Дрожь в полынном зное
Тимур Ильясов
Прошло много лет с того жаркого, дышащего степными травами мая. Двадцать три года… Но стоит мне лишь уловить терпкий аромат полыни, как воспоминания о событиях той весны обрушиваются на меня с поразительной яркостью. Странно это… Я не могу вспомнить что ел этим утром на завтрак, но то, что случилось в середине мая в первом году третьего тысячелетия помню в мельчайших подробностях…
Тимур Ильясов
Дрожь в полынном зное
Глава 1
I
Прошло много лет с того жаркого, дышащего степными травами мая. Двадцать три года… Но стоит мне лишь уловить терпкий аромат полыни, как воспоминания о событиях той весны обрушиваются на меня с поразительной яркостью. Странно это… Я не могу вспомнить что ел этим утром на завтрак, но то, что случилось в середине мая в первом году третьего тысячелетия помню в мельчайших подробностях…
В тот год, помню, зима была затяжная и холодная, а весна наступила поздно, и будто извиняясь за опоздание, вступила в права сразу. За день она стерла все признаки ушедшего сезона: высушила в пыль землю и окрасила город свежей зеленью.
Помню еще, что зимой все ждали чего-то особенного. Словно с формальным приходом нового тысячелетия жизнь обязана была измениться к лучшему, катапультой перебросив людей из надоевшего настоящего прямиком в светлое будущее. С наступлением январских будней новогодние надежды на перемены было угасли, но с приходом поздней весны инфантильная уверенность в неизбежности хороших перемен будто вернулась.
Помню броские заголовки у журналистов, называвших наступивший двухтысячный год “миллениумом” и помню как все шутили, обзывая его “линолеумом”. Всем от этой шутки было весело. Просто обхохочешься!
Теперь мне нужно признаться. В том, что случилось со мной той пахнущей полынью весной не было ни капли смешного. Те дни будто топором разрубили надвое мою судьбу, отчеканили безапелляционное “прощай” наивному и веселому парню, каким я был прежде, и превратили в озирающегося по сторонам невротика, посеребрив волосы в преждевременную седину.
Гребенные воспоминания. Они теперь мучают меня не только раз в год, с наступлением очередной весны и с цветением полыни, а приходят каждый вечер. Они пробуждают меня посреди ночи, облачившись в липкие туманы кошмаров. Проснувшись, я не могу заснуть. Включаю свет и брожу по пустой после развода квартире. Выкуриваю одну пахнущую ржавым металлом сигарету за другой. Снова ложусь в холодную кровать, будто в гроб. Закрываю веки, стараюсь отогнать фантомы и прислушиваюсь к кричащей тишине. Когда же крик становится невыносимым, то вскакиваю и закуриваю новую сигарету, продолжая наматывать круги по комнате.
Бывает, не выдержав натиска бессонницы, выбегаю из квартиры и сажусь за руль. Включаю круглосуточную радиостанцию и начинаю таксовать, с остервенением, до первых лучей солнца. Развожу загулявших пьяниц и чудаков, рискуя нарваться на проблемы, лишь бы не возвращаться домой, в холодную кровать, где меня снова одолеют мрачные воспоминания.
Были ночи, когда я даже не пытался заснуть, а с первой звездой принимался за виски. Осушал стакан за стаканом, топил темноту в алкоголе, чтобы в итоге свалиться без чувств, избавленный от бремени тревожного сознания. Ирония в том, что подобный способ вскоре перестал срабатывать, я допился до того, что мог выдуть бутылку и не почувствовать опьянения, заработав лишь тошноту и потерю равновесия, что заставляло опорожнять желудок, сводя усилия на нет.
Последним моим пристанищем послужили таблетки: снотворные и успокоительные. Вычитал про них в Интернете, а после скупал в аптеке, используя поддельные рецепты. Надо признаться, первое время пилюли давали великолепный эффект, мигом вырубая и позволяя проспать без пробуждений по десять часов кряду. Но и они перестали работать.
