Повесть о счастливом мальчике
Павел Николаевич Миронец
В этой книге есть секрет. В ней, рассказывающей о жизни обычного советского ребёнка, юноши, взрослого человека, удивительное дело, ощутимо дуновение горячего южного ветра, морская прохлада, шум волн… Рассказывается история одной жизни, а ощущается как часть истории всеобщей – от того времени, когда ещё были молоды вечные камни прибрежных скал, до греков (не бывших тогда древними), до первых толчков в животе женщины, и уходящая в вечность… Может, это и есть переправа (длиною в жизнь) из вечности в вечность?..Обложка и иллюстрации созданы автором книги.
Павел Миронец
Повесть о счастливом мальчике
Пролог
Как я воспринимал мир до своего рождения, как реагировал на помехи, приходящие из земной жизни, и на события, доносившиеся из измерения, тогда ещё параллельного? Не помню! Возможно, что есть некий период во время внутриутробной жизни будущего человека, в котором он осмысленно существует в своём, неведомом никому, космосе, где главенствует душа над ещё не развившимся телом. Думаю, что в этом, нерождённом состоянии, будущий человек видит, слышит, чувствует, воспринимает мир и все его глубины как нечто естественное, а после рождения всё напрочь забывает.
О начале своей земной жизни, о первых шагах и о событиях, произошедших со мной и вокруг меня, я расскажу со слов своей дорогой родительницы. О них я имел возможность много раз слышать в детстве. Разумеется, я не могу рассказать вам эту историю подробно и снабдить её многими интересными образами и мелочами, которые могли бы превратить изложение в литературное произведение. Пусть изображение событий будет скупым, главное, чтобы оно было правдивым. Таким, как на фотографиях тех лет, на которых запечатлён неповторимый взгляд ушедшей эпохи. В моих руках фотокарточка мамы с детьми того периода. Она сидит на стуле, на фоне белёной стены, рядом дети. Очень худая, со скорбным выражением лица. Одежда мешковато висит на ней, подчёркивая истощённость тела. Казалось, что жизнь оставалась только в её больших глазах. Первые годы жизни в памяти не сохранились по совершенно объективным причинам, о которых вы узнаете ниже, а вот то, что было после, то, что запомнил на всю жизнь и, что произвело на меня впечатление, и имело значение и повлияло на моё становление, как человека – расскажу сам. Писать о детстве это, пожалуй, единственный существующий способ на короткое время стать мальчишкой, вернуться в прошлое в ту самую страну, которой уже не существует.
Пожар
Когда случился пожар, я находился в животе мамы и, наверняка, переживал некоторые моменты её жизни в этот период. Случившийся пожар был одним из таких неблагоприятных событий. С тех пор прошло много-много лет. Родители работали в геологической разведке, искали полезные ископаемые – они были молодыми, весёлыми, все трудности принимали с азартом и даже некоторой страстью.Я опущу всё то, что рассказывала мама о том романтическом периоде своей жизни.
После замужества она родила двоих детей: старшего – моего брата, которого назвали Иваном, и сестру Надю. Уже тогда надо было свыкнуться с мыслью о поиске новой работы и места жительства: третья беременность как приговор для вольнодумцев и романтиков.
Прощайте ночи звёздные, костры и ветры вольные! Посёлок городского типа на просторах Советской Социалистической Республики Казахстан стал одним из пунктов на пути миграции в сторону западной части нашей необъятной страны.
Отец был в разведке, а мама устроилась на почту и, несмотря на то, что я был нелёгким привеском, ей приходилось таскать сумку с корреспонденцией. То были времена, когда человек не мог даже самое малое время находиться в бездействии и хватался за любое дело.
В тот день, когда дом, в котором мы проживали, сгорел, мама была на работе. В послеобеденное время она почувствовала себя плохо. Возможно, это было связано с переутомлением – ведь ей пришлось много потрудиться с утра, а, может быть, из-за меня. Отдохнув немного на переборке писем, она заволновалась и незадолго до окончания смены попросилась домой. Начальница не отпустила. Мама сделала ещё несколько попыток, и, когда осталось полчаса до конца рабочего дня, её всё-таки отпустили.
