Николай Кокурин "Сказочки для отчаянных"

Надобно так же помнить, что районы–материки, двигаясь со скоростью два сантиметра в год, в конце концов снова воссоединятся в единое целое и город Дзеро получит вторую жизнь, хотя и будет тогда называться Орезд, потому что соединится другими берегами–краями нежели прежде. И вполне вероятно, что именно тогда весь наш данный пласт бытия перенесётся в следующий целиком, даже вместе с семью существами. То время все мы трепетно ждём и скромно называем концом света. Аминь.

09–10.10.2006

02. Буква Я

Жили–были буквы, нарисованные на картоне с магнитиком. И лежали в коробочке, пылились, ни о чём не думали, просто жили–были, не тужили.

Но тут буковка «Я», толи от скуки, толи так было надо, задалась вопросом: «Зачем я нужна? В чём смысел моего житья–бытья?» и стала донимать всех этими вопросьями, не тужитькать мешать.

Разумеется, все прочие буквы легко отвечали на таковые налегчайшие вопросцы. Только совсем отсталая буква, типа «я», последней буквы в советском алфавите, не ведает очевидного ответа.

Но все буквы, однако, предлагали разное, каждая в зависимости от того, что она за буква.

Буква «А», например, твердила о том, что смысел в том, чтобы все остальные буквы обслуживали её. Так она решила, узнав откудава–то, что её далёкий славянский предок называлась «Азъ» и где–то рядом с той местностью даже существовал без–прекословный закон для всех остальных: «АЗЪ – Господь Бог твой, да не будет у тебя иных богов, кроме Меня»[1 - Исх.20:2.]. Отсюда буква «А» делала вывод, что она толи дочь, толи правнучка Бога и требовала себе поклонения и служения. А не так давно буква «А» узнала, что ещё более древний её финикийский, а затем и арамейский предок назывался «Алеф», т.е. «Бык», рогатое животное, и буква «А», немного расстроилась. Но на следующий день ей так же рассказали, что некто, именовавшийся Сыном Божиим и Сыном Человеческим, называл себя «Алеф» на греческий манер, мол, «Аз есмь Альфа и Омега»[2 - Откр.1:8, Откр.22:13.]. Обо всём этом ей сообщила буква «У», чей смысл жизни состоял в ежедневном удивлении чему–либо и она старалась даже в этой пыльной коробке находить всё время что–нибудь новое и удивлялась этому, даже если это новое было хорошо забытым старым. Услышав про «Омегу» буква «А» конечно не была в восторге, что почёт и уважение придётся делить с какой–то там «О», четырнадцатой от начала, а у греков и вовсе последней (в чём, кстати, «Я» находила некое себе сродство и утешение), но она нашла выход: она объявила, что под Омегой имеется ввиду не божественное, а человеческое и поэтому если и нужно почитать «О», то всяко не в равной степени с «А». Хотя сама–то «А» обличаемая совестью, понимала, что слукавила. Для «Я» с каждым выкрутасом «А» открывались и новые объяснения по теме её интересующей. В завершении бесед с «А» «Я» решила, что если использовать версию буквы «А», то смысл заключается в том, чтобы из животного (Алеф), стать Человеком. А буква «Т» подала для этого ещё один повод так думать, рассказав, что Сын Божий греческим алфавитом, но финикийскими буквами говорил о начале и конце, но если быть более точным и используя финикийские буквы использовать же финикийский алфавит, то должно сказать: «Азъ есмь Алеф и Тау», т.к. в финикийском «Тау» в конце алфавита и означает, собственно КОНЕЦ, дословно КРЕСТ. «Я» заключило, что, чтобы стать из животного Человеком Богоподобным, должно принести свою звериность (Алеф) в жертву (Тау). И буква «Т», услышав такой вывод, вспомнила своего славянского предка и сказала: «Твердо!», т.е. – нерушимо, воистину, так.

Пока буква «Я» бродила по коробке мнения её бродили вместе с ней. Было даже, что буква «Ч» на какой–то миг внесла сумятицу в уже было устоявшееся мнение, мол, Человек это Черви, а значит не в этом смысл, раз цель червива, там плач и скрежет. Но вскоре выяснилось, что «Черви» могут быть разные, иногда это даже может означать «Червонность», т.е. «Красность», иначе «Красивость» и «Я» ликовало.

Но когда все буквы рассказали ей всё, что знали и прошло ещё немного времени, пока всё переварилось, освоилось и осело «Я» опять заскучало, т.к. своего смысла она так и не нашла. И долго бы ей ещё скучать и отчаиваться, если бы не маленькая девочка, решившая научить своего младшего братика буквам и словам. Девочка вытряхнула из пыльной коробки все буквы на кухонный стол и беря первую попавшуюся букву произносила звук, который с буквой связан и примагничивала картонку к холодильнику для наглядности. После из букв начала складывать слова. Сперва девочка сложила слово «БОГ» и попросила брата проделать тоже, рассказывая, что Бог – это Тот, Кто Создал всех и всё. А ещё Он – ПАПА (и выложила слово на холодильнике) всех, кто Его Любит и слушается Его. Затем было слово «МАМА». После того как братик бурно порадовался, что его любимую мамочку можно написать буквами, девочка объяснила, что МАМОЙ зовут так же ЦЕРКОВЬ, т.е. всех, кто любит и слушается ПАПУ, дружат между собой, имеют общие добрые дела и собираются по праздникам вместе порадоваться и поплакать, когда есть на это причины, попеть и выразить свою благодарность БОГУ. Иначе говоря, это люди, человеки, ЧЕЛОВЕК.

