Оксана Ююкина "Кафе «Жизнь»"

Слёзы текут каждый раз, когда она ныряет. Плыть совершенно невозможно – она врезается в канат, в бортики, в людей. Слёзы заканчиваются только тогда, когда Людмила Павловна приходит в бассейн каждый день – так у неё не остаётся сил, чтобы плакать.

Утром – к открытию, вечером – за два часа до закрытия. Вот новый план жизни Людмилы Павловны. Плыть, плыть, плыть. Грести, грести, грести. Тысяча метров, две, три. Брасс, кроль, на спине и даже баттерфляй – всё становится ей подвластно в воде. Заявка на «Золотую рыбку» отправляется в последний день. Жажда вновь услышать своё имя, заветное «на старт, внимание» и короткий, но острый как бритва свисток становится одержимостью.

Ютуб, рутуб, тренер – её помощники на пути к победе. Кафе «Жизнь», Молли и Бекс – её свободное время. Вся жизнь подчиняется одной цели – выступить и победить. Телефон складывает пропущенные сообщения и звонки в трёхзначные цифры – некогда. Друзья беспокоятся, волнуются и просят найти для них время. Раньше Людмила Павловна звонила сама, приглашала на чай, предлагала пройтись по парку.

«Занята».

«Не могу».

«У меня тренировка».

Недовязанный носок покрывается пылью, купальник истирается, лишний вес тает. Яркая шапочка, фиолетовая полоса на чёрной ткани, широкие очки, акулья улыбочка продавца. Вдох, гребок, гребок, выдох, гребок, вдох. День за днём, месяц за месяцем ближе к решающей схватке. Плыть, плыть, плыть.

4. Жизнь третья. Осколками

Спустя три кружки пряного горячего шоколада с чилийским перцем и две тарелки нежнейших чуррос Андрес так и не написал ни строчки. Он уже выучил наизусть вопросы анкеты, отколупал короткостриженым ногтем каждый кусочек застывшей глины на джинсах, десять раз смял и расправил несчастный листок бумаги.

– Не знаешь, какой ответ вписать? – скрипучий голос застаёт Андреса врасплох, заставляет подпрыгнуть.

Молли чудом не опрокидывает горячий напиток на него.

– Знаю, но не хочу, – честно признаётся Андрес, разглядывая пузатую зелёную кружку с отбитым кусочком глазури. Отпивает, исследует руками каждый изгиб и выемку, словно пытаясь вспомнить те неумелые руки, создавшие кривое чудовище. Чудовище, которое тётушка Молли даже не разрешает заменить новым творением.

– Разве можно решать, кем хочешь стать в семнадцать лет? Это же на всю жизнь! Конечно, все решают, и я решу, но… – Андрес беспомощно взмахивает руками, не зная, как выразить мысль.

– А кто сказал, что ты должен решать раз и на всю жизнь? – Молли глядит с удивлением, непониманием, будто впервые слышит подобную глупость.

Андрес замирает на несколько мгновений, а затем снова сминает бумажку в руках:

– Нет, тётушка Молли, с моим отцом вы выбираете один раз и навсегда.

– В таком случае выбирай то, о чём никогда не пожалеешь. – Молли с мягкой улыбкой забирает давно опустевшие кружки и, шаркая галошами, уходит обратно за барную стойку. Тёмно-алое платье, надетое старушкой утром, подчёркивает желтизну её кожи.

– О чём не пожалеешь?.. – Андрес вздыхает, отодвигая от себя чуррос. – Да я уже жалею, что вообще родился на свет.

Какое-то время он сидит недвижимо, как статуя, теряется в страхах, тонет в мыслях, крепко сжимая анкету в пальцах. Крутит помятый лист по столу, поднимает над головой, кладёт на кресло, на диван, прилепляет к окну, но так и не оставляет на нём чернильный след. Взгляд упирается в золотую оправу часов над камином.

– Тик-так, тик-так, – злорадно хихикают часы, вплотную приближая часовую стрелку к четвёрке.

Андрес вскакивает:

– Да разобьёт меня молния! Сеньор Рамос опять прогонит меня.

Парень торопливо бросает парочку смятых купюр на стол, подхватывает потрёпанный рюкзак и на бегу прощается с Молли.

– Тётушка, я приду в другой раз.

Дверной колокольчик звенит, когда Андрес ураганом проносится мимо.

– Жизнь тебя любит, дорогой, – ласково отвечает старушка, опрыскивая жёлтые орхидеи у входа.