Сегодня вечером, откатав за “баранкой” пятнадцать часов подряд, я взглянул на себя в зеркало и ужаснулся. В отражении показался незнакомый человек: отекший, бледный, с провалившимися глазами старика. И я решил, что хватит! Баста! Я верну свою жизнь обратно! Довольно бегать, скрываясь от воспоминаний. Пора встретиться с демонами лицом к лицу.
Так что я расскажу вам о своей истории. Расскажу все, как было. Может слог мой покажется вам сумбурным, но это лишь оттого что, мне не терпится ее рассказать. Еще, признаюсь, в голове от бессонницы туман и я снова взялся за виски, смыв в унитаз бесполезные таблетки. Но выпил я только пару стаканов, что нисколько меня не опьянило, а лишь добавило храбрости.
Не знаю поверите ли вы мне. Лучше поверьте, ведь история моя правдива, хоть и может показаться бредом. Разве седина в моих волосах, а также глубокие не по годам морщины могут врать? Хотя что вам до моей седины и морщин. Не поверите, так черт с вами! Может вам лучше вообще не читать ее. Может так будет для вас безопаснее. Решать вам…
II
Мои ноги, обутые в грубые солдатские сапоги на два размера больше, спотыкались и подкашивались. Не разбирая пути я сбегал с вершины холма, густо поросшего полынью. Боли в ногах не было, она придет позже, когда я сниму сапоги и размотаю со ступней портянки, пропитанные кровью от сорванных об кирзу мозолей.
Стиснув зубы, я продолжал бежать, окруженный девятью сослуживцами – товарищами по несчастью, ощущая себя будто страус в стае, несущейся жарким днем по австралийской прерии.
Мне было двадцать два и я был почти самый старший среди парней, призванный в армию после получения диплома университета. Остальным же было по семнадцать или восемнадцать, загремевшим на службу после школы. Но на пыльном, поросшим полынью холме мы были одинаковы – неразличимые друг от друга тушки человеческого мяса, готовые для освежевания безразличной армейской машиной.
Прошло лишь несколько дней, как мы были призваны в ряды отечественных вооруженных сил, грубо вырваны из теплого лона гражданской жизни и отобраны, будто огурцы на прилавке, в пыльных коридорах районных военкоматов. Потом наскоро упакованы деловитыми прапорщиками в душные ПАЗики и отправлены в областную глушь, за десятки километров от города, прочь от цивилизации и от родительских супов на так называемую месячную “учебку”.
– Шесть! – дурниной орал сержант, вальяжно докуривая сигарету, стоя у обочины асфальтированной дороги, поджидая, пока мы вернемся в строй с верхушки холма, стараясь успеть до того, как он досчитает до десяти.
Я бежал будто в сердце ревущего торнадо, где из пыли изредка показывались ноги, руки, спины и лица вперемешку с зарослями травы и бурьянами кустарников. Мои легкие, забитые пылью, пылали, а форма пропиталась потом. Но я продолжал бежать, не сбавляя темп и не отставая от парней, ощущая нереальность происходящего, удивляясь как круто за несколько дней изменилась моя жизнь. Только на прошлой неделе я был городским бездельником, безработным выпускником престижного университета: делал что хотел и наслаждался весной, пришедшей в город, и вдруг превратился в безликое тело, бесправное существо, исполняющее чужие приказы.
– Сееемь! – зычно пропел сержант.
Если нам не удастся прежде окончания счёта до десяти в полном составе сбежать с холма на дорогу и выстроиться в шеренги перед сержантом, то мучения продолжаться – нам придется в четвертый раз штурмовать вершину, пытаясь успешно повторить трюк, при том, что с каждым разом сил становилось меньше.
Причиной наших мучений был Руслан или “Пингвин”, как мы его прозвали. Весьма точно, учитывая фигуру и повадки парня, напоминающие Освальда-Пингвина из фильма про Бэтмена: полный, с широким тазом и короткими ногами, носом крючком и рыхлым бледным лицом, а также заискивающе-фамильярной манерой общения, выдающей порочность и слабость духа.