– Например, ты – человек, я – человек, – и девочка выбрала из кучи букв ту самую «Я» и примагнитила её к холодильнику. И тут «Я» осознала, что смысл не может быть у каждого свой, смысл у всех общий и смысл этот в общности: все буквы имеют как бы свой личный смысл, но он лишь отражение общего, а общий состоит в том, чтобы в дружбе своей и единении являть ту или иную КРАСОТУ в словах, предложениях, строфах. В Браке, Союзе букв рождается какое–либо понятие, определение, образ предмета, смысл. Общий Смысл – это ЧЕЛОВЕК, т.е. ЦЕРКОВЬ; частный – быть частью общего, быть винтиком, гаечкой, буковкой, быть полезным и получать от этого удовольствие. А бесполезных, то бишь бессмысленных не бывает, нужно только осознать, если ещё не осознал, тот талант, ту пользу, которая заложена в каждую букву, каждый знак препинания и радоваться этому.

С тех пор «Я», даже когда снова приходилось подолгу пылиться в коробке и когда казалось, что смысл утрачен, вспоминала, что было время (и может будет ещё), когда все здесь лежащие словно в братской могиле были (и будут) использованы во всей нашей общности, вызывая неподдельную детскую радость у тех, кому мы пригодились. «Я» успокаивалась и блаженно улыбалась под толщей своих коллег и друзей и чувствовала такую же блаженную улыбку у них, не смотря на кромешную тьму вокруг.

09–10.10.2006

03. Табуретка и Художник

Вариант 1

Жила–была деревянная табуретка. Точнее – начинала жить. Жили–были это те, что уже пожили, прожили всю жизнь почти, были в прошлом воспринятыми и теперь только доживали. Но наш герой, точней – героиня, только–только вышла с конвейера и поступила в розничную торговлю, в городской «Универмаг».

Поставили табуретку в ряду современной мебели. Изящные дорогие стулья, новомодные банкетки, вальяжные шезлонги, ласковые пуфики и чопорные кресла–качалки окружили нашу табуреточку, сразу же осмеяв за простоту и дешевизну. Офисные кресла надменно и презрительно молчали, даже не оглянувшись на почтительное приветствие новенькой. Но табуретка вовсе не придавала этому никакого значения и была довольна тем, что у неё легко получалось делать то, что рекомендовали деревья в лесу, брёвна на сплаве и доски в столярном цеху: желать здоровья и долгоденствия всем седалищам, которые встретятся в жизни, ведь это такой непосильный и здоровье подрывающий труд – являться чьим либо сиденьем, особенно, если мягкое место клиента не приглянулось. У седалищ есть свой печальный, вековым опытом проверенный афоризм: жопу не выбирают. Может на слух звучит грубовато, но в этих словах вся боль, пот, кровь и слёзы всего того, на чём кто–либо, когда–либо сидел во все времена, во всех народах и на всех континентах.

Покупатели взоров на табуретке не останавливали, едва скользнув краем глаза по ценнику: «150 рублей». Их взгляды цеплялись за дорогие кресла и зады покупателей неудержимо устремлялись к ним, чтобы апробировать достиженье в культуре сидений. На табуретку ни разу никто не присел, но ей не было почему–то от этого грустно. Хотя для всех это был показатель невостребованности и низкосортности. Впрочем, собеседники у табуретки были. Это современные железные табуреты с мягким поролоновым верхом, обтянутым чем–то отдаленно напоминающим кожу. На них время от времени присаживался покупатель или даже продавец, и цена у них была раза в три–четыре повыше, но вероятно более близкое родство побуждало их обращать на табуретку внимание и беседовать. От них табуретка узнала, а они сами услышали это из разговора покупателя–священника («вот бы кому восседать на мне» – помечтала табуретка), покупавшего себе компьютерный стол с креслом где–то через неделю после Нового Года, что, оказывается:

Новогодняя Ёлка (а именно из ёлки по странному стечению обстоятельств и была собрана наша табуретка), вовсе не Новогодняя, а Рождественская. Точнее – Новогодняя, но летоисчисление имеет отправной точкой день рождения какого–то толи бога, толи полубога, получеловека ли, полугероя или ещё, сосна их подери, не разберёшь кого и новый год подразумевает возраст этого Сидельца. Главное, однако, в том, что, как говорил тот сиделец–священник, – мало кто понимает, почему именно Ёлка берется на Рождество ли – как ни назови – на Новый ли Год. Потому, – продолжал он, – что это хвоя, хвойное дерево. А того самого Сидельца, мол, чей день рождения отмечается, убили хвойным деревом. Толи по голове хвойной дубиной ударили: толи прямо на дереве этом повесили, плохо мы, табуреты, запоминаем такие мелочи, но усвоили суть.