Длинные ноги в потрёпанных джинсах ускоряются, выскрипывают страдательные мелодии кедами и несут своего хозяина в рай. Цветастые витрины магазинов пролетают слева и справа, встречают ароматами круассанов, острого супа и сочной зелени, дурманят сладкими духами, сводят с ума боем часов. Андрес хватается за круглую ручку, тянет на себя погрызенную короедами дверь, оставляет за спиной последние две секунды до четырёх.

– Проваливай жарить спаржу! – с ходу рычит Пако Рамос, не отрываясь от вращающегося круга.

– Я сегодня не опоздал, мастер, – жизнерадостно улыбается Андрес, пряча рюкзак в маленький шкафчик. Ловкие пальцы быстро подхватывают чистый фартук, сжимают скользкую ткань, тянут за лямки, затягивают их в замысловатый узел. – Часы не успели пробить до конца.

– Успели-успели. Мои пробили четыре раньше, чем ты показался в конце улицы – старый гончар ворчит, отпуская педаль. Тонко вытянутая ваза, готова склонить широкое горлышко вниз, но, видимо, из уважения к мастеру не позволяет себе такого позора.

– Городские вернее, – счастливо ввязывается в вечный спор Андрес, перебирая пальцами глину, как клавиши фортепиано.

Серая, коричневая, красная, голубая и чёрная масса отвечают ему едва слышным глухим стуком.

– Белую не трожь, на неё заказ, – тут же окрикивает ученика сеньор Рамос.

– Вы её уже отложили, мастер, – напоминает Андрес, отрезая струной кусок чёрной глины.

Руки подрагивают в нетерпении, мнут, отбивают плотную массу, выколачивая из неё пузырьки воздуха. Фантазия уже рисует в голове, творит кружку, напоминающую извержение вулкана. Неравномерно размешанная смола уже стекает по глубоким щелям и разломам, внушает благоговение и капельку страха. Андрес прикрывает глаза, погружается в ощущения. Удар. Удар. Хлопок. Нежная, прохладная, с землистым запахом болот глина сталкивается с кожей, дарит восторг.

Для всех пятница – тот день, которого ждут, чтобы расслабиться, отдохнуть, прожить за короткие выходные всю усталость рабочей недели и отпустить. Андрес же считает часы до пятницы, потому что ему разрешено заниматься своей собственной коллекцией, отдаваться воображению, а не выполнять заказы, за которые платят деньги.

Громкое «бум» разлетается по комнате, растягивает пласт глины на столе. С каждым новым «бум» уголки губ Андреса поднимаются выше и выше. Страхи забываются, расползаются, как тараканы, когда на кухне внезапно включается свет. Безликий кусок чёрной глины скоро становится достаточно плоским, отбитым и готовым к использованию. Гладкая деревянная скалка ласкает, раскатывает чёрный комок в большую, достаточно толстую лепёшку. Скальпель, вырубка, вода. Тонкий пласт становится стенами, небольшой круг занимает место дна. Андрес колдует не руками, а сердцем.

Глина под пальцами кажется куда податливее, мягче и сговорчивее, чем жизнь, когда послушно выгибается, принимает форму изогнутой ручки. Андресу кажется, что он парит, твёрдо стоя на земле. Создать целый мир легче лёгкого, если у него есть гладкая масса любого цвета. Создавать же реальную жизнь… тяжело. Андрес грустно усмехается, мечтая вылепить себя из глины и посадить за гончарный круг навечно. Позволить обрести свободу хотя бы маленькому, фальшивому себе.

Часы летят незаметно, пока шликер надёжно скрепляет стенки будущей кружки, удерживает дно и ручку, испещрённую вулканическими трещинами. Андрес работает сосредоточенно: пальцы крутят, мнут, берут стеки и всё выводят горные массивы, создают неведомые растения, склоны и тропки. Кажется, что ещё миг и глина затрещит, разразится грохотом, выплюнет потоки магмы, запоёт сотнями испуганных птичьих голосов.

– Красиво, – с нотками уважения произносит мастер над ухом, выводя Андреса из творческого транса.

– Да, – нескромно соглашается парень. Сегодня он и правда создал шедевр, которому, как и всем остальным, суждено покрываться пылью на полке.