Выбежав на прямую дорогу, она увидела свой домик, в котором под замком сидели детии поднимающийся в небо дым. На улице собирались люди, пожарных не было. Выбившись из сил, пробежала сквозь толпу зевак, открыла дверь и бросилась внутрь – тут же появились языки пламени. Она не могла потом объяснить, почему кинулась к кровати и из-под неё вытащила моих брата и сестру. «Я не знала где они, в каком месте их искать, просто забежала в дом, схватила их и вынесла наружу».
Иван затащил сестру под кровать и зажёг газету. А что делать детям, когда они под замком? Ватный матрац стал тлеть, дым поднимался вверх, малыши легли на пол и остались живы, а вот мама успела надышаться гарью, кроме отравления у неё случился нервный срыв. Болела долго. Так как я жил в ней, то и на мне это происшествие должно было каким-то образом сказаться, а каким, не знаю.
В те времена такие пожары не были редкостью, детских садов не хватало, и родители вынуждены были оставлять малышей взаперти. Ведь не случайно на спичечных коробках того времени были популярны изображения ребёнка рядом с горящим домом. Этикетки сопровождались предостерегающей надписью: «Спички детям не игрушка».
Это событие осталось в памяти родных, и при случае мы вспоминали о том злополучном пожаре и чудесном спасении.
Несмотря на происшествие, я родился в положенное время. Параметры соответствовали общепринятым, вес – три килограмма пятьсот граммов, рост – в пределах нормы.
Волею провидения, двигаясь с востока на запад по нашим следам, в этом захолустье оказалась моя родная тётушка и родила здесь девочку. Мама долго болела из-за стресса, у неё не было молока, и функции кормилицы взяла на себя тётя Римма. Пока мама болела, я пользовался щедростью тётушки и поправлялся. Нам с сестрой молока хватало с избытком, Наташа не только двоюродная, но и молочная моя сестра, может быть, поэтому я её всегда любил. Вскоре посёлок мы покинули, наша семья прожила там не более года.
Так произошло моё рождение на свет – в суете советских будней или, можно сказать, по пути с востока на запад. Я не знаю того места, где родился, и как оно выглядит, и никогда не узнаю. Только в свидетельстве о рождении осталась отметка. Когда спрашивают «Где родился?», хочется ответить: «В пути», или просто: «В Советском Союзе!»
Путь
Родина моя – это в каком-то смысле путь из детства в будущее. Отчасти он предсказуем, а вот дорога, по которой пришлось его преодолевать, была не накатанной. Она таила в себе неожиданные препятствия, подъёмы в гору и крутые повороты.
Наша дорожка тянулась по бескрайним степям, городам и весям в густонаселённую, издревле обжитую Украину. Мы заехали в Саратов к маминому брату, погостив несколько дней, двинулись дальше – на родину моего отца в Полтавскую область. Но и там мы пробыли совсем недолго.
В тот период жителям Украины предлагали переселиться в Крым. Отец мой был потомственным жителем этих исторических мест, и все его родичи жили под Полтавой испокон веков. И почти все жители села носили одну фамилию. Родители, привыкшие к экспериментам, не отказались от столь неожиданного и заманчивого предложения. Было два варианта: посёлок Планерское (так назывался в то время знаменитый Коктебель) и село под Евпаторией.
Отец почему-то выбрал совхоз Кировский, о чём можно было только сожалеть. В этом захолустье мы наконец-то приземлились. Невзрачный посёлок, поля и виноградники. Тогда мы ещё не знали, что произойдёт с нашей семьёй, что это не последнее наше пристанище.
Крым, несмотря на своё географическое положение, встретил нас холодно. Удобных мест не было, а не работать – нельзя. Агитационные плакаты зазывали: «Все в поле!», «Путь колхозной жизни – путь к изобилию!» или «Женщины в колхозах – большая сила!», что уже говорить о мужчинах?
Так мы стали колхозниками. Отец шоферил, а мама дома с тремя детьми на руках, но вскоре и ей пришлось выйти на работу. Строительство коммунизма – тогда ещё актуальная идея, в которую трудовые массы верили, требовало полной отдачи.