Задумалась табуреточка, затрепетала, удивляясь таким параллелям между собственным материалом, из которого создана, и историей праздников человеческих. Какую–то близость к людям ещё большую почувствовала, чуть ли не кровное родство… и испугалась, а ведь и впрямь – кровное – убили ведь человека–то или кем он там у них был ли, работал. Надо бы разузнать поподробнее. Словно вину за собой какую почуяла, словно это она убила, или ею убили.

И ни у кого не спросишь. Компьютерные кресла как–то мимо ушей тот разговор священника пропустили, да и мало их от тогда присутствовавших осталось. Диваны и вовсе не вслушиваются в людское сотрясание воздуха, люди им интересны разве что в спальнях… Пытала, расспрашивала соседок, всё в основном одно и то же рассказывают, повторяются. Разве что вспомнили ещё деталь:

– То самое хвойное дерево не обыкновенное и имеет какую–то удивительную и длинную историю. Будто давным–давно жил сиделец по имени Арваам[3 - Вечно эти сиденья всё перевирают, не Арваам, а Авраам (прим. автора).] и вот гостили у него три странных путеходца. В то время более или менее солидные люди ходили с палками, как теперь с пистолетами, от волков ли обороняться или от бандитов отмахиваться и называли эти палки – посохами. Так и у этих трёх бродяг было по посоху. Все три из хвойных пород выструганы. Но как эти три палки с той дубиной связаны, не помним, может одним из них того Сидельца и забили? Помним только, что без палок странники дальше пошли и, не смотря на то, что были безоружны, уничтожили пять городов и при том достаточно многолюдных.

У табуретки спёрло дыханье: так вот какие предки у хвои, какие Сидельцы нас предпочитали всем прочим видам деревьев!

Чуть больше года простояла табуретка в магазине, когда и её наконец–то купили, что странно, даже не присев для проверки на прочность, разве что руками потискав. Покупатель был скор, не разговорчив. Несмотря по сторонам, он вошёл в отдел и прямёхонько к табуретке. Расплатился и тут же прочь, унося в руках приобретенье.

Мужчина лет сорока, худой, небритый в свитере и джинсах, весьма похожий на священника, но оказался художник, наверно поэтому и худой. Но художник, видимо, он был для себя и друзей, а для общества – церковный сторож.

Табуретку художник купил как раз для церковной сторожки. Когда табуретка это поняла, у неё возникло ощущение, что это не случайно и появилась надежда узнать тайну Рождественской Ёлочки. В этой сторожке художник и жил. Кроме новой табуретки здесь был только стол, шкафчик с книгами, иконами и лампадой, старый драненький диванчик и электрический чайник с тремя стаканами. А через пару дней священник принёс монитор на 14 дюймов со всеми причиндалами, ради чего, теперь стало ясно, художник и купил седалище. Табуретка по сути стала приходским компьютерным креслом. О такой участи многие по документам кресла даже снов не видят, а тут так подфартило рядовой табуретке!

– Может это влияет моя хвойная составляющая? – подумала табуретка.

Заднее место художника было костлявым, но радости это не омрачало, табуретка думала о возможных открытиях и благодарила судьбу, за то, что уже случилось.

Священник, по всей вероятности, оказался тем самым, о котором говорили табуреты. Он был другом художника и, купив себе новый компьютер, стол и кресло, старый комп подарил товарищу. Иногда друзья пили в сторожке чай, молились, беседовали и занимались компьютером.

Ближе к Рождеству беседы стали витать вокруг праздничного концерта, его художественного оформления и установки Ёлки прямо в храме, где и намечалось представление. На компьютере писали сценарий проведения праздника, проговаривая его вслух. Табуреточка хватала каждое слово. И вот, что ей стало известно:

– Праотца Абрама посетили Три Вестника в виде странников, у каждого из них был посох Пастыря. Один посох из певка, другой из кедра, третий из кипариса, хвойных деревьев. Один из Вестников был прямым Голосом Творца Миров, Его материализовавшимся Словом, остальные два сопровождающие, подобны Эху или ревербератору, чтобы Слово объёмней звучало и продолжительней. Они навестили Абрама, чтобы поддержать и ободрить, он очень хотел иметь детей от любимой своей жены Сары, но смолоду у них это не получилось, а теперь уж и состарились, детородный возраст был далеко позади. Но, видя веру и усердную молитву Абрама, Творец пообещал ему, что будет у него и Сары сын. Сара даже рассмеялась, услышав столь нелепое обещание: может ли забеременеть в её годы женщина?! Если бы это не был Голос Творца, тогда, разумеется, не может, но обещание было дано и в срок исполнено. Было у Вестников и ещё одно дело в ближайших городах – Содоме, Гоморре и ещё трёх с ними рядом. От Абрама и Сары, которых отныне нарекли Авраамом и Саррой, Вестники отправились в те города, предварительно оставив свои посохи во свидетельство данного обещания, вонзив в пядь земли. Племянник Авраама – Лот, которого спасли Вестники из Содома, был наказан дядей (должен был многие годы поливать посохи Вестников) за то, что, упившись после спасения до невменяемости перебродившим вином переспал с дочерями. И посохи из разных деревьев после многолетней поливки срослись, пустили единый корень и процвели деревом до сель не виданным, которое мы теперь называем Елью или Ёлкой. Непосредственно из того первого дерева в дальнейшем была выстругана шпала и использована во время строительства храма Соломона. После какое–то время, по–разрушении храма, шпала была использована в сооружении моста над Иорданом. Затем, благочестивыми последователями Моисея возложена в купель в Вифезде, при незримом схождении куда одного из Вестников, если не всех троих (по всей вероятности ради этого дерева), и возмущении воды всегда исцелялся болящий – первый вошедший в воду по возмущении. Когда тот же Голос Творца Миров уже воспринял человека (а не просто показался на какое–то время), когда Его не признали и решили убить, по некоторому стечению обстоятельств или совсем обезумев в своём жестокосердии эту шпалу извлекли из купели, где она за сотни лет окаменела и стала по весу подобна бронзовой. Возложили на Воплощённого уже, а не материализованного, Вестника–Слово, Богочеловека, предварительно избив Его до полусмерти, заставили нести эту тяжесть до горы Голгофы, где, прибив кое–как (ведь ужасно твёрдым стало бревно) Его руки к этой шпале и повесили на столб, к которому прибили ноги. Всего было использовано четыре здоровенных гвоздя, именно четыре, а не три, как говорили некоторые, мол, один украл цыганёнок, благодаря чему, якобы, Господь благословил цыганское тунеядство и воровство. Разве что за большую муку мог благословить Он цыган!