Андрес прислушивается к бою часов, отсчитывает удары. Семь. Бессердечные стрелки продолжают откусывать по кусочку от его надежд, мечтаний и стремлений, отсчитывают минуты до возвращения домой. Домой, где всё подчиняется правилам, мыслям и фразам отца. Домой, где есть только одно мнение, одна правда и лишь две полки для душевных порывов. С тяжёлым вздохом Андрес оставляет своё творение сушиться, чтобы запечь его через неделю. Жизнь от пятницы до пятницы – что может быть печальнее?

– Сеньор Рамос, мне пора. – Андрес поджимает губы, мнёт в руках фартук, оставляет на нём отпечатки. Аккуратно кладёт запечённую мастером кружку в рюкзак.

– Иди-иди, малыш, – несколько раз кивает Пако Рамос, обмахивая новую вазу кистью. – Возьми выходные, у тебя скоро экзамены.

– Нет, не нужно, – Андреса передёргивает от одной мысли о нескончаемой учёбе. – Я справлюсь.

Некстати вспоминается измятый листочек анкеты. Точно ли справится? Вопрос следует за ним по пятам, сидит на плече, нашёптывает сомнения, угрожает, умоляет, запугивает изо всех сил до самой обычной деревянной двери. Дом встречает Андреса ароматом куриного супа, маминых французских духов и тяжёлым запахом отцовских сигар.

Серые кроссовки бесшумно опускаются в обувницу.

– Опять в своей грязи ковырялся? – рыкающий голос отца бьёт по ушам, вызывает желание забиться в уголок и стать невидимкой.

– Глина, папа, я леплю из глины, а не из грязи. И мне за это деньги платят, – негромко возражает Андрес, поправляя и так идеально висящую джинсовую куртку.

– Да? И тогда почему ты висишь на моей шее? Плати за еду, за воду и обслуживание. Деньги ему платят, ха! – Отец не выдерживает и выскакивает из кухни, вытирая руки ржаво-зелёным, давно не отстирывающимся полотенцем. Выглаженная синяя рубашка обтягивает его расплывшееся тело, подчёркивая каждую складку на животе.

– Этим на жизнь не заработаешь, сынок, – пытается смягчить жестокие слова мать, прячущаяся за плечо мужа. Рыжие кудри опять идеально выпрямлены и собраны в конский хвост.

– А чем заработаешь? – шёпотом наступает на мину Андрес.

– Юриспруденцией и медициной. Спасай жизни и никогда не останешься без денег. Люди вечно болеют и влезают в неприятности! – Широко размахивает руками отец, вдалбливая в глупую голову сына непререкаемые истины. – Сотню раз уже объяснял, а ты всё в грязи. Завтра же отправишься к тётушке Селии. Уж она тебе растолкует историю, искусство, философию и литературу.

– Вито, Андрес, хватит. Вы сейчас весь аппетит перебьёте, – мама наконец набирается смелости, чтобы вмешаться. – Я позвоню Селии и договорюсь.

Андрес стоит на пороге, глядя на отца и мать как будто впервые. Ему мерещится, что им уже глубоко за восемьдесят, а мама всё ещё по три часа в день выпрямляет кудряшки, чтобы угодить отцу. Отец уже обрюзгший настолько, что занимает собой целый дверной проём, но всё так же недоволен мамой, им самим и жизнью. Андрес протирает глаза. Галлюцинация отступает. Отступает и Андрес:

– Я не голоден.

– Мать сказала…

– Оставь его, Вито! – Тянет отца за рукав Альба, отбирая замызганное полотенце. – Поест потом.

– У нас принято ужинать семьёй! – рычит Вито в сторону сгорбившегося сына.

Андрес сбегает. Прислоняется спиной к двери комнаты, впивается взглядом в полки, покосившиеся, прогнувшиеся под тяжестью керамических кружек, тарелок, вазочек, фруктовниц, чайников и сахарниц. Они толпятся, сжимаются, пытаются ускользнуть от ожесточённой злобы создателя, защищаются слоями серой пыли.

– Может, папа прав, а? Для чего мне вся эта… грязь? – Андрес всматривается в каждый скол, каждый неудачный узор, плохо продавленный изгиб и злится.

Бездарно. Бесполезно. Никудышно. Никчёмно. Уродливо.

Никому не нужно.

Длинные пальцы дрожат, вытаскивая из рюкзака кружку, скрученную в форме морской раковины. Рука поднимает последнее запечённое творение повыше и замирает. Раз, два, три. Кружка с грохотом летит на скрипучие доски, раскалывается на несколько крупных кусков. Вместе с ней разбивается и что-то внутри Андреса. Что-то доброе, светлое, надеющееся и верящее. Андрес жмурится, крепко сжимает веки, медленно идёт к полке, хранящей тепло его души. Ему хочется наступить на осколок, вспороть ногу, остановиться, не позволить себе сотворить задуманное, но даже с закрытыми глазами он умудряется не окрасить стопы кровью.