Пингвин был выходцем из солидной городской семьи предпринимателей и в армию загремел в наказание за разгульный образ жизни. Последней каплей родительского терпения явилось скандальное отчисление за прогулы бездельника с первого курса приличного университета, на поступление в который отец потратил массу ресурсов. Пингвин не пожелал учиться у очкастых профессоров? Теперь же его “учил” сержант-дембель, делающий три ошибки в одном слове. А текущая проблема была в том, что Пингвин не мог запомнить несколько коротких строк куплета государственного гимна, который мы распевали трижды в день, когда шагали строем в столовую и обратно, расположенную в нескольких километрах от нашей войсковой части.
В этот раз наши мучения начались с того, что Пингвин споткнулся на третьей строке куплета за что сержант заставил нас отжиматься до двадцати на кулаках, прямо на щербатом асфальте. Потом он забыл четвертую строку, что в первый раз отправило нас в экспедицию по групповому покорению вершины холма на скорость, которое мы провалили. Потом еще и еще.
– Сука! В гробу я видал их сраный обед! – хрипел парень, бегущий слева от меня, ловко перепрыгивая через заросли кустарников.
Звали того парня Костя. “Костян”, как он настаивал, чтобы к нему обращались. За глаза же мы его прозвали – Мажор. Его с Пингвином объединяло то, что они оба были выходцами из городской буржуазии. Но Мажор представлял собой птицу более высокого полета: статный и крепкий, что удачно компенсировало небольшой рост. При первом знакомстве он держал себя аристократически высокомерно, но стоило познакомится ближе, как он вдруг становился по-хулигански открытым и обаятельным: дерзил, сыпал шутками и заразительно смеялся, наслаждаясь вниманием. Вроде как родители его были театральными актерами, надеявшимися, что сын продолжит династию. Однако отпрыск решил снимать лишь сливки со своего положения, не заботясь об образовании и карьере. Он сосредоточился на тусовках в плохих компаниях и романах с городскими красавицами.
Судя по брошенным в разговорах с ним намекам, причиной его отправки в армию было наказание за интерес к изменяющим сознание веществам, что роднило его с Пингвином. Только в отличие от Пингвина, баловавшегося пролетарской “травкой”, Мажор пристрастился к богемному кокаину. Родители, осознав масштаб проблемы и не имея других возможностей помочь сыну, использовали армию в качестве бесплатной и радикальной в средствах реабилитационной клиники. Впрочем, план “предков” Мажора, видимо, не вполне удался, учитывая регулярно навещявших его на пропускном пункте личностей в затонированных авто, а также то, что после подобных визитов Мажор и Пингвин, “подмаслив” сержанта пачкой сигарет, удалялись за дальние корпуса, возвращаясь через время с покрасневшими глазами и нездорово веселыми.
– *ля! *бучий Пингвин! Сука, я его, *ля, вы*бу! – слышался хриплый стон парня, бежавшего сразу за мной, отчего я невольно поддал в сторону, чтобы не столкнуться с ним.
Не помню его имя. Помню кличку – Крест. Насколько обаятельным был Мажор, настолько отталкивающим был “Крест”: долговязый, жилистый и прыщавый, напоминающий чертами лица фашистских офицеров из советских плакатов с пропагандой. Примитивный и жестокий. Будучи родом из маленького северного поселка, для него призыв в армию на юг страны был, вероятно, величайшим путешествием в жизни. Но самой запоминающейся его особенностью была манера ходить: будто костяная марионетка, управляемая кукловодам за ниточки, при ходьбе он выбрасывал перед собой длинную, будто болтающуюся на шарнире ногу, подгребал под себя, а потом отшвыривал вторую. Признаюсь, я его опасался, следил за своими словами при общении с ним, стараясь не показать даже малейшую слабость, что тут же могло было быть использовано им против меня.
– Десять! – торжественно закончил счет сержант, с садистской ухмылкой оглядывая нас: потных, грязных и тяжело дышащих, высроившихся в шеренги, чудом уложившихся в установленный временной промежуток.