Но кто первым назвал то новоявленное древо Жизни из трёх посохов Елью, достоверно не известно, предположительно сам Авраам или его племянник Лот, который эти посохи и поливал, пока те не пустили корни. Само название говорит о божественности древа: Ель – по–еврейски Эль, значит Великий, Почтенный, т.е. Бог. И ведь не только срослись посохи, не только пустили корни и процвели, но дали и семена–отростки. Чудо это равноценно чуду рождения Исаака от Сарры. До сих пор Ель остаётся символом Вечного Древа – Древа Жизни, что свидетельствуется раскиданными веточками ёлок в процессиях погребения умерших, ибо именно на этом дереве был убит Голос Божий – тот Бог, Который победил смерть и воскрес. Кроме того, оказалось, Распятый был плотником и даже привнёс новое в мебельное искусство – первым сколотил стул и стол, известные нам ныне. Он Сам впервые использовал их во время Своего прощального ужина – до этого все ели сидя почти на полу, скрестив ноги, на невысоких лавочках за низкими столиками, какие остались и по сей день в некоторых восточных странах. И, конечно, материалом для новой мебели послужила Ель. Слава Рождественской Ёлке, Слава Кресту Господню!

Для Табуретки это было величайшим откровением, впервые в жизни она удивилась до последней глубины своей деревянной души: вот, мол, предок–то мой далёкий имел природу божественную, и в каких побывал передрягах… Но ведь и мне, – думала она, – дело досталось не маловажное – быть седалищем почти Моисеевым, не книжникам и фарисеям служить, но поклоняющимся Творцу в Духе и Истине.

Художник не писал икон, но и живописью уже не занимался. У него было особенное благословение – писать лица людей, лежащих на смертном одре, если родственники согласны. За глаза молодые певчие с клироса называли это занятие художника – Жмуропись, но альбомы с лицами ходить смотрели. А с недавнего времени все рисунки были отсканированы и стали доступны интересующимся в сети Интернет. Красками или маслом художник писал только тех, чьи лица были как лица ангелов, остальных только светописью, т.е. фотографией. К фотографиям были сделаны пояснения, определяя несколько категорий скончавшихся: 1) не крещённый, 2) крещённый, но не воцерковлённый, 3) воинствующий атеист, 4) еретичествующий, 5) раскольник, 6) считающий себя безгрешным, 7) инославный иноверец. На картинах, как правило, были запечатлены постоянные прихожане, деятели Церкви и несколько младенцев и отроков, чьи родители после утраты воцерковились. Но однажды в сторожку зашёл незнакомый мужчина лет пятидесяти и слёзно просил нарисовать посмертный портрет жены, завтра похороны. Художник предложил присесть мужчине на табуретку, прежде чем объяснить, что кроме фотографии, скорее всего ничего не получится. Мужчина на вид был раза в четыре тяжелее художника, и табуретка тут смалодушничала, испугалась, вот, мол, и пришёл мой последний сиделец. Мужчина присел, табуретка заскрипела, застонала, но не сломалась. «Слава Производителю сидений и сидельцев! Ни на одно сиденье Творец не допустит сидельца тяжелее, чем оно сможет выдержать!» – проскрипела табуретка, но никто, кроме Адресата этого не разобрал. Художник лишь подумал, что пора бы подправить, подклеить своё «компьютерное кресло». Мужчине было совсем не до чужих скрипов, и он уговаривал и уговаривал художника, предлагая любое вознаграждение, бизнес, в отличие от любимой жены, процветает и преумножается. А жену бизнесмен и вправду любил. Поведал о том, как семь раз они ждали рождения ребёнка, женаты были более 30–ти лет, но дети погибали через полчаса после безтравматического рождения. Жена пыталась молиться и бегала в церковь, но он, когда узнал, отругал и запретил. Послушалась. Но тайком читала молитвы. Дети всё равно погибали. Муж был категорически и принципиально против всяких религий. Врачи запретили после последних неудачных родов (через полчаса после рождения ребёнок тихо скончался) беременеть, да и возраст давал о себе знать. Жена внешне слушалась мужа, не ходила в храм, но молитвы дома читала, прятала молитвослов на кухне (в первый день после смерти жены муж полез зачем–то на кухонный подвесной шкаф и наткнулся). Молилась, читала, а как заслышит, что идёт муж с работы, прятала, значит. В возрасте 48 лет, через пять лет после последних родов, ожидался очередной ребёнок. У мужа даже мысли не было про аборт, но и надежд никаких не питал на удачу на этот раз. И жена родила восьмого. Врачи были в курсе предыдущих неудач и всё внимание сосредоточили на новорожденном, следили за часами. Полчаса прошли и ничего. 35 минут… 40… всё хорошо. Повернулись обрадовать мать, а мать и не дышала уже… Муж тоже был в родовой, у головы супруги, но не следил за малышом. Он ревел, лобызая любимую. Сразу, как дитя вышло из матери, жена шепнула мужу, чтобы он не расстраивался, ребёнок будет жить, но она умрёт, она молилась об этом, умереть вместо ребёнка, чтобы он жил. И просила простить, что тайно всё же читала молитвы…

