На глазах Анфисы навернулись слёзы. Она погладила его по голове, нагнулась:
– Спасибо, Лёшечка, – чмокнула в щёку и убежала.
Тем же вечером она первый раз пришла к телевизору, села позади всех и уставилась на экран. Шёл очередной сериал, и, когда главный герой, смуглый, черноволосый красавец, стал обнимать красавицу-героиню, по лицу Анфисы скользнула улыбка:
– Совсем как у нас с Арсеном было! – вырвалось у неё.
С той поры за Анфисой хвостом ходили её сверстницы и девчонки помладше, страстно желавшие узнать подробно, как же именно «было».
Кроме няни Шуры и Лёньки, самым близким человеком в усадьбе для Серёжи был – Саня. Саня был уже «взрослый», ровесник Арсена и Анфисы, но очень отличался от всех ребят своего возраста или, как разделяли в «усадьбе», «группы». Он никогда не участвовал в устраиваемых «травлях» и других «развлечениях», но, кроме того, он не боялся принимать сторону обижаемых, слабых. Саня был защитником, старшим братом, за чьей широкой спиной можно было спрятаться. Он был невысок, но отличался большой силой и ловкостью. Отчасти поэтому его побаивались и не пытались заставить силой следовать неписанным законам. Но было в нём и что-то ещё, что ощущали все, прибегая к его заступничеству: кроме физической (ей-то обладали многие) была у Сани некая внутренняя сила, позволявшая ему оставаться добрым, честным, не шакалить, не ломаться и не отступать. Алёша никогда не видел, чтобы Саня струсил перед кем-нибудь. И все, кто и желал бы сломать его, понимали, что это не получится, что он не испугается, не побежит. Лицо Сани мало соответствовало его характеру: широкое, веснушчатое, с рыжеватыми волосами и оттопыренными ушами – оно подошло бы клоуну и вызывало невольную улыбку. Он не дружил близко ни с кем из своих сверстников, но ни с кем не состоял и в серьёзном конфликте. Любые противоречия он старался и умел разрешать миром, поэтому всегда выступал арбитром в детских спорах. За это его прозвали Миротворцем.
Не имея близких друзей, Саня постоянно возился с малышнёй. Он играл с ними, вырезал им игрушки из дерева… А ещё ему разрешили ухаживать за поселившейся при «усадьбе» собакой. Вскоре, впрочем, их было уже трое, и Саня каждый день выносил им полученные на кухне объедки. Не замедлили появиться и щенки, и когда Саня ходил по парку, они резвились у его ног, карабкались по нему… А ещё Саня помогал глухонемому старику-дворнику: подметал дорожки, подрезал кусты… Старик смотрел на него, улыбался, подавал знаки – и Саня всё понимал. Как, кажется, понимал всё и всех. Чтобы не случилось, со всеми своими бедами и радостями дети бежали к нему, и он слушал, судил, объяснял, помогал…
Некоторые из старших воспитанников, те, что особенно ретиво обирали малолетних и любили поиздеваться над ними, часто злословили насчёт Сани, смеялись над ним и даже открыто оскорбляли, но он не обращал на них внимания.
– Саня, ты такой сильный, почему ты не побьёшь их? – спросил Алёша однажды.
– Сила дана не на то, чтобы расходовать её на разные мелочи, и применять её нужно только в крайнем случае, когда есть настоящая угроза тебе или другому человеку. От того, что они обругают меня, никто не пострадает. Зачем же кидаться на них с кулаками? Или ругаться в ответ, умножая их зло ещё и своим? Другое дело, если они нападут на меня или тебя, или ещё кого-то, тогда необходимо со всей силой поставить их на место.
Кроме прочего, Саня учил Алёшу с Лёнькой играть в шахматы. Серёжа не мог достичь больших успехов в этой игре: ему никогда не хватало терпения, внимательности, сосредоточенности и умения продумывать несколько ходов вперёд – поэтому он больше любил смотреть, как играют Саня с Лёнькой, болея попеременно, то за одного, то за другого. Лёнька же отличался большим рационализмом и спокойствием, что помогало ему даже иногда выигрывать у Сани.
Однажды во время одной из таких партий в класс проскользнула сияющая Анфиса. Казалось, что она готова пуститься в пляс или запеть.
– Письмо получила? – догадался Саня, отрываясь от игры и расплываясь в широкой улыбке.
Анфиса кивнула, показала конверт и, прижав его к груди, кружась, подплыла и, расцеловав всех троих по очереди, убежала, так и не произнеся ни слова. Алёша смотрел ей вслед, искренне радуясь её счастью.