Сто двадцать восемь пятниц его жизни выглядят осиротевшими, тусклыми, безжизненными, когда творец собирается превратить их в разноцветные осколки. Андрес берёт в руки ту самую первую кривую тарелку в виде глазуньи. Жёлтый центр для соуса и белый край для еды. Как он гордился своей гениальной идеей, когда впервые пришёл в мастерскую, как хохотала мама, перебирая возможные блюда для этой тарелки. Как кривил губы отец.

Пальцы гладят изгибы, неровности, а мозг лихорадочно перебирает воспоминания. Высокий маяк как колпак для ночной свечи. Мамины аплодисменты. Супница с весёлой собакой на дне. Мамино выдавленное сквозь смех «кто быстрее вычерпает суп и позволит собачке дышать». Мельница. Мамина тоска, ведь он слепил ту самую, на которой она раньше жила. Телега с покосившимися колёсами. Мама, с восторгом предлагающая подавать в ней варенье на стол. Шкатулка в виде подсолнуха. Мамино удивлённо-восторженное спасибо за так давно недаренные цветы.

И каждый раз папино недовольство: взгляд, полный презрения, губы, сжатые в тонкую полоску, сморщенный нос и лекция «головастый парень тратит своё время на грязь, как свинья вонючая». Упрёки, намёки, прикрикивания, угрозы. Слышал ли он от отца что-то другое?

– Тупее бы и не родился, – тянет Андрес, взъерошивая рыжие волосы.

Как он мог быть так слеп? Всё, что хотел от него отец, – престижная специальность, дипломы с отличием, дом в Саррии… Достичь того, чего не смог он сам, так сможет ли Андрес? Сможет ли посвятить себя учёбе, карьере, зарабатыванию денег? Сможет ли заслужить хотя бы одно «я горжусь тобой»? Ответов на эти вопросы нет, как и на тот, что был в анкете. Он будто маленькая гирька, которая должна нарушить равновесие рычажных весов своим выбором.

Андрес решается. Включает свет над столом, собирает осколки с пола, сметает их веником, который украдкой удаётся добыть из кладовки, убирает маленький кактус в сомбреро, берёт в руки телефон и делает сотни кадров. Щёлкает камерой, выкладывает объявления одно за другим, продаёт мечту всего за два евро – меньше стоимости кружечки кофе. Щёлк. Щёлк. Щёлк. Ваза с эффектом вмятин от пальцев подставляет белоснежные бока телефону. Клац. Клац. Клац. Горшок в виде кита выставлен на продажу.

Андрес справляется за два часа. Двести пятьдесят четыре евро – столько стоят осколки гончарского сердца. Андрес смотрит на объявления пустым взглядом, машинально листает их пальцем, прокручивая ленту от начала к концу и обратно. Полки снова прогибаются под тяжестью изделий из глины. Андрес сворачивает Wallapop, открывает браузер и торопливо, словно боясь обжечься, печатает в поиске «Автономный университет Мадрида». Теряется в требованиях, условиях поступления, составляет план подготовки к экзаменам.

Горло пересыхает, будто стягивается невидимой петлёй от каждого слова. Ручка настойчиво обводит первый пункт плана: уволиться из мастерской. Будто выдавленный круг возле единицы может облегчить задачу.

– У взрослых нет времени на глупости, – повторяет Андрес слова отца, мучительной болью пронзающие тело.

Он ложится в кровать, накрывается одеялом с головой, не желая больше никогда выходить за пределы спасительного покрывала. Не отвечает на тихий стук матери, не открывает дверь воплям отца. Не спит. Лишь молча смотрит, как луна сменяется солнцем, слепящим до слёз, а не открывающим новый день тёплым лучиком.

Тошнотворные запахи томатов, чеснока и обжаренного хлеба проникают даже через плотно закрытую дверь. Андрес с трудом выкатывается из одеяла, трёт покрасневшие глаза, забегает в ванну, пытается смыть мерзость родительского завтрака со своего лица. Возвращается в комнату, хватает рюкзак, набирает в лёгкие побольше воздуха и сбегает. Ноги впрыгивают в старые кеды, а в спину летит рык отца:

– Не сдашь анкету – не возвращайся!

