Юлий Пустарнаков "Совсем другая жизнь"

После эмиграции матери во Францию брат Евгении Николаевны пропал без вести в годы гражданской войны, и она осталась совсем одна.

В Крыму Ребикова познакомилась и сблизилась с семьёй Герцык, особенно с Аделаидой Казимировной. Ребикова ухаживала за больной поэтессой. В записке родным из судакской больницы она пишет: «Женя ангельски добра».

После смерти нарисовала Аделаиду Герцык на смертном одре. Опекала детей – Даниила и Никиту Жуковских.

После 1925 года Евгения Николаевна переезжает в Москву, часто живёт у подруги Лизы Редлих. Много рисует, занимается книжными иллюстрациями, работает в журнале «Мурзилка», посещает лекции искусствоведа Бакушинского. Но своего угла у неё нет. В письме Волошину она пишет: «Всю корреспонденцию я получаю на Лизин адрес, так как я бездомный бродяга».

Ребикова перебивается случайными заработками, живёт у друзей, пишет портреты, но денег за них никогда не берёт.

С поэтом Марией Петровых художница познакомилась в Крыму в 1930 году, в Коктебеле, и сразу подружилась. Из письма Ребиковой Юлии Оболенской мы узнаём, что «Макс в восторге от её стихов. Он говорит, что они умные, в них широкое дыхание и что они хороши по форме».

После возвращения из Крыма Евгения Николаевна много работает в области книжной графики, её принимают в 1939 году в члены МОСХ. Дружеское участие в судьбе Ребиковой проявил и художник Николай Николаевич Вышеславцев, который в это время был председателем секции графики. Он тоже был знаком с Волошиным, они встречались в Париже в 1911 году.

За год до кончины художника, в 1951 году, Ребикова выполнила его портрет.

В 50-е годы след Евгении Николаевны затерялся. Жила она под Звенигородом, в маленьком деревянном домике, окружённая приручённым зверьём. После тяжёлой жизни, полной лишений и испытаний, каким-то чудом дожила до 1978 года. После сложного перелома тазобедренной кости лежала в Звенигороде в больнице. Главврач, понимая, что ухаживать за одинокой женщиной некому, позволил ей находиться там.

Портрет Вышеславцева был обнаружен у его родственников. После этого начались поиски работ никому неизвестной художницы. В архиве Волошина в Пушкинском доме сохранились её письма к поэту. В одном из них такие пронзительные строки: «Макс, милый, я всегда думаю о тебе. Ты живёшь во мне где-то в области солнечного сплетения. А так как я частенько туда заглядываю, то вижу тебя ежеминутно. Я люблю тебя, Макс!»

Людмила представила себя так. Музыкант, искусствовед. В 1993-1998-х годах научный сотрудник Государственной Третьяковской Галереи, в 1999-2007-х – научный сотрудник Музея Серебряного века.

В 2002 году – организатор и куратор выставки художника круга Марины Цветаевой Николая Вышеславцева.

В 2009 году защитила кандидатскую диссертацию по теме «Традиции Серебряного века в творчестве художника Николая Вышеславцева».

Элла Зайцева

Стихи

***
В Москве прошёл апрельский снегопад.
Так просто и немножечко нелепо.
Когда ты в ожиданье лета
Тепло одет который день подряд.

Перчатки, шарф, уставший пуховик.
И кашель мстит пробежке без берета.
О, Боги, ну, когда настанет лето,
И во дворе растает снеговик?

Апрель 2019

***
Никто не виноват – болеет кошка.
Четыре лапы, морда, хвост.
Зачем она всё лезет на окошко,
Везде суёт свой чуткий нос?

Я подтираю пол и мою миску.
Играю в мячик с ней – футбол.
Обычная трёхцветная метиска
Перевернула мой скучнейший дом.

Четыре лапы, морда, хвост и миска…
И мяу по утрам – пусти гулять.
А звёзды на балконе очень низко,
Их лапой стало так легко достать.

***
Я обычный сирийский хомяк.
Что, хозяин, изволишь?
В колесе прокатиться
Или зёрнами щёки набить?
Я так мал – помещаюсь в ладони.
И прошу уважать меня и любить.
Я обычный сирийский хомяк
И живу очень быстро.
Мои мышцы проворны, а зубы остры.
Я умею мечтать и мыслить,
Слушать пение птиц,
Видеть сиянье звезды.
Я обычный сирийский хомяк.
И умру на рассвете,
Свернувшись клубком и задние лапки поджав.
Там, на радуге, будет печенье
И дети,
Осторожно держащие
Молодого меня на руках…
Я обычный сирийский хомяк.

***
Смерти нет. Мы встретимся после
Пышных речей и оваций.
И пройдём по красной дорожке,
Не скрываясь от папарацци.

Поцелуи, улыбки, бриллианты.
Ты – успешен, а я – гениальна.
– Да. На Пасху поедем в Анды?
– Нет. Слегка утомили пальмы.

Я смываю лицо устало.
Ты останешься в белой рубашке.
Смерти нет. Я вчера узнавала,
Вырывая перья ромашке.

***
О, женщина, живущая во мне,
Ты независима в словах, поступках.
И фиолетовым не красишь губки.
Не строишь больше замков на песке.

О, женщина, живущая во мне,
Не уходи, пиши, как можно чаще.
Ты различаешь звуки фальши
И помнишь запах счастья на столе.