Счастье Анфисы было недолгим. Через некоторое время в столовой она вдруг резко вскочила из-за стола и кинулась по коридору, зажимая рот рукой. Шедшая ей навстречу Клавдия почернела и заорала на неё:
– Что, доигралась, потаскуха малолетняя?!
Выбежавшая няня Шура замахала на неё руками:
– Клава! Дети же слышат!
Анфису в «усадьбе» больше не видели. Через несколько дней её перевели в другое место.
– Где Анфиса? Что с ней? – пытали дети няню Шуру.
Но она только махала руками:
– Анфиса заболела!
– Чем?! Что у неё болит?!
– Живот…
– Аппендицит? – догадался Пашка, которому недавно делали операцию.
– Почти…
– Она к нам вернётся?
– Может быть…
Анфиса, разумеется, не вернулась…
Самым близким и, по сути, единственным другом Алёши в «усадьбе» стал Лёнька, переведённый в неё год спустя из другого приюта. Уже тогда у него было плохое зрение, и ему прописали очки. Вдобавок правый глаз у него косил, а потому одно из стёкол было залеплено пластырем. Лёньку дразнили «одноглазым» и «Кутузовым», кричали ему насмешливое «у кого четыре глаза, тот похож на водолаза», швыряли в него камни, смеялись, отнимали очки, без которых он толком ничего не видел. Лёнька плакал, Алёша негодовал, но ни разу не посмел заступиться за него, ограничиваясь сторонним наблюдением, гневными взглядами, ретированием в сторону, дабы не попасть под удар самому, и возмущёнными рассказами Сане. Это были не жалобы, а именно возмущение, искавшее выхода. Несмотря на свою природную и усугубленную «усадьбой» трусость, которую Алёша не мог себе простить, он никогда не жаловался старшим, не жаловался воспитателям, не жаловался даже няне Шуре. Жаловаться старшим для него было равносильно стукачеству, подлости, которую он совершить не мог.
Как и за Алёшу когда-то, за Лёньку вступился Саня, и от него отстали, лишь изредка шпыняя и давая щелбаны и подзатыльники «одноглазому». Вместе они были два изгоя, две потенциальные жертвы, которых держали про запас, «упражняясь» на других. Нет ничего более давящего, более тяжёлого, чем постоянное нахождение под спудом, постоянное ощущение себя жертвой. Считается, что все люди подразделяются на два вида: волки и овцы. Но это деление, как и любое другое, неверно, потому что любой волк может однажды оказаться в положении овцы, а в любой овце дремлет волк. На долю Алёши чаще выпадала роль овцы, но ведь для бедного Кости был волком и он…
Часто Алёша вспоминал слова бабушки, сказанные в один из её приездов. «Только очень сильный человек способен уничтожать в себе заряд зла, полученный из внешнего мира. Большинство людей становятся его проводниками: получив такой заряд, они должны передать его ещё кому-то, ожечь другого просто от боли, и таким образом зло и боль в мире умножаются ежесекундно». После этих слов Серёжа понял, что именно это имел ввиду Саня, когда не желал отвечать оскорблениями и силой на чинимые ему обиды: он не желал умножать зла, как сильный человек, он не принимал зла в свою душу и не выплёскивал его обратно, а выступал в роли заземлителя вредных зарядов. Как очистился и подобрел бы мир, если бы таких людей было больше!