Дальнейший путь до войсковой части прошел без сюрпризов. Мы шагали, по правилам вытягивая ноги вперед, и горланили гимн, прислушиваясь к Пингвину, который наконец запомнил его слова.
Странно, что в нашей части не имелось столовой. Может, она была в одном из корпусов так называемого запасного командного пункта, который мы охраняли. Как бы то ни было, к началу двухтысячных годов корпуса пришли в упадок и, видимо, было решено не восстанавливать кухню специально для нас – жалкой кучки “призраков”, как мы назывались согласно неофициальной армейской иерархии до того, как стать “духами” после принесения присяги.
“Призраки”, “духи”… – забавный выбор слов, учитывая то, что в итоге с нами произошло… Мы тогда с трепетом впитывали негласные порядки предстоящей воинской жизни: перенимали словечки, учились армейскому сленгу. Начав смотреть “трейлер” учебки, с тревожным благоговением готовились к просмотру полного “фильма” армейской жизни. Знали бы мы тогда, что совсем к другим испытаниям нам стоило готовиться…
Однако я забегаю вперед…
Соседняя часть, где мы столовались, была регулярной, с постоянной численностью состава и капитальными казармами, выкрашенными белоснежной известкой. Помню, что на щербатом плацу был растянут видавший виды брезентовый тент. А под ним, в духоте, рядами выставлены столы, где мы трапезничали, обслуживаемые “духами”: худыми парнями, загорелыми в черное, туго стиснутыми ремнями и не поднимающими взгляд.
Я смотрел на них с тревогой и недоумением, осознавая, что менее, чем через месяц мы станем такими же. Вроде нас ничего не отличает: ровесники, одеты в одинаковую форму, но разница была разительна. Мы были “призраками”: свежепризванным “мясом” еще пахнущим гражданской жизнью, а они уже “духами”, успевшими пройти “учебку” и принять присягу, перейдя черту после которой начинается самая “жесть”. Они были уже сломлены, будто перекручены вместе с костями и жилами, вымочены в щелочи, а после высушены и заготовлены в виде брикетов обезличенной массы. Может среди них был кандидат в мастера спорта, районный хулиган или школьный “задрот”, но в той майской дрожи полынного зноя они выглядели одинаковыми: у всех затравленный взгляд под ноги, поджатые плечи, семенящая походка и почти осязаемое напряжение в движениях. Наверное, так когда-то выглядели рабы, строившие египетские пирамиды.
Парни бойко разносили по столам железные бачки с провизией и наполняли ею наши алюминиевые тарелки и кружки. Процесс контролировался сержантом – дембелем, судя по кепке, сдвинутой на затылок, болтающейся на уровне паха бляхе ремня и начищенным сапогам. Он развалился на ступенях крыльца и с ленивой брезгливостью посматривал на подопечных. Нас же, прибывших на обед в его вотчину, он удостоил долгим и испытывающим взглядом, полным презрения.
– Приступить к приему пищи! – гаркнул наш сержант, отдав команду рассаживаться по местам за столами. Потом он плюхнулся на крыльцо рядом с “коллегой”, угостился у того сигаретой и жадно закурил, делая несколько затягов за раз, – десять минут, время пошло! – зычно добавил он, сверился с наручными часами и злорадно ухмыльнулся.
Мы спешно расселись по столам и тент наполнился трескотней клацающих алюминиевых приборов. Помню, что убогий армейский обед с голодухи казался великолепным: жидкая рисовая похлебка с дольками зеленого картофеля, клейкие макароны с голой куриною костью, пара кусков пересушенного белого хлеба и воняющий жиром чай. Особенно нравился хлеб, ещё свежий, чуть заветренный, именно такой, каким я его любил.
Я тогда вспомнил мой с матерью разговор, случившийся полгода ранее, через неделю после того, как я принес домой пахнущей типографской краской диплом о высшем образовании, а после засел дома, “обнявшись” со стареньким персональным компьютером, гоняя в игры ночи напролет и засыпая с рассветом.