Мама рассказывала, как вывезли их в поле на посадку винограда, а ему и конца и края нет. «Так вот, встали мы цепью и таскаем корзины с черенками за собой, а черенки не заканчиваются. Всё время подносят. Идём каждая по своей борозде и шагами меряем расстояние, и втыкаем черенки в сухую землю. Пот градом, жарко и думаю я: «Напрасный труд, как эти веточки без влаги смогут прорасти? Столько труда и всё зря». Но что интересно – эти палочки прорастали. Процентов восемьдесят принималось. Чудо! До сих пор удивляюсь этому и не могу понять: как это возможно?»
Отец калымил, развозя пшеницу и прочее колхозное добро по дворам, за это платили самогоном, и он научился пьянствовать. Кроме того, он стал гулять. Мама от переутомления и прочих неурядиц болела. Как она говорила: в доме шаром покати – ни мебели, ни посуды и вообще ничего, кроме скандалов.
Мне было почти три года, когда мы из совхоза уехали в Керчь. Она без колебаний собрала вещи, которых набралось немного, и с узелком, и тремя детьми уехала к сестре. Моя тетя-кормилица опять оказалась рядом. Приморский город поглотил меня в свои недра на долгие годы.
Я действительно стал счастливым мальчиком, наверное потому, что не осознавал причину переезда. Впрочем, я и не умел осознавать, может быть, в этом неумении кроется причина детского благополучия? Может быть, от этого дети более мужественно переносят боль или вообще забывают о ней?
Спустя годы я стал понимать больше, но не особо вникал в происходящее и не переживал по этому поводу, будто и не со мной всё это произошло. Знал только, что причина переезда была веской, и потому что любил и жалел маму.
В тот злополучный день отец, как всегда, пришёл пьяный и, чтобы был повод уйти из дому, пытался устроить скандал. Мама знала об этом и терпела все его выходки. Утомившись, он сел на табуретку в красном углу.
В этот момент я появился в комнате, и с криками «Папа! Папа!» подбежал к нему. И уже через несколько секунд я кубарем пролетел через две комнаты и сени, по пути замотавшись в тюлевую занавеску, и оказался на улице. Только тогда мама кинулась на него. Силы, конечно, были несоизмеримы, он бросил её измождённое тело на пол и ушёл. Ушёл из нашей жизни навсегда. Само слово «папа» и его смысл перестали существовать по совершенно объективным причинам.
В ту же ночь мама наняла машину – старый грузовичок, и мы продолжили своё путешествие по жизни, пересекая Крымский полуостров с запада на восток.
Я не помню, что было со мной до этого случая и что было после, и всё время молчал. Года два я не разговаривал, был как немой, и память отшибло напрочь. Однако некоторые моменты из того времени были запечатлены, как будто имели значение.
Ко мне прибежал знакомиться Вовка. Он жил через два дома от нас. Первый мой друг в незнакомом городе. Потом появились и другие, мы строили дороги и гаражи на больших песочных кучах и ездили по ним на жестяных машинах. У Вовки тоже не было отца, он погиб. Вовка часто вспоминал о нём и гордился его именем, потому что звали его – Константин. Мне тоже хотелось иметь такого отца, чтобы рассказывать о нём друзьям. Возникало странное ощущение того, что папа моего друга жив, а моего будто и вовсе никогда не было.
В скором времени у меня появился отчим, которого я звал дядя Витя, у Вовки тоже был отчим и тоже дядя Витя, и у Игоря отчим, а вот у второго Вовки и Женьки и у Серёжки были только матери, а у остальных отцы пока ещё были. В то время трудно было с отцами, но мы, кажется, на это не обращали внимания. К шести годам я стал украдкой разговаривать. Нет, я, конечно, разговаривал с друзьями и мамой, но был немногословен. Возможно, благодаря этому, я научился размышлять, и в моменты нахлынувшего озарения мог высказаться не по возрасту.
Мысли о смерти
Я сильно переживал, когда стал думать о смерти. Неожиданно, ни с того, ни с сего, эта мысль посетила меня и некоторое время не отпускала.
Это случилось примерно в том возрасте, когда мы учились решать задачки про пункт «А» и пункт «Б» и про пешехода, который шёл со скоростью пять километров в час, а навстречу ему ехал велосипедист. Когда приходилось просыпаться под металлический рокот толстощёкого будильника и торопливо собирать портфель.