С Лёнькой Алёша был неразлучен. Несмотря на отверженность, они не чувствовали отчуждённости от стаи. Но как будто бы были виноваты перед ней, что никак не могли «вписаться» в неё, уразуметь её законов. Они не только не сторонились «волков», но всей душой тянулись к ним, ждали, чтобы они поманили их, приняли в свою компанию, и, счастливые, бежали по первому их зову, а те, поиграв, как с несмышлёнышами, грубо отталкивали и начинали очередную серию травли. Немало времени потребовалось, чтобы, наконец, уразуметь эту тактику «усыпления» жертвы мнимой дружбой и начать сторониться этих «друзей». Но у этого здравомыслия явилась и обратная сторона: друзья начали сторониться всех, на всех без исключения смотреть искоса, видя в каждом потенциального врага, во всём предчувствуя подвох, обман и подлость, никому не веря и всех подозревая. Они стали похожи на затравленных, ощетинившихся зверей, ждущих нападения каждую минуту с любой стороны и заранее оскаливающих зубы, чтобы отпугнуть… Они видели врагов во всех, кроме друг друга, Сани, няни Шуры и глухонемого дворника Ефремыча. Боялись проявить доброту, ласковость, нежность – самые естественные качества для детей, самые лучшие качества человеческие – боялись насмешки над нежностью, удара в ответ на ласку и плевка в протянутую от души руку. Никаких слёз, никаких просьб, никакого прощения – это всё слабость, за которую бьют. Так учила их жизнь. Так они учились жить. И, если в шесть лет, Алёша ещё мог, разжалобившись, нарвать цветов для Анфисы, то в восемь уже ни за что не сделал бы этого и прошёл мимо, а, может, и хуже – посмеялся бы над ней…
Детская жестокость страшна. Она иррациональна. Это жестокость – от любопытства. А любопытство может доходить до самых диких форм. Жестокость взрослых подчас бывает именно такой, «детской», любопытствующей – чаще всего она просыпается в переломные моменты, когда рушатся табу, и просыпаются дремавшие на дне души инстинкты зверства. В обычное время врождённое зверство покрыто законом, общественной моралью, интеллектом… У детей «зверскость» ещё ничем не покрыта, если только над ними не стоят опытные старшие, учащие их добру и направляющее их любопытство в хорошее русло. Ребёнку интересно, что находится внутри куклы, и он ломает её. Также безжалостно он срывает и ломает самый прекрасный цветок. Ребёнку интересно, что будет, если оторвать крыло бабочке… Однажды Алёша молотком размозжил голову лягушке… Ему было любопытно, поскачет ли она дальше. А кто-то изловил кошку, отрубил ей хвост и пытался повесить – Саня отбил и вылечил бедное животное. Опять же из звериного любопытства к боли живого существа. А почему бы следом не произвести опыт над человеком? Изловить «стаей» кого-то одного и бить: как он будет извиваться? Как кричать будет? Любопытно! Часто люди задают наивный вопрос: откуда такая жестокость в детях? Именно в детях она и может быть, если с рождения в их души не вкладывали ничего иного. Не учили добру, жалости, любви, милосердию. Всё они познавали сами, и это познание, лишённое мудрого руководства старших, приобретало такие жуткие формы.
История с кошкой была, впрочем, единственной на памяти Алёши. Животных в «усадьбе» любили, и все дети с удовольствием играли с собаками, никогда не обижая их, возились с ними, и в этой возне часто вскрывались потаённые лучшие задатки «волчат». Недаром бабушка говорила, что животные высвечивают человека при общении с ними, раскрывают его.
– Эй, Лёха, там к тебе пришли! – вывели Алёшу из грустной задумчивости сунувшийся в палату Лёнька.
Пришли? Бабушка?! Да как же это он просмотрел?!
Опрометью бросился мальчик в приёмный покой и остановился в недоумении, увидев там незнакомую худощавую женщину лет сорока. Так и ёкнуло, похолодело сердце – неужто с бабушкой беда?..
Женщина, увидев его, шагнула навстречу:
– Ты Алёша?
Мальчик кивнул, недоверчиво глядя на неё.
– Рада с тобой познакомиться, твоя бабушка мне очень много о тебе рассказывала.
– Где она? Что с ней?
– Не волнуйся, – женщина сделала неуклюжую попытку погладить его по плечу, но Алёша увернулся. – Бабушка дома. Она немного простыла, а дни стоят морозные, поэтому я уговорила её остаться дома и приехала вместо неё. Вот, – незнакомка показала на стоявшие подле гостевого диванчика сумки, – бабушка вчера весь день готовила.
Мальчик немного успокоился, узнав бабушкины сумки: раз готовила, значит, и впрямь несильно хворает…
– А вы кто?
– Я теперь живу… у твоей бабушки.
– Вы купили наш дом? – спросил Алёша, которому бабушка в последний приезд говорила о том, что нашла покупателей на семейное гнездо.
– Да, – с заметным облегчением ответила посетительница. – Меня зовут Ариной, – и она протянула мальчику руку.
Тот, подумав, пожал её.
– Ну, вот, и познакомились. А теперь скажи мне, мы обязаны с тобой общаться тут или можно пойти куда-нибудь… в менее официальное место?