Художник молча вынул из–под дивана мольберт и кивком головы позвал мужчину на выход.

Бизнесмен расплатился не только с художником достойным образом, но и храму позолотил купола. А вскоре и ко Причастию стал приносить своего восьмого первенца и сам причащался.

Певчие потом говорили про портрет этой женщины, что более светлое лицо в «жмурописи» вряд ли возможно. Словно водой по стеклу писано. А друг художника, поэт и музыкант из параллельной конфессии, глядя на портрет даже сочинил песенку и спел её с ансамблем на межконфессиональном пасхальном концерте со сцены у храма:

…Не видя солнца и планет,

Не зная, что творится в мире,

Один как перст, в пустой квартире

Художник Массов пишет Свет…

Он пишет ночью, пишет днём

Он пишет темперой и мелом.

Он пишет Белое на Белом —

И Божий свет струится в нём![4 - Полностью текст можно прочесть и послушать на Официальном сайта Сергея Калугина и группы «Оргия Праведников»]

В сети Интернет скан картины получил Первую премию на какой–то международной выставке–конкурсе и вознаграждение перевели на банковский счёт храма.

Вознаграждение своё художник потратил опять–таки в пределах храмовой ограды: подремонтировал сторожку, на крышу оцинковку бросил, мебель поменял, компьютер то же, но так у монитора на табуретке и сиживал.

Спустя шесть лет после получения премии, тёплым, осенним, воскресным вечером, художник повесив на все калитки положенные замки, уединился в сторожке. Прочёл благодарственные молитвы после Святого Причащения – сподобился утром принять таинства – присел на табуретку, а та возьми и подломись.

Если бы, обнаружив тело, клирики вызвали медиков, то в заключении о смерти написали бы: «Смерть наступила в результате сильного удара затылочной части черепа об пол». Но здесь это было ни к чему, к тому же документов никаких у художника не было, а все его так и звали – Художник (за глаза – жмурописец), только священник во время исповеди называл по–имени, но так тихо, что никто и не слышал. Даже на могильном кресте вблизи алтаря батюшка не благословил (нонсенс) написания инициалов, разве что надпись: «Покойся с миром, Божий человечек. Имя его, Господи, веси».

Табуретку собирать не стали, а сожгли с прочим хламом в церковной печи. А в Раю, куда Художника в ту же минуту, как под ним подломилось седалище, отнесли те самые Вестники и предложили отдохнуть с многотрудной жизненной дороги на инкрустированном драгоценными каменьями троне красоты неописанной, можно было узнать знакомую нам табуреточку. Художник улыбнулся трону, распознав в нём старую приятельницу, и присел на веки вечные отдохнуть.

10.10.2006–25.04.2018

Вариант 2

Жил–был художник один… Нет, уже было, точнее – жило, и не единожды.

Жила–была деревянная табуретка. Точнее – начинала жить. Жили–были это те, что уже пожили, прожили всю жизнь почти, были в прошлом воспринятыми и теперь только доживали. Но наш герой, точней – героиня, только–только вышла с конвейера и поступила в розничную торговлю, в городской «Универмаг». Как сельские, так и городские Универмаги – это такая сеть торговых точек, у которой директор принадлежит к когорте универсальных, т.е. чёрно–бело–серых волшебников–волхвов, магов–мистиков. Но речь не о них.

Поставили табуретку в ряду современной мебели. Изящные дорогие стулья, компьютерные и офисные кресла, пуфики и кресла–качалки окружили нашу табуреточку и сразу осмеяли за простоту и дешевизну. Офисные кожаные кресла надменно и презрительно молчали, даже не оглянувшись на почтенное приветствие новенькой. Но табуретка вовсе не придавала этому никакого значения и была довольна тем, что у неё легко получалось делать то, что рекомендовали деревья в лесу, брёвна на сплаве и доски в столярном цеху: желать здоровья и долгоденствия всем седалищам, которые встретятся в жизни, ведь это такой непосильный и здоровье подрывающий труд – являться чьим–либо сиденьем, особенно, если мягкое место клиента не приглянулось. У седалищ есть свой печальный, вековым опытом проверенный афоризм: жопу не выбирают. Может на слух звучит грубовато, но в этих словах вся боль, пот, кровь и слёзы всего того на чём кто–либо, когда–либо сидел во все времена и на всех континентах, будь то седло лошади, унитаз или молитвенный коврик ваххабита.