В те далёкие времена лето было бесконечно длинное, но почему-то быстро кончалось, а зима долгая и сухая. Я каждое зимнее утро, как только просыпался, с надеждой смотрел в окно. И к своему огромному разочарованию обнаруживал, что снега снова нет. И так каждый день. Бывало за всю зиму снег пройдёт лишь однажды, и если он не таял два или три дня – случалась радость, а если целую неделю держался, то я и мои друзья, да и все керченские дети были безмерно счастливы. Это ж надо, такая безграничная щедрость неба! Пушистый, мягкий и такой белый, как облака апрельские. Это было самым необыкновенным чудом в моём детстве.
А вот летом мы с друзьями ходил на рыбалку, как правило, с раннего утра. Днём купались, прыгали с корабельной рубки и подныривали под сейнера, протискиваясь между дном и килем. И так целыми днями. А потом, как следствие, среди ночи, сквозь интересные приключенческие сны, я чувствовал, как из ушей щекотливо вытекает море. В те времена мы бегали босиком, земля была чистой, а обувь только мешала, и казалось, что абрикосы и миндаль никогда не кончатся.
Дни и годы тянулись черепашьими шажками, и чтобы стать взрослым, нужно было прожить целую вечность. Именно тогда я узнал, что слёзы солёные как морская вода.
Переживания приходили на ночь и не позволяли уснуть сразу. Помню, как в тёмной комнате кутался в одеяло и украдкой смотрел на дверь, из-под которой пробивался луч света и слышался тёплый голос мамы. Мне хотелось подойти к двери, приотворить её и впустить опутанный запахом молока мамин голос. Я сожалел о том, что не могу спать рядом с ней, что я не могу стать маленьким и поместиться у неё на руках, уткнувшись в грудь. Слушать родное дыхание и спать под ровные туки её сердечного механизма. Вместо того чтобы блаженствовать, я находился в комнате совершенно один.
Днём были похороны. По дороге шла процессия с оркестром. Когда такое случалось, я подбегал к забору и смотрел. Музыка была тревожная, и хотелось заткнуть уши. А ночью, страшась тёмных углов, в которых что-то шевелилось, я укрывался с головой и, приподнимая уголок одеяла, смотрел на свет, льющийся из-под двери. В один из таких вечеров, вдруг появлялась мысль о смерти. Наверное, умер старый человек, но ведь он был молодым когда-то, а теперь его не стало.
«Как же так, – думал я, всматриваясь в тонкую струйку света, льющуюся из соседней комнаты, – неужели моя мама тоже умрёт, и брат мой и сестра, и все умрут, и что тогда будет? Я останусь совершенно один? Но это же невозможно!»
Эти мучительные мысли не были наивными, ведь они были настоящие. Мне не хотелось, чтобы мама умерла, и я пытался найти способ предотвратить её смерть, но ничего не получалось. Всё было тщетно, однако появилась надежда. Это – то единственное, во что можно было поверить.
Я подумал тогда, что только учёные люди могут придумать лекарство от смерти, ведь они смогли создать самолёты, ракеты, танки и всё остальное. Наверняка они уже работают над этим, ведь у них тоже есть мамы и братья, и сёстры. Только бы скорей, скорей… Эта мысль ободрила меня и даже немного успокоила, но сомнения были: а вдруг не успеют? В конце концов, в пылу переживаний я понял, что не верю в учёных и что всё напрасно.
Я точно знал – это обязательно произойдёт и нет никакого спасения. Неоспоримость этого факта приносила невыносимую душевную боль. Это будет с каждым из нас. Стало понятно, что и я умру, и меня не будет. И эти мысли витали надо мной, словно коршуны с распущенными когтями и пугали до тех пор, пока сон не забирал меня в свой мир. Неужели нельзя сделать так, чтобы я не умер, мама не умерла и чтобы вообще никто не умирал? Я плакал.
Изрядно помучившись, я подумал: «Раз мы все умрём и я тоже, то это надо сделать, чтоб не просто так, а красиво. Прежде чем умереть, нужно совершить подвиг. Спасти, например, кого-нибудь или ещё что-то очень важное совершить, ну, чтобы не зря умирать.