Мест, куда пойти зимой, было немного. В тёплое время весь парк был в распоряжении приехавших навестить кого-то из ребят посетителей. Но зимой на лавочке не рассидишься. Ну, разве что, в сторожку Ерофеича прогуляться? Всё лучше, чем здесь на проходе сидеть, все мимо идут, пялятся…
– Вы только сумки… Вам тяжело их нести будет. Что к чаю, отложите, а остальное я в холодильник отнесу…
Арина подумала и отложила для холодильника совсем немного:
– Знаю я ваши холодильники да тумбочки, пропадёт в них бабкина стряпня. Давай-ка, одну сумку сам бери, а другую – мне. Не развалимся.
И то правда, своя ноша не тянет. Взять бы Лёньку с собой, да запропал куда-то, обязательно надо ему оставить гостинцев.
– Бабушка показывала мне твои рисунки, – заговорила Арина, когда они вышли на улицу. – Ты всерьёз увлекаешься или так, баловство?
Алёша пожал плечами. Он никогда не задумывался, «всерьёз» или нет… Просто нравилось рисовать, сколько помнил себя – людей, животных, предметы. Это и развлекало, и утешало, и успокаивало…
– Хорошо, спрошу иначе. Ты хотел бы серьёзно заниматься живописью? Учиться хотел бы?
– В смысле стать художником?
– В смысле учиться, – новая знакомая явно не относилась к категории женщин, любящих «сюсюкаться» с детьми, и говорила с Алёшей так, как если бы он был взрослым. – Станешь ли ты художником зависит от степени твоего таланта. Но, чтобы талант этот развить, нужно учиться.
– А у меня есть талант? – живо спросил мальчик.
– Пожалуй, что есть. У тебя верный глаз и, что важно, есть свой взгляд на вещи. Ты не просто копируешь, ты создаёшь образ. В твои годы это немало. И от тебя зависит, сможешь ли ты Божий дар приумножить или, напротив, зароешь талант в землю.
– От меня? – Алёша горько усмехнулся. – От меня никогда ничего не зависело! Я бы хотел сейчас быть с бабушкой, ухаживать за ней, но даже это от меня не зависят, потому что меня к ней не пустят! – на глазах мальчика навернулись слёзы.
Арина остановилась:
– Так, так, отставить! Слезами делу не поможешь. Обнадёживать тебя не стану, от меня тоже мало что зависит, но похлопочу, чтобы дозволили тебя на выходные к бабушке ездить. А, вот, что от меня зависит, так это поработать над твоей техникой. Поэтому я и спрашиваю тебя лишь об одном пока: хотел бы ты учиться живописи? Это зависит лишь от нас двоих.
– А вы могли бы меня учить?
– Могла бы. Когда-то я училась живописи, правда, новой Серебряковой из меня не вышло, но педагоги и не обязаны непременно быть гениями сами. Они должны знать и любить своё дело. Я могла бы приезжать и давать тебе уроки, если ты относишься к живописи всерьёз, и хочешь в ней совершенствоваться.
– Конечно, хочу! – не раздумывая, ответил Алёша. Ещё бы ему не хотеть! Хоть одна живая душа станет навещать его, кроме бабушки, хоть одно занятие для души, для удовольствия будет у него.
– Ответ чересчур поспешен, – заметила учительница. – И я тебя понимаю. Хоть какое-то развлечение в этой унылой богадельне, не так ли?
Мальчик смущённо потупился её догадке. Арина чуть улыбнулась и на этот раз, наконец, приобняла его за плечо:
– Ладно, не тушуйся. Посмотрим, какого Репина или Васнецова можно из тебя вырастить. Только уговор: разгильдяйства я терпеть не могу, так что работать придётся со всем прилежанием!
– Я постараюсь, – пообещал Алёша. – Мне, действительно, нравится рисовать…
– Это я заметила. Кстати, когда шла сюда, видела рыжего парня, похожего на твой рисунок…
– Это Саня! – улыбнулся мальчик. – Мой друг! Если он сейчас у Ерофеича, то я вас познакомлю.
Саня, конечно же, был у Ерофеича. Где же ещё быть ему? Возился с очередным выводком щенков, которые наперебой карабкались по его нескладной фигуре.
– Экий у вас зверинец! – улыбнулась гостья, переступая порог и водружая на стол сумки с гостинцами. – И что, не топят здесь потомство?
– Может, и топили бы, да я не даю, – ответил Саня.
– Сане даже разрешают на вокзал ходить, раздавать их, – подтвердил Алёша, вместе с Ерофеичем разбирая и расставляя на столе лакомства.
