчик – кофточку с юбочкой бледно-зеленого цвета. И тут Ида с рыбьим жиром. Я зажала нос и выпила. И меня стало тошнить прямо на кофточку. Так мне ее было жалко! Как ее только ни стирали, но она все равно пахла рыбьим жиром и меня тошнило.

Алька заболел скарлатиной, а я нет, хотя хлебала морс из его кружки.

При простуде Ида Соломоновна советовала – надо просто вылежаться. Родители покупали гранат, чтобы было чем заняться – ковыряй себе по зернышку.

3. О блокаде

3.1. Стихи

Я вырываю сейчас куски из памяти своей,
Они хранились шесть десятков лет,
Куски событий тех ужасных дней,
Что в жизни мне оставили неизгладимый след.
И вот, погожий летний день – войны начало,
На даче в Вырице нам хорошо жилось,
Родителей на поезд провожала и на перроне я узнала,
Что что-то страшное вдруг началось.
Как гром небесный нам на голову свалилась
Такая ужасающая весть,
У всех на лицах сразу отразились
Печаль и мужество, и вероломным – месть.
Сначала мы осталися на даче,
Не знали, как всем лучше поступить,
Быть в городе иль как-нибудь иначе
Хотя бы детям жизни сохранить.
А в это время, мимо нас, над головами,
Железная армада, вся в крестах,
На город мой свой смертоносный груз кидала,
И рушились дома, и гибли люди, и возникал невольно страх.
Кругом все дачники уехали,
И мы остались, будто в пустоте,
На берегу на Оредеже смотрели,
Как аэродром бомбили вдалеке.
Когда последним паровозом и вагоном
Приехали обратно мы домой,
Наш город показался мне суровым,
Кругом окутанным войной.
Над городом висели аэростаты,
Пытались от разбойников прикрыть,
Но это плохо получалось,
И продолжали нас бомбить.
А фронт все приближался к городу,
И в Лигово мы ездили окопы рыть,
Мешки песком активно наполняли,
Старались от осколков историю прикрыть.
Эвакопункты были на пределе,
Детей и стариков старались вывозить,
И только те, кто не хотели,
Остались в Ленинграде жить.
Фонд обороны развернулся,
Сдавали люди все свое добро,
И мы все сдали – все что было,
С иконы даже сняли серебро.
Самозащита в звенья собиралась,
И основных их было три:
Пожарники и санитары были, плюс химзвено,
Вот и защита наша – другой было не дано.
А мама с папой на «казарме» были,
Я с тетками и бабушкой жила,
Училась химзащите, начальником звена была.
Иприты, люизиты проходили,
Готовы были ко всему, и лозунг наш:
«Бороться, не сдаваться на милость нашему врагу».
Окошки клеила крест-накрест,
Чтобы не вышибло волной,
И маскировкой занималась,
Чтоб луч не падал световой.
И два снаряда в дом наш угодили,
Волною окна распахнув,
А крестики окошки сохранили,
Все стеклышки бумажками прикрыв.
На чердаки таскали мы песок и воду,
Чтоб зажигалки было чем тушить,
И думали – теперь уж все готово,
Любое лихо можно пережить.
Суперфосфатом мазали стропила —
От зажигалок дом свой сохранить,
Три раза крышу пробивало,
И мы кидались их тушить.
А в сентябре мы очутилися в кольце,
К зиме мы вовсе были не готовы,
Морщины сразу появились на лице,
И лица стали вдруг суровы.
Не различали мы ни тыла и ни фронта,
Кругом для нас была война.
И в самое лихое время
Я тоже вместе с городом была.
Бадаевские склады – там жизнь для города хранилась,
Упорно немцы их бомбили и очень скоро своего добились.
Горели долго эти склады, народ смотрел,
На лицах отражались
И блики пламени, и чувство горя и досады.
Ведь каждый ясно сознавал, что там НЗ хранились
И очень ценного мы все лишились.
И там, у этого кострища, вдруг ясно стало —
Что в городе таится враг и непременно,
Мы пока не знали как, но мы его отыщем.
Зима суровой оказалась очень,
Еще и голод наступил,
Паек в 125 каких-то граммов,
И сразу человека в немощь превратил.
За хлебом я всегда ходила
И как зеницу ока берегла,
Все карточки мне доверялись —
Я пошустрее всех родных была.
И только раз, когда мы с тетей были,
У нас довесок вмиг схватили
И, не успели глазом мы моргнуть,
Его мгновенно съели.
Вы догадались, что мы пережили,
Ведь в это время каждой крошкой дорожили.
Ни света, ни воды и ни тепла —
Такое зло обрушилось на нас,
Судьба тогда, наверно, нас спасла,
Но был неровен час.
Буржуйку папа притащил с завода,
Ее топили чем могли,
И чтоб нагреть немного воду,
Мы стулья жгли и даже книги жгли.
А воду – с тетей брали санки
И черпали из проруби Фонтанки.
И медленно везли, чтоб не пролить, не расплескать,
Чтоб этот адский труд не повторять.
А в долгой ночи мы с коптилкой были,
Лампадки зажигали у икон,
Вот так и жили-были,
Не видя света из окон.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/chitat-onlayn/?art=70283173&lfrom=174836202&ffile=1) на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.