Передо мной всплывали образы настоящих героев из телевизионных фильмов про революцию. Например, про Павла Корчагина или ещё какого-нибудь коммуниста, в которого стреляют трусливые враги, а он всё никак не может упасть, потому что он сильный и никого не боится. Примеров для подражания было предостаточно.
Через несколько дней эта напасть исчезла, как будто и не было ничего. Все переживания прошли, и лишь мысль о правильном умирании ещё долгое время жила во мне и уже не вызывала страха. Главное, чтобы не зазря.
В своей первой жизни я плакал всего три раза. Первой жизнью я называю период, о котором пишу в этой повести, от своего дорождения – до четырнадцати лет, а точнее почти до четырнадцати с половиной. А если считать по событиям: то от пожара – до любви.
Конечно, слёз, наверняка, было больше, дети ведь всегда плачут. Но все эти нюни не имели значения, потому и не запомнились. Осталось в памяти только три случая. О первом я уже рассказал: подушка была мокрой, когда я понял, что мама умрёт. Второй раз я умащивал подушку солёной влагой несколько лет спустя. Это было зимой, в воскресенье, я взял у мамы двадцать копеек и пошёл в кино на девять часов, столько стоил билет на детский сеанс. Фильм про войну назывался: «А зори здесь тихие».
Я шёл домой из кинотеатра, не видя дороги – по щекам текли слёзы. Я опустил лицо, чтобы никто не заметил. Была крымская холодная зима с промозглым ветром и без снега.
В тот вечер я опять заснул на мокрой подушке. Это продолжалось несколько дней, пока слёзы не кончились.
Третий раз я плакал от счастья…
Отчим
Мы бросили якорь в приморском городе и пришвартовали свою ладью к его берегу на долгие годы. Вскоре в нашей семье появился дядя Витя. Звать его папой я так и не научился. «Дядь Вить сказал», «дядь Вить зовёт», «дядь Вить – третье», «дядь Вить – десятое».
Он был выше среднего роста с характерной причёской из шестидесятых, только без бриолина, худощавый и жилистый. Каждое утро жужжала его электробритва, потом он быстро исчезал, оставив после себя запах одеколона и гуталина.
Отчим так и остался для меня чужим. Никаких чувств к нему я не питал, но он любил маму, и поэтому мы жили вместе. Я, безусловно, преувеличиваю, называя его чужим, разве это возможно? Каждый день видеть его, разговаривать, есть за одним столом, ходить на рыбалку. Он был родственником не дальним, но и не близким, и я эту родственность ощущал. Он был даже ближе настоящих родственников, которые приезжали летом погостить и отдохнуть на море.
Дядя Витя частенько брал меня на рыбалку. Однажды мы с его другом поехали на Кубань. Поехали в ночь, на мотоцикле с коляской. На большом автомобильном пароме переправились на ту сторону и прибыли к месту назначения ночью. Это была специальная станция для рыбаков.
Несколько часов нам удалось поспать и на рассвете отправились ловить тарань на деревянных вёсельных плоскодонных лодках, которые мы взяли напрокат. Взрослые на одной лодке, а я, как барин, на другой. Целый день я мотался по плавням между островов и просек, поэтому рыбы я поймал немного, в отличие от заядлых рыбаков, которые за целый день сменили место всего один раз. Эта пресноводная рыбалка мне очень понравилась своей необычностью. Потому что я всю сознательную жизнь рыбачил только на море: чаще всего в рыбколхозе с причала или на переправе с больших каменных кубов – волнорезов. И шлюпки на море были гораздо больше размером, а вёсла тяжеленные.
Но была ещё одна грандиозная рыбалка, которая изначально предназначалась для сильных и закалённых морскими ветрами мужчин. Благодаря отчиму, я всеми правдами и, по-видимому, неправдами попал на эту далеко не детскую прогулку на рыболовном судне. Поздним вечером я осваивал незнакомый причал и почему-то волновался. Капитан был недоволен моим появлением, и это понятно.