– И что ж, неужто берут? Нынче, как не посмотришь, даже самые отсталые категории граждан так и норовят себе что-нибудь супер-породистое завести – зачем, сами не знают…
Арина склонилась к повизгивающим лохматым чернышам, трепя их по холкам. Кутята в свою очередь с любопытством обступили нового человека, обнюхивали высокие сапоги гостьи, а один, самый шустрый, изловчился вырвать и утащить под стол её перчатку. Саня тотчас полез за ним, отбил «трофей» и вернул хозяйке:
– Да берут-берут, – подтвердил. – Те, кому просто хороший друг нужен, а не паспорт с родословной, берут. Может, и вы возьмёте кого? Вы им понравились!
– Может, и возьму, – отозвалась Арина. – А что, крупными ли они вырастут?
– Да уж не мелкими, мама у них – во! – Саня поднял ладонь над коленом. – Настоящая сторожевая! Отца мы, правда, не ведаем, но, думается, тоже не совсем шкет был. Шкетов я среди бродяжек наших не встречал.
– Добре, – кивнула художница. – Заверните двух, пожалуйста.
– В смысле?
– В смысле я заберу того партизана, что мою перчатку чуть не съел и вон того, рыженького, что поодаль ото всех держится. Но ехать мне неблизко, сперва электричкой, затем на автобусе. Надо же в чём-то вести друзей.
– А это мы мигом! – проворно отозвался Саня, счастливый, что пристроил ещё двоих младших братьев в добрые руки. Он стал что-то энергично пояснять Ерофеичу знаками. Старик понимающе замычал и скрылся в подсобке. Через некоторое время он вернулся оттуда с корзиной, шерстяной тряпкой и веревкой. Подавая всё это Сане, дворник что-то замычал опять.
– Он говорит, – перевёл тот, – что корзину надо будет вернуть.
– Не вопрос, – отозвалась Арина. – В следующий приезд верну.
Алёша почувствовал симпатию к этой странноватой женщине. Даже несмотря на то, что собаки вызывали у неё явно бОльшее умиление, чем дети. Зато не ощущалось в ней фальши, к таким людям обычно можно без страха поворачиваться спиной, а это уже немаловажное качество.
Лёнька всё-таки нашёлся и сам пришёл «на запах». Впятером компания быстро умяла и черничный пирог, и пудинг, и прочие ароматные яства, запив их душистым мятным чаем. Напоследок Арина оставила Алёше подарок от себя – альбом живописи художника Богданова-Бельского.
– Он был сыном вдовы-крестьянки, сельским пастушком. И очень любил рисовать. Сельский учитель Рачинский увидел в нём талант и не дал ему пропасть. Сперва сам учил мальчика в школе, затем отправил в школу иконописную, а после в столичное училище. И стал не знавший отца и потому названный Богдановым, Богом данным значит, мальчик известным художником. Ему делал заказы сам Царь, и Царь же дал ему вторую фамилию – по месту рождения – Бельский.
Алёше картины Богданова-Бельского, с исключительной любовью писавшего сельскую детвору, очень понравились, и он с интересом принялся листать альбом.
– Попробуй скопировать что-нибудь, – сказала Арина. – В следующий приезд начнём наши занятия. Не знаю, выйдет ли из тебя новый Бельский, но, если не будешь лодырничать, то толк будет. Таланты Господь Бог никому зазря не даёт.
– Зазря может и не даёт, только способов проявлять не всегда оставляет.
– Ты так думаешь? У меня есть подруга, от рождения не владеющая ни руками, ни ногами, ни голосом. Как ты думаешь, много ли дано ей было способов проявлять талант?
– Никаких… – покачал головой Алёша.
– Для лодырей – конечно. А она человек упорный и трудолюбивый. Поэтому и смогла стать писателем и написать несколько очень хороших книг. А тебе, голубчик мой, дано природой гораздо больше, – Арина крепко пожала руки мальчика, – эти руки могут творить красоту. И ничто, и никто им в этом не помеха.
Ерофеич вызвался проводить гостью до вокзала и донести до поезда её прихотливую поклажу, визжавшую и рвавшуюся из закрытой и перехваченной веревками корзины. Простились у ворот «усадьбы». Помахали вслед удалявшимся по широкой лесной дороге фигурам. Покосившись на вдруг погрустневшего Лёньку, Алёша сразу понял, что на друга накатила маята, которая преследует всех сирот, когда в приют приходят посетители, особенно, женщины… А что если бы она стала моей мамой и увезла меня отсюда? – является мысль при взгляде на каждую из них. Является даже у тех, кто махнул на себя рукой, как «одноглазый» Лёнька. Мечтой-наваждением проплывает перед взором грёза: мама… Но почему-то мам не хватает на всех…