Тем утром я ковырял поздний завтрак, проснувшись после полудня, чувствуя себя опустошенным, молча выслушивая жалобы матери на мой образ жизни.
– Что мне делать, мама? – спросил я, надеясь, что она оставит меня в покое.
– Может, пойдешь в армию? – с напускной легкомысленностью ответила та, вряд ли ожидая моего согласия.
– Может и пойду! – огрызнулся я, уткнувшись в тарелку.
Военной кафедры на моем университетском факультете не имелось, что формально обязывало парня моего возраста призваться грядущей осенью. Но по факту, решить такую проблему не составляло труда, стоило лишь за небольшую плату заручиться поддержкой сговорчивого врача, который бы оформил нужный “недуг”, освобождающий от службы. Так делали почти все в моей окружении. Так было запланировано и в моём случае.
– Ну вот и иди, – отрезала мать, – деньги мне сэкономишь и делом займешься…, – и вышла из кухни, оставив меня наедине с мыслями, пробующего на вкус романтическую идею о том, насколько я буду крут в глазах друзей и знакомых, если пойду служить рядовым в нищую, терзаемую дедовщиной отечественную армию.
В итоге шутка вышла из-под контроля. Слово за слово. Упрямство за упрямством. И вот мы с матерью уже обсуждали моё будущее трудоустройство после армии в силовых структурах, куда парням с “белым билетом” дорога закрыта. Актуальность подобного разворота событий обусловливалась и тем, что очередной знакомый семьи, обещавший пристроить меня на работу, к тому времени перестал выходить на связь, тем самым прозрачно намекая, чтобы мы перестали его беспокоить.
Через несколько недель после того разговора на кухне, в одно солнечное осеннее утро я оказался в стенах районного военкомата среди нескольких десятков “братьев по несчастью”, проходящим медицинскую комиссию для осеннего призыва. Можно сказать – сдался властям на добровольных началах.
Помню, как смущенный, в одних трусах стоял в кабинете уролога, зажмурив глаза и поджав пальцы босых ног на холодной плитке пола. Над головой висела нервно моргающая люминесцентная лампа, будто синхронизированная с лихорадочным потоком моих мыслей. Жирная муха села на нос, а потом перелезла на лоб, наслаждаясь вседозволенностью, пока я стоял в параличе перед врачом со спущенными на бедра труселями.
Огромный мужик – уролог широкими лапищями бесцеремонно оттягивал и ощупывал жесткими пальцами мои сжавшиеся яички. Ситуация усугублялась тем, что рядом за столом сидела миловидная медсестра, занятая заполнением журнала, к счастью (или к сожалению) не обращающая внимания на мое унизительное положение.
– Надо резать! – неожиданно выдал врач, оставив в покое мои тестикулы.
– Резать? – ошеломленно пискнул я.
– Да! Резать! Чик и готово! – щелкнул он пальцами. – А ты что, для родины причиндалы пожалел? Не бойся, только один вырежем, а второй останется. Для детишек и одного хватит, – добавил он проникновенным баритоном, возвращаясь за стол, сохраняя невозмутимое выражение лица.
– Не надо резать… – в панике пробормотал я, обдумывая плана побега на тот случай, если мужик решит немедленно начать операцию.
Удерживая непроницаемую мину, мужик устроился на кресле, поправил халат, деловито кивнул медсестре, сидящей напротив, а потом вдруг оглушительно расхохотался, заколотив кулаком по столу. Девушка также прыснула от смеха, прикрыв рот бледной ладошкой, с обожанием посматривая на шефа.
– Расслабься, боец! Никто на твои яйца не претендует. Варикоцеле у тебя в левом яйце и его надо вырезать. Операция простая, но в осенний призыв ты не попадешь…, – успокоившись, добродушно сказал он мне, быстрым размашистым почерком записал диагноз в формуляре и протянул бумагу.