Покупатели не задерживали взгляда на табуретке, едва скользнув краем глаза по ценнику: «150 рублей». Взгляды больше цеплялись на дорогих креслах и зады покупателей неудержимо устремлялись на них, чтобы апробировать достиженье в культуре сидений. На табуретку ни разу никто не присел, но ей не было почему–то от этого грустно. Хотя для всех это был показатель невостребованности и низкосортности. Впрочем, собеседники у табуретки были. Это современные железные табуреты с мягким поролоновым верхом, обтянутым дерматином, кожзаменителем. На них время от времени присаживался покупатель или даже продавец, и цена у них была раза в три–четыре повыше, но вероятно более близкое родство побуждало их обращать на табуретку внимание и беседовать. От них табуретка узнала, они сами услышали это из разговора покупателя–священника («вот бы кому восседать на мне» – помечтала табуретка), покупавшего себе компьютерный стол с креслом где–то через неделю после Нового Года, что, оказывается:

– Новогодняя Ёлка (а именно из ёлки по странному стечению обстоятельств и была собрана наша табуретка), вовсе не Новогодняя, а Рождественская. Точнее – Новогодняя, но имеется ввиду день рождения какого–то толи бога, толи полубога, получеловека или ещё, сосна их подери, не разберёшь кого и новый год подразумевает возраст того Сидельца, – так стулья и их братия называет всех, кто умеет сидеть, среди же людей так называют зеков. Но суть не в этом. А в том, что, как говорил тот сиделец–священник, – мало кто понимает, почему именно Ёлка на Рождество, ну или там, на Новый Год, нам разницы нет. А дело в том, что это хвоя, хвойное дерево. А того самого Сидельца, чей день рождения отмечается, убили хвойным деревом. Толи по голове хвойной дубиной ударили, толи прямо на дереве этом повесили, плохо мы, табуреты, запоминаем такие мелочи, но усвоили суть.

Задумалась табуреточка, затрепетала, удивляясь таким параллелям между собственным материалом из которого создана и историей праздников человеческих. Какую–то близость к людям ещё большую почувствовала, чуть ли не кровное родство… и испугалась, а ведь и впрямь – кровное – убили ведь человека–то или кем он там у них был ли, работал. Надо бы разузнать поподробнее. Словно вину за собой какую почуяла, словно это она убила или ею убили.

И ни у кого не спросишь. Компьютерные кресла как–то мимо ушей тот разговор священника пропустили, да и мало их от тогда присутствовавших осталось. Диваны и вовсе не вслушиваются в людское сотрясание воздуха, люди им интересны разве что в спальнях… Пытала, расспрашивала соседок, всё в основном одно и тоже рассказывают, повторяются. Разве что вспомнили ещё деталь:

– То самое хвойное дерево не обыкновенное и имеет какую–то удивительную и длинную историю. Будто давным–давно жил сиделец по имени Авраам и вот гостили у него три странных путешественника. В то время более или менее солидные люди ходили с палками, как теперь с пистолетами, от волков ли обороняться или от бандитов отмахиваться и называли эти палки – посохами. Так и у этих трёх бродяг было по посоху. Все три из хвойных пород выструганы. Но как эти три палки с той дубиной связаны, не помним, может одним из них того Сидельца и забили? Помним только, что без палок странники дальше пошли и, несмотря на то, что были безоружны, уничтожили пять (!) городов. Во какие боевики в то время случались, не чета нынешним ваххабитам, пару домов взорвать толком не могут.

У табуретки спёрло дыханье: так вот какие предки у хвои, какие Сидельцы нас предпочитали всем прочим видам деревьев!

Чуть больше года простояла табуретка в магазине, когда и её наконец–то купили, что странно, даже не присев для проверки на прочность, разве что руками потискав. Покупатель был скор, не разговорчив. Не смотря по сторонам, он вошёл в отдел и прямёхонько к табуретке. Расплатился и тут же прочь, унося в руках приобретенье.

Мужчина лет сорока, худой, небритый в свитере и джинсах, весьма похожий на священника, но оказался художник, наверно поэтому и худой. Но художник, видимо, он был для себя и друзей, а для общества – церковный сторож.

Табуретку художник купил как раз для церковной сторожки. Когда табуретка это поняла, у неё возникло ощущение, что это не случайно и появилась надежда узнать тайну Рождественской Ёлочки. В этой сторожке художник и жил. Кроме новой табуретки здесь был только стол, шкафчик с книгами, иконами и лампадой, старый драненький диванчик и электрический чайник с тремя стаканами. А через пару дней священник принёс монитор на 14 дюймов со всеми причиндалами, ради чего, теперь стало ясно, художник и купил седалище. Табуретка по–сути стала приходским компьютерным креслом. О такой участи многие по документам кресла даже снов не видят, а тут так подфартило рядовой табуретке!

– Может влияет хвойная составляющая материи? – Подумала табуретка.

Заднее место художника было костлявым, но радости это не омрачало, табуретка думала о возможных открытиях и благодарила судьбу, за то, что уже случилось.

