– Я ждал тебя! Я жду тебя каждый миг своей жизни! – восторженно шептал он, и образы, нестройно роящиеся в голове, стали обретать черты и формы.
Она, смеясь, осыпала его этим сверкающим фонтаном. Он ловил их брызги – иногда в наспех сделанном наброске, иногда в строке – пытаясь зафиксировать эти видения на бумаге, чтобы они вновь не улетели в другой мир. Иногда образы из его головы перетекали на бумагу, иногда его пером водила она, и он всегда жаждал именно этих моментов. Такие рифмы получались лучше всего!
…
Потрудились они на славу. Уставшие и счастливые – Он и Она – разметались на диване, и начался самый сложный разговор в его жизни. Он знал, что этого не избежать.
– Говорят, ты собираешься жениться, – нарочито равнодушно спросила она. Даже не спросила, а проговорила, как факт но сомнительного содержания.
– Ты просто её не видела! Она божественна! Она красавица! Она – первая красавица, я – первый поэт, мы будем прекрасной парой! – стал сбивчиво оправдываться он в ответ.
– Красавица! – слишком громко, даже несколько вульгарно расхохоталась она в ответ. – «Гений чистой красоты»! Да ты так про каждую говорил! Жениться-то зачем?
– Тут другое, – упрямо опустив голову, сказал он. Разговор приобрёл направление, из которого пути назад нет.
– Вот что скажу тебе, мой дорогой, – её голос стал похож на сталь. Он разрезал воздух так беспощадно, что ему страшно было дышать. – Ты – поэт, и ОБЯЗАН служить Музе. Выбирай – или Я, или Она.
Он молчал. Так, в размолвке, они и заснули.
Когда первый луч солнца упал на подушку, она проснулась и засмотрелась на его лицо. Как она любила играть его кудрями, любила смотреть, как вспыхивает творческий огонёк в его ганнибаловских глазах.
– Я помогу тебе сделать правильный выбор, – прошептала одними губами она, нежно водя кончиком пальца по смуглой коже его лица. – Я дам нам… Три месяца. Три месяца мы будем вместе – только Ты и Я. Я договорюсь с Роком. Я покажу тебе, на что я способна. На что МЫ способны! Такого в твоей жизни не было никогда! Я осыплю тебя такими дарами, что ты поймёшь, что мы созданы друг для друга! И ты передумаешь!
Утром он выглядел несколько поникшим, виноватым, но ничего не говорил.
Блестящая, сияющая, она сидела напротив за столом и улыбалась. Разговор начала она:
– Я хочу сделать тебе подарок!
– Подарок? – он с любопытством смотрел в её прекрасное лицо.
– Да. Ты будешь писать… ПРОЗУ!
– Я?! Прозу?! Я – великий поэт России?! Я не смогу! – с возмущением отодвинул он от себя пачку бумаги.
– Сможешь! Ну, если волнуешься, напишешь, что это не твои повести, а чьи-то ещё, – соблазняюще улыбнулась она.
– Чьи?! – непонимающе смотрел на неё Поэт.
– Ну, скажем, Белкина!
…
Три месяца они были вместе и дни и ночи напролёт предавались творческой страсти. Муза не оставляла поэта ни на миг. Карантин, который устроил Рок, сводил на нет все его попытки уехать из Болдина. Он снова и снова возвращался от кордонов к ней и писал так, как никогда до этого не писал. Он ликовал и упивался их страстью, Муза – надеялась. Она верила, что эти три месяца позволят ему сделать правильный выбор.
…
Он не оценил её порыв. Страсть к первой красавице оказалась сильнее. Страсть или Гордыня? Он так и представлял, какие у всех будут лица, когда они войдут в бальный зал. Он – и Она! И ничего, что она выше ростом.
Поэт вернулся в Москву, женился, стал жить в Санкт-Петербурге, но семейная жизнь и денежные хлопоты всё больше и больше затягивали его в суету жизни, разлучая их – его и Музу.
«Мне необходимо месяца два провести в совершенном уединении, дабы отдохнуть от важнейших занятий и кончить книгу, давно мной начатую, и которая доставит мне деньги, в коих я имею нужду», – писал он 30 июля 1833 года управляющему III Отделением А. Н. Мордвинову.
Так он объяснил всем, почему через три года ему снова надо быть в Болдино. И если первое затворничество в Болдино в 1830 году – на три месяца – случилось против его воли, то второго – в 1833 – он искал сам.
– Муза, я вернулся! Где ты?! Я мечтал о Тебе! Я страдал – ужасно! Я всё бросил к чертям и приехал, чтобы мы были вдвоём! Только ты и я! – он кинул плащ и цилиндр прямо у входа и бросился по комнатам искать её.