О, женщина, живущая во мне…

***
Как страшно умирать весной —
Всё голо. И земля, и чувства.
Боюсь однажды не проснуться.
Забыть вкус неба голубой.

Сухая кожа. Чёрные круги
И шелушащиеся руки.
Сшивая счастья лоскутки,
В толпе ищу обрывки куртки.

Ушёл. Как прошлогодний снег.
Осталась здесь. Почти живая.
Плыву по руслам площадей и рек,
Надежды в шапку собирая.

Наталья Савельева: Элла была участником нашей студии в Сокольниках, в «Букводоме». Тогда она и работала в Сокольниках, в компании «Фаберлик».

Лариса Иванова

Другая жизнь

Приближались 90-е годы. Время революций и микрореволюций, прорастания непонятных партий, жизнелюбивых, как сорняки. Рост (в смысле количества) денег и падение (в смысле качества) жизни. Ещё был жив Сахаров, и его картавая мужественная речь воспринималась депутатами и сидящими у телевизоров в лучшем случае как монолог вожака психбольницы. Афганцы доказывали сами себе свой патриотизм, захлебнувшись гневом против академика, а их матери тихо плакали. Никто никого не слышал. Сахаров слушал вечность и будущее, а афганцы – своих командиров. Предельно ясно было одно: надо выживать. А как? А кто уж как сумеет.

Мы все были как ракушки с попавшим в них песком. Долго-долго раковина перетирает собственной плотью попавшую в глубь перламутра песчинку, пока та, наконец, из слизи, боли и вечности не превратится в жемчужину. Песка сколько угодно. Боли много. Жемчуг не вызревает. Да и то верно: в распоряжении раковины – вечность. А человек беззащитен: его кожа так тонка, так слабы его тоненькие капилляры, так ранимы его подвижные глаза – им должны двигать только страх боли и желание защититься. Но чувство самосохранения, на мой взгляд, русским малоприсуще.

Я помню, как в 1979 году по турпутёвке ездила в Югославию (была ещё такая страна, как и был ещё родимый СССР). То самое десятибалльное землетрясение произошло за неделю до приезда нашей группы. Черногория была в трауре. Бывшие многоэтажные дома лежали на земле, как слоёные вафли. Югославы говорили о новых толчках. Рядом с нами отдыхали немцы, французы и итальянцы. Весёлые флажки этих стран и наш серпастый-молоткастый взметались на одном древке каждое утро.

Землетрясение застало наш шумный говорливый интернационал в столовой. Землетрясение – громко сказано, так, слабое подобие катастрофы, маленькое глухое напоминание большой трагической жизни природы.

Флажки были наскоро свёрнуты и вместе с хозяевами моментально исчезли в направлении запада. Югославы побледнели, с верхних этажей отеля перебрались на нижние. Это была их родина, куда им уезжать? Наши люди и наш флаг остались там, где были. Люди нашли ещё один повод для банкета, а красный флаг в одиночестве приобрёл патриотическое значение. Как в ноябрьские праздники. Безрассудно? Да. Но – красиво.

Ещё одна деталь того времени, проведённого на Адриатике. Русские женщины для братьев-славян казались неведомыми существами, чудом экзотических птичек, случайно выпорхнувших из-за «железного занавеса». Изысканно одетые югославы, все как один высокие и смуглые, весело хватали нас за руки, а мы шарахались в сторону, как колхозное стадо. Разношёрстно и убого одетое. Да-да, безоглядность нашей идейности была красивей нашей одежды. Сейчас наоборот.

Когда началась война в Косово, я ревела у телевизора: «Господи, сохрани эту прекрасную маленькую страну!»

Моё любимое – дневники, письма, краткие стихи, небольшие рассказики, прописные буквы, малюсенькие эссе, трёх- и двустишия, хокку, тире, запятые, и точка.

И я её пройти

Совсем мало надо. Дом, речку или озеро – в общем, какую-то воду, чтоб уносила, не задерживала раздражение. Да тропинку, затёртую до пыли, ведущую к слоистой платформе.

Купи там билет, обогнув нерабочие терминалы, в стеклянной кассе, стукнувшись в искажённое своё лицо, всего-то за сто рублей с копейками.

И – вот уже тебе показывают кино с запахом дыма и металла, и долгую дорожную муть. Кабы не любовь к движению и порывам, ты сидела бы в глубине своего красного кресла, тихо старея.

Но нет, торчишь на перроне, как в первый день творения, в пальцах крошево печенья, и часто бываешь ненакрашенная и злая, тогда как вполне счастлива. А времени – не то чтоб много, но чтобы накраситься, хватит.

Ещё раз про

На вопрос, чего бы я больше всего хотела, отвечу честно и сразу. Больше всего на свете я хотела бы сейчас стоять в аэропорту, в огромном стеклянном переходе, откуда видны все прибывшие последним рейсом самолёты.

Я стояла бы у этого слезящегося продуваемого стекла, над лётным полем, в тонком светлом пальто и белых резиновых сапогах.

В моей мягкой дорожной сумке лежит необходимый молескин и толстый свитер, красный мобильный, зелёная книжка и подаренный сыном бумажник.

В осторожной весне всё изменчиво и зыбко, но я уже решила, и скоро мой рейс.

Двое

Некоторые города стремятся к конкретике, зримости, ярмарке, сиюминутности, такая – Москва.

В Питере не бывает погоды: её заменяют глубина, прозрачность и болотистый привкус каналов, безупречный стиль.