– Бабуль, ты чего здесь? – шёпотом спросил он.
Пожилая женщина в одной ночнушке и босая повернулась к нему. Седые волосы были растрёпаны, подслеповатые глаза искали источник звука, от чего она неестественно вытягивала дряблую шею вперед.
– Кость, ты? – скрипучим голосом спросила старушка.
– Нет, бабуль, это я, Тимофей.
Он подскочил, что бы поддержать её под руку, видя, что она собирается шагнуть ему на встречу. Комната едва была освещена тусклым фонарным столбом с улицы.
– Ты чего не спишь?
Женщина оперлась дрожащей от тремора рукой, пристально посмотрев на внука, но взгляд её уходил как будто бы сквозь него. Вытянутое лицо было испещрено морщинами. Шаламов заметил, что стол был хаотично сервирован.
– Пойдем спать, – предложил он, – поздно уже.
– Нужно накрывать, – возразила старушка, потянувшись к ящику с посудой, – скоро Костя вернётся.
– Бабуль, – Тимофей остановил её, – дедушки уже второй десяток как нет.
Она выпучила на него заплывшие бельмами глаза.
– Как нет? А где ж он?
– Умер, – с видом произносящего очевидное ответил Шаламов, – пойдем спать.
– Ты что такое говоришь! – нахмурившись, возразила старушка и, одернув руку, принялась за сервировку.
Тимофей хотел ей воспрепятствовать, но на кухне зажегся свет, вошла его мать и занялась престарелой.
– Иди к себе, – с укором сказала она ему, – перегаром не дыши здесь.
Шаламов попытался помочь, но мать, строго посмотрев на него, продолжила громким шёпотом:
– Я же тебя просила так поздно не возвращаться!
– Она уже не спала, – возразил сын тоже зачем-то шёпотом, хотя все домочадцы уже бодрствовали, – я никого не разбудил.
– Какая разница? За ней уход нужен, я работаю, а ты не помогаешь!
– Я тут вот, – Тимофей неуклюже вынул из кармана свою долю в виде нескольких измятых купюр и мелочи, что не к месту звонко посыпалась по полу, – денег принёс.
Мать хмуро посмотрела на них то ли спросонья, то ли от сомнительности предполагаемых источников этого дохода, но промолчала.
– На следующей неделе я во вторую работаю, – добавила она, – посиди с ней после школы. Без этих твоих… гулянок.
Женщина силой повела свою престарелую мать, что растерянно округляла подслеповатые глаза, в спальную, невзирая на её протесты.
– Хорошо, – пообещал Шаламов.
Всю следующую неделю Тимофей провёл в двух локациях: дом и школа, благодаря чему подтянул учёбу, выучил-таки расположение кабинетов в лицее и начал нормально высыпаться. После занятий он, покормив бабушку, брался за уборку урожая во дворе. Собирал оставленный в сарае для сушки картофель в мешки и спускал в погреб, сгребал и сжигал жухлые стебли томатов и огурцов. Вечером, подготовив домашнее задание, ковырялся в гараже с байком, который после своего последнего путешествия упорно отказывался заводиться. Подельники периодически названивали с однотипными приглашениями времяпрепровождения, но Шаламов стойко отказывался.
В один из таких дней, закончив во дворе, Тимофей вернулся в дом, перевести дух, и застал такую картину. Кнопочный мобильный трезвонил писклявой полифонией на всю кухню, а бабушка уже подсевшим голосом жалобно вопила над ним:
– Андрюш! Это ты? Андрей, я не знаю, как его включить! Андрюш!
Шаламов, иронично усмехнувшись, ответил на вызов. Это была его мать, и она справлялась, как дома идут дела, только и всего. Отрапортовав, подросток повесил трубку и повернулся к пожилой.
– Бабуль, сто раз тебе показывал, нажимаешь на зелёную кнопку и говоришь.
Старушка отмахнулась, присаживаясь на табурет:
– Очки где-то оставила, а без них не вижу я этих кнопок. Нажму ещё невесть куда.
Тимофей, не долго думая, открыл дверцу холодильника и попал в точно цель – очки с толстыми линзами лежали на контейнере с битками.
– Так, – строго посмотрел он на бабушку, – ты опять котлеты хомячила, пока никто не видит? Тебе доктор запретил жаренное есть.
Старушка виновато улыбнулась.
– Я чутка. Ну, хочется же.
– Вот живот прихватит и расхочется, – укорил он её и тоже присел за стол напротив.
Сегодня она казалась в здравом уме. Снежно-седые волосы были аккуратно собраны крабом на затылке, глаза ясны, даже осанка будто бы стала прямее.