Она сидела у окна, поникшая, несчастная. «Словно чахоточная дева», – пронеслось в его голове, а сердце сжалось. Как он мог так с ней поступить? Поэт приник к её ногам, положил голову на колени и исступлённо бормотал, целуя нежные руки: «Я всё исправлю! Я буду жить здесь и писать, писать! Мы будем вместе! Я буду служить тебе неустанно! Я перееду в Болдино! Навсегда!»
Она слабой, словно безвольная веточка, рукой гладила так любимые ею упругие кудри, всматривалась в его лицо. Как много боли и отчаяния там залегло! В скорбно проявившейся сеточке морщин возле глаз она прочла обо всех бедах, связанных с закладыванием и перезакладыванием имения, поиском денег для выездов столь дорогой супруги, о многочисленных иждивенцах и отсутствии времени, необходимого для творчества.
– Бедный ты мой! – прижала его голову к своей груди Муза. – Я помогу Тебе!
И они снова были вместе. Они снова поддались безумству творческой страсти. Он огромными кубками пил счастье, но нотка горечи присутствовала, как неотвратимая разлука. Полтора месяца в Болдин снова стали для Поэта одним из самых продуктивных периодов его творчества. Но это было уже не то, что три года назад, когда был он волен и свободен.
…
В третий раз он приехал к ней через год.
– Где ты? – снова бросился он по комнатам усадьбы. Везде шёл ремонт. Он в отчаянии ходил по дому и нигде не мог найти её.
Она оказалась в вотчинной конторе. Туда на время ремонта перенесли его диван. Её хрупкое, почти детское тельце лежало, свернувшись комочком. Сердце Поэта не просто содрогнулось, оно остановилось от предчувствия беды.
Он обливал слезами её невесомые, прозрачные руки, клялся в любви и верности, но она почти не слышала. Лёгкая улыбка тронула её губы, когда его губы приникли к её безвольной кисти.
– Я дождалась! – печально сказала Она и… исчезла…
…
Шёл январь 1837… Поэт сидел у камина, и искорки огня отражались в его глазах демоническим светом. Он даже не повернул голову, когда его гость вошёл.
– Я ждал вас, Жорж! Вы должны помочь мне, – сказал Поэт и повернул уставшее, истерзанное муками лицо к вошедшему.
Когда он изложил свою просьбу, руки гостя мелко затряслись, глаза стали безумны.
– Почему я должен на это пойти?
– Мне больше не к кому обратиться… Муза больше не приходит ко мне, а без неё Поэту жизнь не нужна…
– А Натали?
– Царь позаботится о ней и детях лучше, чем это способен сделать поэт, от которого отвернулась муза, – с горечью отвечал Поэт.
– Но почему я?!
– Вы – мой свояк. Вы заступитесь за честь семьи! Ни к кому из друзей я не могу обратиться: свет не поверит! А с вами… я уже всех подготовил. Ни у кого – даже у потомков – не должно быть никаких сомнений!
– А как мне жить после этого? Убийцей поэта? Меня же будут проклинать все!
– Жорж… Это ваш долг… я разрешаю рассказать об этом только вашей супруге – сестре Натали. Она поймёт.
Семнадцать по пять и две по одной
Александра Шарова
– …И в офисе наших конкурентов, – с плохо скрываемым торжеством возвестил Николай Сергеевич, – прямо сейчас проходит обыск и изъятие документов!
По залу заседаний прошуршал вздох изумления, приправленный плохо скрываемым злорадством. А директор рекламного агентства продолжал:
– Уж не знаю, что они там учудили, но к нам сегодня обратился их крупнейший заказчик – известный химический холдинг, у которого в связи с этой пренеприятной историей (многозначительная улыбка) горят сроки запуска рекламной кампании нового репеллента РСПД-23/8. Что за смех? Не вижу повода! Всего лишь «Репеллент системного пролонгированного действия версия 8 от 2023 г.». Вы что, хотите им посоветовать прямо под такой торговой маркой запускаться? В нашей стране даже сами знаете что называют «Тюльпан» и «Гиацинт». Хотя, честно говоря, запах от этого репеллента такой, что его можно было бы Министерству обороны поставлять, если бы не Конвенция о запрещении химического оружия. Конечно, заказчик готов доплатить за срочность, если мы берёмся выполнить работу за одну неделю. Два дня на товарный знак и идею рекламного ролика, четыре дня на съёмки. Время на ТВ у них заранее проплачено, обратной дороги нет. Это вызов. Работаем не так, как вы, коллеги, привыкли – тянуть резину и клиента измором брать. Тут нужна идея, которая зайдёт с первого раза. Предварительная встреча с заказчиком и обсуждение вариантов завтра в девять утра. – Общий вздох ужаса и негодования. – От себя добавлю: тот, чьё предложение будет завтра одобрено, получит премию в сто тысяч рублей.