Священник, по всей вероятности, оказался тем самым, о котором говорили табуреты. Он был другом художника и, купив себе новый компьютер, стол и кресло, старый комп подарил товарищу. Иногда друзья пили в сторожке чай, молились, беседовали и занимались компьютером.

Ближе к Рождеству беседы стали витать вокруг праздничного концерта, его художественного оформления и установки Ёлки прямо в храме, где и намечалось представление. На компьютере писали сценарий проведения праздника и проговаривали его вслух. Табуреточка хватала каждое слово. И вот, что ей стало известно:

– Праотца Аврама посетили Три Ангела в виде странников, у каждого из них был посох Пастыря. Один посох из певка (сосны?), другой из кедра, третий из кипариса, хвойных деревьев. Один из ангелов был прямым Голосом Творца Миров, Его материализовавшимся Словом, остальные два сопровождающие. Они навестили Аврама, чтобы поддержать и ободрить, он очень хотел иметь детей от любимой своей жены Сары, но смолоду у них это не получилось, а теперь уж и состарились, детородный возраст был далеко позади. Но, видя веру и усердную молитву Аврама, Творец пообещал ему, что будет у него и Сары сын. Сара даже рассмеялась, услышав такое абсурдное обещание: может ли забеременеть женщина, когда у неё яйцеклетка не вырабатывается?! Если бы это не был Голос Творца, тогда, разумеется, не может, но обещание было дано и в срок исполнено. А нынче у Ангелов было ещё одно дело в ближайших городах, Содоме, Гоморре и ещё трёх с ними рядом. От Аврама и Сары, которых отныне нарекли Авраамом и Саррой, Ангелы отправились в те города, предварительно оставив свои посохи во свидетельство данного обещания: посохи из разных деревьев срослись, а в последствии пустили корень и процвели деревом до сель не виданным, которое мы теперь называем Елью или Ёлкой. Непосредственно из того первого дерева в дальнейшем была выстругана шпала и использована во время строительства храма Соломона. После какое–то время, по–разрушении храма, шпала была использована в сооружении моста над протокой. Затем, благочестивыми последователями Моисея возложена в купель в Вифезде, при схождении куда Ангела (по всей вероятности ради этого дерева), и возмущении воды исцелялись болящие – первый по возмущении. Когда тот же Голос Творца Миров уже воплотился, а не просто материализовался на какое–то время, но Его не признали и решили убить, по некоторому стечению обстоятельств или совсем обезумев в своём жестокосердии эту шпалу извлекли из купели, где она за сотни лет окаменела и стала по тяжести вровень с железобетонной. Возложили на Воплощённого Богочеловека, предварительно избив Его до полусмерти, заставили нести эту тяжесть до горы Голгофы, где, прибив кое–как (ведь ужасно твёрдым стало бревно) Его руки к этой шпале и повесили на столб, к которому прибили ноги. Всего было использовано четыре здоровенных гвоздя, именно четыре, а не три, как говорили некоторые, мол, один украл цыганёнок, благодаря чему, якобы, Господь благословил цыганское тунеядство и воровство. Может цыгане думают, что тем самым распятому было легче? Скорее всего наоборот: одним гвоздём если обе ноги прибиты – мучительней терпеть. Разве, что за большую муку благословить цыган?! Отсюда вывод: подобное предание от лукавого, лишь бы не работать. Кто первым назвал то новоявленное древо Жизни из трёх посохов Елью, достоверно не известно, но предположительно сам Авраам и назвал или его племянник Лот, который эти посохи и поливал, пока те не пустили корни. Само название говорит о божественности древа: Ель = ЭЛЬ, т.е. Великий, Почтенный, Бог. И ведь не только срослись посохи, не только пустили корни и процвели, но ведь и семена дали, отростки. Данное чудо равноценно чуду рождения Исаака от Сарры. Так и до сих пор Ель остаётся символом Вечного Древа Жизни, что свидетельствуется раскиданными веточками ёлок в процессиях погребения умерших, ибо именно на этом дереве был убит Голос Божий и Бог, Который победил смерть и воскрес. Кроме того, оказалось, Распятый был плотником и даже привнёс новое в мебельное производство – первым сколотил стул и стол, известный нам ныне, чему доказательство – фильм Мела Гибсона «Страсти». И Сам впервые использовал их во время Своего прощального ужина, до этого все кушали сидя почти на полу, скрестив ноги, на невысоких лавочках и столиках, такие остались в некоторых восточных странах. И, конечно, материалом для новой мебели служила Ель. Слава Рождественской Ёлке, Слава Господню Кресту!

Для Табуретки это было величайшим откровением и шоком. Вот, мол, мой далёкий предок имел божественную природу и участвовал в таких передрягах и исторических процессах. Но ведь и мне досталось не маловажное – быть седалищем почти Моисеевым и не для книжников и фарисеев, но для поклоняющихся Творцу в Духе и Истине.