– Помню, батюшка меня снарядил в путь-дорогу, – начала она вдруг. – Переехали мы токмо. Вещей – в узелок полезут. От войны бежали, чего уж там спасать? Самим бы спасться. На последнее эту избу выкупили. Ничего тут не было, ни сеней, ни хлева, – печь, да горница. Всё сами строили, благо люди подсобили, и решил батюшка стол накрыть, ну, и снарядил меня за самогоном. Колька-то тогда уже на фронте был, – с горечью в голосе обмолвилась она о пропавшем без вести брате, едва уронив слезу. – Дал мне грошик, да черпак жестяной. «Ступай», – говорит. Дошла я до шинка, подаю что вручили. «А сколько лить-то тебе, дочка?» – спрашивает. А я и не знаю, – развела бабушка руками. – Ну, и налила она мне по края. Молодая была, робко супротивить, взяла, как есть, да побрела. Крадусь, аки тать, расплескать боюсь. Эдак, я, думаю, к столу-то не поспею, а коли поспешу – пролью, и как быть? – бабушка лукаво улыбнулась. – Ну, и хлебнула чуток. Райкой закусила, ветка аккурат из околицы росла. Сподручней стало, но не шибко. Чего ж я там глотнула? Что клюнула. Ну, и ещё отведала, – беззвучно засмеялась старушка. – Несу, в общем, черпак к столу. Гости уже собрались, пол деревни ни?что. А батюшка посмотрел на меня грозно и говорит во всеуслышание: «Мать, гляди, дочь-то у нас хмельна!» Ой, стыдобы было.
Тимофей искренне улыбнулся. Это была одна из тех историй, которую он слышал не единожды, но она умиляла его всякий раз, хоть он и не признавался в этом. За окном, похожим на монитор черно-белого проектора, проехала запряженная кобылой телега, в которой веселые селяне, растягивая аккордеон, пели старую задушевную песню. Так рассказ бабушки оживал, выстраивая пространственно-временной мостик между эпохой, что жила лишь в воспоминаниях уходящего поколения, и современностью.
– Аки вчера всё это было, – задумчиво проскрипела старушка, глядя в окно, где расцветали её воспоминания. – А на руки глядь – все в морщинах. Вся жизнь в один миг.
Барыга
За минувшую неделю ночные показатели температур опустились еще ниже, листва в округе окрасилась пурпуром и охрой, а в воздухе стоял ни с чем несравнимый запах костров и сушняка. Осень снимала пальто в прихожей, готовясь войти. Крикливые стаи ворон кружили по округе, сколачивая компанию для долгого и опасного перелёта. Сумерки всё раньше окутывали посёлок, тянувшийся одной длинной витиеватой улицей на высокий холм, под которым серебрились заливные озёра.
Шаламов, за неимением бани, направился в летний душ, оборудованный в сарае, бодрясь от вечерней прохлады сентября, в одних трениках с ведёрком горячей воды в руках и мочалкой наперевес. За дощатым забором в глаза ему бросилась худощавая фигура, что густо дымила папиросой, и Тимофей полюбопытствовал, кто это отирается у его двора. Это был Шевчук. Он, молча пожав протянутую руку и глубоко затянувшись, продолжал смотреть на остановку железно-дорожного полотна, что пролегало в ста метрах от них. К платформе как раз прибыла вечерняя электричка.
– Ты чего тут? – недоумённо поинтересовался Шаламов.
– Барыгу видишь? – не отводя глаз от поезда, спросил тот, выпустив струю молочного дыма.
Тимофей вгляделся в редкие фигурки пассажиров в широких окнах, но ничего не понял.
– Нет.
– И я нет, а он есть, – усмехнулся Станислав.
Электричка, издав протяжной гудок, тронулась в путь, а на перроне остался смуглый под «бокс» стриженный темноволосый восемнадцатилетний парень, Евгений Казакин по кличке Казак. Он, быстро спустившись по бетонным ступеням с гравийной насыпи, подскочил к компании.
– Ну что? Ты подмылся? – вместо приветствия со смехом уточнил он у Тимофея, пожимая руку. – Или только собрался?
– Как прошло? – перебил его вопросом Шевчук.
Казак растянулся в хитрой улыбке, блеснув золотой коронкой на резце зубов, что на его загорелом лице казались белоснежными.
– Клиент доволен, – ответил он. – Товар уехал, барыши остались, – и, переведя взгляд на Шаламова, предложил: – ну, что, младшо?й, пошли в бане тебя подмоем! Получше, чем в сарае в тазике плескаться.
Тот, соблазнившись, задумался.
– Давай пива возьмём, – потирая в предвкушении руки, вставил Станислав.
– Конечно, возьмём! – ответил Евгений. – Вот младшо?й и сгоняет, – кивнул он, ощерившись, на Тимофея и всучил ему купюру. – А мы баню пока растопим.