– … Нет, лучше круглый трёхъярусный из бисквита с кремом, ягодами, глазурью и мастикой. И в бело-лавандовых тонах.
Димон грустно вздохнул. Ему, честно говоря, вообще было всё равно, какой торт Наташка выберет на свадьбу. Ему бы и медовик в коробке из соседнего SPARa вполне зашёл. И денег жалко на всю эту ерунду, на костюм, который он никогда больше в жизни не наденет, и на свадебное платье. И на дурацкие цветочки-бантики. На все эти англосаксонские заморочки, глубоко чуждые русской душе выходца из славного города Кулебаки. Лучше бы расписались по-тихому да съездили потом вдвоём куда-нибудь, не на Канары или Мальдивы, конечно, но хоть в Турцию или в Крым. Но денег и на свадьбу, и на поездку всё равно не хватало.
– Эх, – вернулись его грустные мысли к работе, – придумать бы до завтра что-нибудь такое про мух и комаров!..
…По грунтовой дороге между только-только начинающих зеленеть берёз неспешно поскрипывала немолодая двуколка. На козлах солидно и вольготно разместил свой необъятный зад местный мужик. На фоне его серого потрёпанного зипуна из грубого сукна, свежей зелени березняка и удивительного голубого для средней полосы неба особенной чернотой выделялась господская крылатка и абсолютно неуместный в глубинке немытой России цилиндр. Но он, этот цилиндр, был очень нужен. В сочетании с бакенбардами именно он обозначал всем известный профиль солнца русской словесности. Барин ёрзал на жёстком сиденье и беспрерывно махал руками, как будто совершая магические пассы и стараясь наложить заклятье на ужас Тверской губернии – гудящее облако твёрдых и крупных, как семечки, комаров. Как поклонники после рок-концерта (до которого ещё двести лет) пытаются хоть прикоснуться к кумиру, хоть ниточку от его костюма оторвать, комары пытались испить кровушки поэта. Наверное, чтобы детям и внукам потом рассказывать:
– Не поверите, кого только мне в жизни кусать не привелось!
Мужик с сочувствием оглянулся через плечо. Зипун, лапти с обмотками и борода до глаз защищали его от родной природы почти как скафандр космонавта за бортом МКС.
– Что, барин, заели? – спросил он довольно равнодушно. – На вот, ослобонись!
И протянул (наезд камеры) белый флакончик с хорошо знакомой зрителям чёрной завитушкой подписи и профилем, выполненным одним штрихом гусиного пера. «Репеллент Александр Пушкин». На фоне молодой зеленеющей листвы побежали по экрану знакомые строки:
Ох, лето красное! любил бы я тебя,
Когда б не зной, да пыль, да комары, да мухи.
– …Да, Дмитрий, примите поздравления. Честно говоря, не ожидал. Хорошая работа. А учитывая, что эта тема в следующем году, к 225-летию Пушкина, станет модной, и заказчик это сразу сообразил, начинаю думать, что мы мало с него запросили.
Николай Сергеевич думал уже о другом – где и как снимать будет. Кого позвать на роль ямщика, а кого на Пушкина? Пореченков с Хабенским?
А дальше… С таким их креативом, как РСПД-23/8, работы с этим гигантом химиндустрии хватит агентству на всю жизнь.
…На журнальном столике лежали семнадцать бумажек по пять тысяч и две по одной.
«Конечно, – думал Димон, – когда они СЕБЕ премии платят, наверное, подоходный 13% не вычитают. Да ладно, и так хорошо. Просто как с неба деньги упали! Вот говорят, что в школе много лишнего учить заставляют, а только как догадаешься, что лишнее? Будет теперь у Наташки и платье это дурацкое с бантиками и фатой, и торт трёхъярусный, и родственники с подругами в ресторане (год копили!), да ещё и свадебное путешествие!»