Помню, как я стоял со спущенными трусами и глупо улыбался, оценив шутку врача, ощущая как спадает напряжение, повторяя про себя замысловатое слово: “варикоцеле”, которое подарило мне отсрочку от призыва.
Врач не обманул. Операция действительно была быстрая, не больше десяти минут под местной анестезией, оставившая на память шрам левее пупка. После выписки из больницы я с чистой совестью засел дома, ожидая когда затянутся швы, продолжая паразитировать на шее у матери и гонять игрушки на компьютере.
А потом наступил май…
– Почему, бл*ть, десять минут? – под нос возмутился парень, сидящий справа, вернув меня из воспоминаний в действительность. Он с отвращением выковыривал кривой вилкой зеленые участки на дольках картофеля в супе. – По уставу на обед положено двадцать минут, а не десять, – ворчал он, бросив злобный взгляд на сержанта.
– Положено – ешь, а не положено – не ешь, – послышалась слева, спровоцировав волну сдавленных смешков по столу.
Возмутителем спокойствия был Расик. Единственный кавказец среди нас. Признаюсь, я прежде обходил кавказцев стороной, наслышанный о их репутации людей с горячим нравом. Но мы с Расиком быстро сдружились. Он оказался спокойным, вдумчивым парнем, а еще и отличным собеседником.
Он был на голову ниже меня, но крепче и осанистее. Движения его были плавные и точные, будто он передвигался в воде. Не помню его лица, будто оно скрыто в тумане, помню лишь твердый выбритый подбородок и цепкий взгляд серых глаз.
Шутником же был Юра. Кореец, как мы его звали. Высокий, худощавый, с плоским смуглым лицом и хитрым прищуром раскосых глаза. Он был в похожем со мной положении – призванный после окончания университета, где не имелось военной кафедры, надеющийся, что военный билет даст ему путевку в жизнь. Мы были ровесниками, однако я выглядел мальчишкой на его фоне. Дело было не только в росте. Оказалось, он был женат, успев обзавестись ко времени призыва статусом отца. Видимо, это и придавало его образу ореол зрелости.
III
Стоило отдать должное иезуитской прозорливости сержанта. Десяти минут нам хватило. Достаточно было бы даже пяти. После активных “упражнений на свежем воздухе” мы смели скудный обед будто полчище саранчи цветущий луг. Еда провалилась в меня будто в черную дыру, и закончив с выделенной порцией, я с жадностью осматривался в поисках добавки, что было для меня не свойственным. Добавки, конечно, нам было не положено. Когда же мы строем вышли за ворота войсковой части и направились в обратный путь, я ощутил, что черная дыра моего голода вновь загудела, требуя пищи, тем более, что нам снова пришлось шагать строевым шагом, распевая гимн, что окончательно выветрило калории, добытые на обеде.
Пингвин справлялся хорошо: высоко тянул носок сапога и громко пел, фальшивя, но без ошибок. Напряженный и сосредоточенный, со вздувшейся венкой на шее, с щечками, подрагивающими при каждом шаге, он ловил на себе наши настороженные взгляды и слышал зловещий шепот угроз.
Так мы прошли половину пути, пересекли проселочное шоссе, разрезавшее пополам пшеничное поле, и свернули на щербатую дорогу, ведущую к воротам войсковой части. Завидев конец пути, мы зашагали быстрее, предвкушая время отдыха, положенные нам по распорядку дня.
Но тут Пингвин вдруг запнулся на очередной строке, отчаянно гаркнул невпопад и замолк, от чего воздух вдруг будто пропитался электричеством.
– Взвод! Стой, раз – два! – приказал сержант, повернувшись к нам.
Сержант стоял, комично выпятив нижнюю губу, и насупленно смотрел на нас, похожий на ребенка, которого обидели, а не на садиста, наслаждающегося властью, каким он был ранее.
– Упор лежа принять! – без выражения приказал сержант.
Мы упали на асфальт, вытянув перед собой руки.
– Упор присев принять!
Мы сели на корточки.
– Крокодильчиком шагом марш!