Художник не писал икон, но и живописью уже не занимался. У него было особенное благословение – писать лица людей, усопших, лежащих на смертном одре, если родственники согласны. За глаза молодые певчие с клироса насмешливо называли это занятие художника – Жмуропись, но альбомы с лицами ходить смотрели. А с недавнего времени все рисунки были отсканированы и доступны в сети Интернет. Красками или маслом художник писал только тех, чьи лица были как лица ангелов, остальных только светописью, т.е. фотографией. К фотографиям были сделаны пояснения, определяя несколько категорий скончавшихся: 1) не крещённый, 2) крещённый, но не воцерковлённый, 3) воинствующий атеист, 4) еретичествующий, 5) раскольник, 6) считающий себя безгрешным, 7) инославный иноверец. На картинах, как правило, были запечатлены постоянные прихожане, деятели Церкви и несколько младенцев и отроков, чьи родители после утраты воцерковились. Но однажды в сторожку зашёл незнакомый мужчина лет пятидесяти и слёзно просил нарисовать посмертный портрет жены, завтра похороны. Художник предложил присесть мужчине на табуретку, прежде чем объяснить, что кроме фотографии скорее всего ничего не получится. Мужчина на вид был раза в четыре тяжелее художника и табуретка тут смалодушничала, испугалась, вот, мол и пришёл мой последний сиделец. Мужчина присел, табуретка заскрипела, застонала, но не сломалась. «Слава Производителю сидений и сидельцев! Ни на одно сиденье Творец не допустит сидельца тяжелее, чем оно сможет выдержать!» – проскрипела табуретка, но никто, кроме Адресата этого не разобрал. Художник лишь подумал, что пора бы подправить, подклеить своё компьютерное кресло. Мужчине было совсем не до чужих скрипов и он уговаривал и уговаривал художника, предлагая любое вознаграждение, бизнес, в отличие от любимой жены, процветает и преумножается. А жену бизнесмен и вправду любил. Поведал о том, как семь раз они ждали рождения ребёнка, женаты были более 30–ти лет, но дети погибали через полчаса после без–травматического рождения. Жена пыталась молиться и бегала в церковь, но он, когда узнал, отругал и запретил. Послушалась. Но тайком читала молитвы. Дети всё равно погибали. Муж был категорически и принципиально против всяких религий. Врачи запретили после последних неудачных родов (через полчаса после рождения ребёнок тихо скончался) беременеть, к тому же приближающийся климакс давал о себе знать. Жена внешне слушалась мужа, не ходила в храм, но молитвы дома читала, прятала молитвослов на кухне, в первый день после смерти жены муж полез зачем–то на кухонный подвесной шкаф и наткнулся. Молилась, читала, а как заслышит муж приходит с работы, прятала, значит. В возрасте 48 лет, через пять лет после последних родов, ожидался очередной ребёнок. У мужа даже мысли не было про аборт, но и надежд никаких не питал на удачу на этот раз. И жена родила восьмого. Врачи были в курсе предыдущих неудач и всё внимание сосредоточили на новорожденном, следили за часами. Полчаса прошли и ничего. 35 минут… 40… всё хорошо. Повернулись обрадовать мать, а мать уже не дышала… Муж тоже был в родовой, у головы супруги, но не следил за малышом. Он ревел, лобызая любимую. Сразу, как дитя вышло из матери, жена шепнула мужу, чтобы он не расстраивался, ребёнок будет жить, но она умрёт, она молилась об этом, умереть вместо ребёнка, чтобы он жил. И просила простить, что тайно всё же читала молитвы…

Художник молча вынул из–под дивана мольберт и кивком головы позвал мужчину на выход.

Бизнесмен расплатился не только с художником достойным образом, но и храму позолотил купала. А вскоре и ко Причастию стал приносить своего восьмого первенца и сам причащался.

Певчие потом говорили про портрет этой женщины, что:

– Более светлое лицо в «жмурописи» вряд ли возможно. Словно водой по стеклу писано.

В сети Интернет скан картины получил Первую премию на какой–то выставке и вознаграждение перевели на банковский счёт храма.

Вознаграждение своё художник тратил опять–таки в пределах храмовой ограды и сторожки. Подремонтировал, на крышу оцинковку бросил, мебель поменял, компьютер тот же, но так на табуретке и просиживал у монитора.

Спустя шесть лет после получения премии, тёплым, осенним, воскресным вечером, художник повесив на все калитки положенные замки, уединился в сторожке. Прочёл благодарственные молитвы после Святого Причащения, утром сподобился принять таинства, присел на табуретку, а та возьми и подломись.

Если бы, обнаружив тело церковники вызвали медиков, то в заключении о смерти написали бы: «Смерть наступила в результате резкого удара затылочной части черепа об пол». Но здесь это было ни к чему, к тому же документов никаких у художника не было, а все его так и звали – Художник (за глаза – жмурописец), только священник во время исповеди называл по имени, но так тихо, что никто и не слышал. Даже на могильном кресте вблизи алтаря батюшка не благословил (нонсенс) написания инициалов, разве что надпись: «Покойся с миром, Божий человечек. Имя его, Господи, веси».

Табуретку собирать не стали, а сожгли с прочим хламом в церковной печи. А в Раю, куда Художника в ту же минуту, как под ним подломилось седалище, отнесли Ангелы и предложили отдохнуть с многотрудной жизненной дороги на инкрустированном драгоценными каменьями троне красоты неописанной, можно было узнать знакомую нам табуреточку. Художник улыбнулся трону, распознав в нём старую приятельницу, и присел.

10–11.10.2006

04. Зайка

Вариант 1

Руки вымыли. Поели.

Посадили на качели.