Давно у них друг от друга не было секретов. Какие тут секреты, когда уже целый год два провинциала, не то чтобы собравшиеся покорить столицу, но в надежде на другую, лучшую, яркую и суетную жизнь, съехались в однушку в Люберцах. Пусть совсем маленькое, пусть выходящее окнами на глухую стену огромного торгового центра, но первое в жизни «своё» жилье. В котором делать они могут всё, что сами захотят. Как говорила мама Димона о счастливом времени в шестидесятых, когда семья перебралась из полуподвальной коммуналки в свою первую отдельную хрущёвскую панельку – «Хоть голым по квартире ходи»! Никто им не указ. Это сегодня он один случайно – Наташка на родину подалась, подружек и родственников на свадьбу приглашать. А у него образовался свободный вечер, чтобы о жизни подумать.
«Нет, не скажу до загса. Пусть это ей будет сюрпризом. Отмучаюсь на свадьбе, вот тут и будет нам настоящий праздник – проводим гостей и пойдём в агентство выбирать путёвки. Море, солнце, и мы вдвоём!» – он ведь свою Наташку по-настоящему любит. В Москве таких не найдёшь – как раз из тех, которых, как в народе говорят, находят не в хороводе, а в огороде. Да и где эти огороды в столице? Вот и знакомятся люди в сети, в офисах или того хуже – на дискотеках. А они в очереди познакомились, когда временную прописку оформляли. Он сразу понял – вот такая ему и нужна, среди суетной столичной жизни поддержка и опора. Простая, надёжная, честная, на всю жизнь! Ну, залетело немного дури в голову с этой свадьбой, лимузином и голубями, но природная практичность и провинциальная душевная чистота всё равно своё возьмут.
Приятные мысли утянули тихо в сон, которому не могли помешать ни синтетические сполохи реклам соседнего торгового центра, ни винегрет звуков от роликов Tik-Tok и YouTube из-за стен соседних квартир. Последнее, на что они смотрели, снимая комнату, была звукоизоляция. А первое, конечно, цена.
Разбудило Димона среди жаркой июльской ночи деликатное прикосновение к ноге, торчащей из-под простыни. Кошки в доме не водилось, и осознав, что в комнате он не один, менеджер по рекламе и любящий жених подскочил на кровати.
В ногах у него сидел… Нет! Этого не может быть! В ногах у него сидел и грустно улыбался сам Александр Сергеевич, не по погоде одетый во фрак и цилиндр. Та самая крылатка была небрежно наброшена на спинку стула, на которой с вечера развалились ношенные домашние джинсы хозяина квартиры.
– Ну что, Дмитрий, – спросил с укоризной в голосе поэт, – и не стыдно Вам? Ну право слово, чем я лично перед Вами провинился? Ничем, кажется. Вы вот даже за «У лукоморья дуб зелёный» высший балл получили в детстве в лицее своём провинциальном. Я бы, честно говоря, вас за это поношение с репеллентом непременно на дуэль вызвал, но моё нынешнее бестелесное состояние, сами понимаете, мне этого сделать не позволяет. Сижу на Вашем ложе уже битый час и наблюдаю, как Вы спите сном праведника и совесть за то, что в корыстных целях воспользовались именем совершенно неповинного человека, Вас, как вижу, не мучает. Ну, найдите в себе силы, сударь, посмотрите мне в глаза и объяснитесь.
Посмотреть в глаза? Да у Димона дыхание от ужаса перехватило, а слова вообще застряли где-то глубоко-глубоко в горле. И хотя тень поэта не проявляла враждебности, жуть накатила такая, что и мысли в голове боялись шевельнуться.
– Что же мне с Вами делать? – продолжала размышлять вслух тень великого поэта. – Ну, сделанного не воротишь. Этот химический гигант со своими горящими сроками (поэт мимоходом показал неплохое знание деталей устройства современного мира) на попятную, конечно, не пойдёт. Но лично Вы? Ваша бессмертная душа? С ней-то что будет? Так и хочется, сударь, наложить на Вас епитимью. Например, каждую ночь буду вам сниться. Нет, это не годится – времени у меня хоть и целая вечность, но тратить его на начинающего менеджера по рекламе не хочется. Или вот – могу на год заставить Вас говорить только моими стихами. Это будет презабавно. Да, конечно! Только не теми стихами, что я за всю жизнь написал – с моим словарным запасом в 21 тысячу слов вы бы, пожалуй, и приспособились. А только теми стихами, что помните прямо сейчас из курса литературы лицея номер три города (прости, Господи!) Кулебаки.
Хоть Димон и не мог шелохнуться от ужаса пред лицом солнца русской словесности, мысли в его голове стали понемногу оживать.
Из школьного курса?
– Мой дядя самых честных правил…
– Я вам пишу, чего же боле…
– Златая цепь на дубе том…
– Я памятник себе воздвиг нерукотворный…
И, наконец, совершенно не применимое в двадцать первом веке:
– Жил был поп,
Толоконный лоб.