Сумерки охотно занялись в закоулках улицы. Закупив в сельском магазине алкоголя и снеков, Тимофей проник на задний двор большого дома в центре деревни. В хлеву справа, грузно переминаясь с ноги на ногу, не громко мычала корова. Душный запах навоза доносился оттуда. Слева асбестовая труба над кровлей попыхивала грязно-сизым дымом, а в закопчённом предбаннике характерно потрескивали дрова.
– Дёшево отдали, – сетовал Казакин, закрывая дверцу топки, в которую только что подкинул свежих поленьев. – В следующий раз дороже скинем.
– Ты прилавок что ли открывать собрался? – саркастично уточнил Шевчук.
– Дают – бери, а бьют – беги.
– Вот нам по голове и дадут.
– Ну, и сливайся! – громкоголосо урезонил Евгений, принимая протянутую ему полторашку хмеля. – И пива моего не пей!
– С чего это оно твоё? – возмутился Станислав, выхватив бутылку. – Вместе замутили, вместе и выпьем!
Казакин, нагло ухмыльнувшись, откинулся к бревенчатой стене на широкой лавке, крыльями раскинув по-молодецки сильные руки. Он был коренаст и в меру атлетичен, но его манеры выдавали в нём того ещё гопника.
– Вы вообще о чём? – спросил, наконец, Шаламов.
Те молча переглянулись.
– Всё те надо знать! – закичился Евгений.
– Да ладно, – ответил Шевчук. – Тимон – свой.
– Свой, говоришь? – растянулся в улыбке тот, повернувшись к подростку. – Ну, снимай трусишки. Посмотрим, какой ты – свой.
И, оголив молочные в сравнении с тёмной спиной ягодицы, нырнул в парилку. Здесь, подкинув колодезной воды на камни, банщики расселись по лежанке.
– Чего ты там прибеднился? – ухмыльнувшись, спросил хозяин у подельника, севшего ниже.
– Мне и тут хорошо, – ответил Стас.
– Не шаришь ты! Привык в своем амбаре мерзнуть.
– Чем тебе моя баня не нравится?
– Полы у тебя холодные! – заявил Казакин. – А тут, – он указал на плинтуса, – вдоль заваленки землёй просыпали. С умом делали, не то, что у тебя!
– И кто же делал? – сыронизировал Шевчук. – Ты что ль?
– Ну, не я, – поправился тот, смочив от жара кончики торчащих ушей. – Дя?хан строил.
– Вот-вот, – кивнул Станислав. – Делали-то по уму, да не по-твоему?.
– Ты что ль плотник?
– А я и не отрицаю, дед нашу баню строил.
– Фигню ваш дед построил! – уверенно заявил Евгений. – Кто ж из шпал парилку делает? Креозотом дышите!
– Нет там никакого креозота! – вытянул Шевчук. – Два раза протопил нормально, все испарилось.
– Ага, – закичился тот, – испарилось… Эту баню, – горделиво махнул он рукой на тёмные стены, – строили, когда ещё помнили, как строить… по старинке, – значимо выделил парень.
– Ну-ну, – саркастично ощерился Станислав. – Типа, раньше и брёвна были крепче и мастера ловчее…
– А то ж нет?
– Чего ж тогда твои бравые предки бетон не лили?
Казакин завис на мгновение, а Шевчук ещё более расплылся в издевательской ухмылке.
– А потому что не надо было! – отрубил он, наконец. – Дерево – самый лучший материал, чистый, его и выбирали.
– Да ни черта они не выбирали, – раздражённо отвечал Станислав. – Что было под рукой, из того и строили. – Он, зачерпнув из кадки колодезной воды, плеснул на толстокожую бочину котла, от чего тот зашипел, как старый экспресс, насытив комнату горячим паром. – Понапридумывал себе… технологии древних русов. Что тогда, что сейчас, Женёк, лепят из того, что есть… Чем бедны, тем и родны.
Возникла пауза, воспользовавшись которой Шаламов снова спросил:
– К слову… о том, что есть… чего у вас там есть-то?
Евгений кичливо ухмыльнулся, смерив младшего хитрой миной.
– Планта?рь[2 - Плантарь – сленг. плантация], короче, мы нашли, – начал он.
– Угу, – иронично кивнул Станислав, особенно выделив следующее слово, – «мы».
– Да ты! Ты! Ты нашёл! – поправился рассказчик.
– На сенокос с батей гоняли, – перебил его Шевчук, стирая влагу, набегавшую в глаза, – я его приметил. Походу, кто-то сажал в своё время, она семена кинула, но не ослабла.
– Мы её всё лето на железке[3 - Железка – рег. сленг. железная дорога, в данном случае подразумевается, как место работы.] шаби?ли[4 - Шабить – сленг. курить], – продолжил Евгений, – пару раз городских угостили, и гусь один взять захотел.