В ночь вышли в море, а уже через час разыгрался шторм. Сейнер изрядно качало, бросая из стороны в сторону. Меня кинули на верхнюю коечку, которая имела бортик, чтобы не вывалиться, и я в ней катался, как мячик по футбольному полю. В этом походе выяснилось – что морской болезнью я не страдал. Когда закончилась качка – я и не заметил. На рассвете разбудили, приказали прибыть на палубу. Там мне дали удочку-закидушку, и пошла такая рыбная канитель, какой я в своей жизни никогда не видел.
Моросил мелкий дождик и стоял густой туман, такой мутный, что видимость была почти нулевая. Вдоль бортов стояли мужчины, вернее сказать, суетились, потому что азовский бычок шёл напролом. Грузило ещё не успевало коснуться дна, как леску уже трясло, приходилось вытаскивать. На крючках, которых было не меньше десяти, трепыхалась рыба.
Почти белые песочные бычки, обитавшие в Азовском море, считались деликатесом. Эту сладкую рыбку ловили на черноморскую креветку, которой было навалом. Вёдра с креветкой стояли вдоль бортов, и мы едва успевали нанизывать крючки. В общем, рыбалка была невыносимой не только от изобилия рыбы, но и из-за того, что приходилось без остановки вытаскивать леску, снимать бычков, нанизывать креветок – и так без продыху. Большие бадьи были переполнены серебристой трепещущей рыбой. Я уже не могу вспомнить, сколько это безумство продолжалось. Вскоре мне было велено покинуть верхнюю палубу,и я снова оказался в тесной каюте.
Только потом из разговора дяди Вити с мамой я узнал, что поход был не за бычком, а за белугой, а если ещё точнее, то за чёрной икрой. Кто бы стал гнать сейнер с командой в штормовую погоду за тонной сладкой рыбки? Стало быть, вылазка была браконьерской. Всё получилось жёстко, по-мужски, без всяких удобств, но я был очень доволен и благодарен своему отчиму за то, что он умудрился взять меня туда, куда детям было нельзя. Я благодарен ему ещё и за то, что ни при каких обстоятельствах он не ругал меня и даже не повышал голоса, и, разумеется, он никогда меня не бил. Из него мог бы получиться настоящий отец. Со временем я осознал, что был жесток по отношению к нему, прежде всего тем, что воспринимал как совершенно чужого и ненужного мне человека. Только спустя время я стал понимать, что отчим мой был простым и добрым, не таким как отец.
Взрыв
Прошёл ещё один год и ещё одно лето.
Над головой пролетела, шелестя крыльями, птица с серебристым оперением. Она легонько коснулась меня. Из-под её крыла хлынул воздушный поток, и я очутился в его тёплом течении. Высокое небо было синим и чистым и, как мне показалось, нуждалось в облаках. Огромная, необъятная тишина окружала меня, и эту тишь пронизывал металлический тонкий звук. Брат стоял напротив, а между нами зияла воронка. Сквозь потёки тёплой влаги я видел его лицо, покрытое кровью, сажей и землёй. Он смотрел широко распахнутыми глазами. Белки глаз светились. Своею белизной они могли бы соперничать только с отсутствующими в тот день облаками. Он был удивлён и испуган. Он пытался что-то говорить, но я, ошарашенный тишиной, ничего не слышал. По шевелению губ я отчётливо смог прочитать только одно слово: «Павлик». Он настойчиво произносил моё имя. Потом стал кричать так же беззвучно и всем своим видом показывал, что я должен следовать за ним. Безмолвный крик и зовущее движение истерзанной осколками руки заставили меня очнуться, и я, насколько было возможно в тот момент, сосредоточился.
Я не чувствовал ни ног, ни земли, и тогда я ещё не знал, что осколок мины угодил в рот и что рассеченные губы вывернулись наизнанку и из меня текла сладкая кровь. Бежать в таком состоянии было легко, словно по облакам. Так можно было передвигаться только во сне, но это был не сон. Удивительное состояние. Я плыл по мягкому травянистому полю, а затем по тропе вьющейся вдоль огорода. Мимо пустых грядок, круглых вишнёвых деревьев и оград, обтянутых старой рыболовной сетью.
Тропа была длинной, вязкой и какой-то ватной, в то же время пружинящей, а движения были замедленными и плавными.