Андрес не отвечает. Уличная свежесть приносит облегчение, стирает тошноту. Андрес пинает маленький камушек под ногами, преследует его до самого кафе «Жизнь», которое так и манит горячим шоколадом с перцем чили, свежими чуррос и надеждой. Андрес смотрит на плющ, увивающий колонны под вывеской, разглядывает жёлтые лампы сквозь высокие окна. Отворачивается. Уходит. Идёт полупустыми улицами, заглядывает в окна, ловит чужие улыбки, слёзы, ругань, объятия. Внутри отчего-то пусто, словно бездна вытянула эмоции, оставив после себя тоскливое ничего.

Школа встречает своего первого ученика светлыми коридорами и гулким эхом. Андрес садится за стол, смотрит в окно и отрывается от созерцания, только когда класс пустеет. Подхватывает рюкзак, который так и не открывался сегодня, вздыхает. Бредёт длинными улицами, глядя лишь на брусчатку под ногами, пинает камушек, пока не возвращается к плющу, жёлтым лампам и тёмно-зелёной вывеске. Колокольчик задорно звенит, впуская его в объятия шоколада и кофе.

Зелёная кружка с отколотым бочком согревает ладони, чуррос манят золотыми волнами, но Андрес лишь смотрит, не решаясь попробовать.

– Тётушка Молли, мой анкетный лист ещё у вас?

– Конечно, дорогой. Ты решил вопрос? – Молли с мягкой тоской роется в кармане шали, выуживая абсолютно гладкую бумажку.

– Да, решил. – Андрес упрямо сжимает губы в тонкую полоску, повторяет как мантру название института и факультета.

Ручка быстро скользит, оставляет аккуратные буквы в строчках, рассказывает о принятом решении. Молли сжимает плечо Андреса, печально смотрит и забирает пыльную зелёную кружку с отбитым бочком. Шаркающие шаги удаляются, оставляя Андреса наедине с сожалениями. Одинокая слеза едва касается бледной щеки и тут же вытирается крепко сжатым кулаком. Громкий вдох и шаркающие шаги сплетаются с горечью крепкого кофе, налитого в высокую белую кружку с глупой надписью «у работы три плюса: зарплата, отпуск и пятница».

– Тётушка Молли, я ведь поступаю правильно?

– А что, по-твоему, правильно? – Молли не уходит, роется в многочисленных карманах, будто что-то ищет.

– Когда все счастливы – это правильно? – Андрес спрашивает, оттягивая момент, когда придётся хлебнуть мерзкий напиток.

– Тю, разве кто-то один может сделать счастливыми всех? – Молли придвигает стул поближе к столу и величественно садится.

– Нет, но можно же попытаться? – Андрес вертит ручку в пальцах, смотрит на взбитую пенку в кружке.

– Зачем?

– Что?

– Зачем пытаться? – уточняет Молли, видя растерянность собеседника. – Можно плыть по течению, сложив вёсла в лодку, совершенно не зная, куда приведёт тебя жизнь. Можно грести веслом против течения, просто борясь с обстоятельствами и жизнью, доказывать, что достаточно силён и вынослив. Можно грести, складывать вёсла, снова грести и снова складывать. Можно спланировать всё и потратить половину жизни на расчёты, размышления, но потом сесть на мель через десяток миль. А можно просто идти по воде, потому что никогда не думал, что нужно бороться и куда-то плыть.

– Вы снова говорите загадками, – давит улыбку Андрес, поднося кофе к губам. Морщится.

– На то я и старушка, – смеётся Молли, складывая руки на круглом животе.

– Наверное, я гребу против течения, да? – Андрес спрашивает нервно, неуверенно, как двоечник, отвечающий на сложный вопрос.

– Ты плывёшь по реке так, как выбираешь сам. – Молли подмигивает мальчишке, отражающемуся в стёклах её очков, и встаёт, откликаясь на очередной звон колокольчика.

Только с уходом старушки, Андрес замечает, что золотистые чуррос сменились кусочком яблочного пирога. Он разглядывает маленькие коричневые точечки-вкрапления корицы, небольшие кубики яблока, воздушное хрустящее тесто, но не видит их. Кислая сладость выпечки кусает язык, возвращает вкус жизни. Андрес морщит нос, украдкой косится на Молли, которая о чём-то радостно болтает с высоким блондином, похожим на того самого крутого агента 007. Дышит.

– Давай, соберись, ты не должен жалеть, – убеждает он себя, поглаживает синие буквы, будто пытается соскрести ногтями слова. Не получается.