– Напугал, козел! Гав, гав!
– Сам козел.
Так стояли они друг против друга, переругиваясь. Неизвестно, сколько бы они так простояли, если бы у машины у дома не сработала сигнализация, она иногда сама включалась, и он не стал больше ждать пошел домой. А прогнать собаку, если бы он захотел, прогнал бы, без проблем. А так стоять, играть в гляделки – есть такая детская игра – не дело.
Прививка
Василий Григорьевич, худой, с 30-летним стажем работы токарь, стоял у станка, переминаясь с ноги на ногу, смотрел, как Пашка, «малец», работал, если только можно назвать это работой: он куда-то все отлучался, не стремился заработать, папа с мамой прокормят. Василий Григорьевич всем телом подался назад, качнулся точно пьяный, согнув ногу в колене, установил равновесие. Стружка из-под резца синела на глазах. Засунув руки в карманы, Василий Григорьевич походил возле станка: шаг, два – туда, шаг, два – обратно. Фомичев, мастер, молодой, после техникума, о чем-то говорил с Левушевым, рационализатором. Главный механик прошел в конторку мастеров. Засвистел резец у Витьки. Василий Григорьевич взял крючок, убрал с резца стружку и стоял, постукивая легонько крючком по ноге. Еще минут десять обдирки, черновая обработка, потом чистовая, резьба – здесь надо внимание. Василий Григорьевич спиной чувствовал начальство, но тут оплошал, не заметил, как подошел мастер.
– Василий Григорьевич, на прививку.
– На какую прививку?
– От оспы.
– Можно мне и не ходить. Человек я немолодой.
– Нет, Василий Григорьевич, надо. Медсестра в красном уголке ждет. Она уже третий цех обходит.
– Пусть обходит! – вспылил Василий Григорьевич.
– Надо, Василий Григорьевич. Это для вас же лучше. Не заболеете. Бабы вас будут любить.
– Мне своей старухи хватит. Прививка, между прочим, дело добровольное, – вспомнил Василий Григорьевич. – Тебе для галочки надо, мол, у меня в смене все сделали прививку, а я не хочу колоться.
– Трудно с вами разговаривать, Василий Григорьевич. Для вашей же пользы делается прививка. Пять минут. Без прививки я вас не допущу до работы
Фомичев ушел. С каким бы удовольствием хватил бы сейчас Василий Григорьевич крючком по станку, но станок не виноват. «Не допущу до работы… Что я – вещь какая, распоряжаться мной. – За работой хорошо думалось. – Я сам знаю: делать мне прививку, нет. Не допущу до работы… Сопляк! Молод еще учить меня!» Факт нарушения прав человека был налицо. Рассказать бы кому-нибудь, выговориться. Но кому? Таких в цехе, кому можно было довериться, не было. Говоров, фрезеровщик, уже пришел с прививки, работал. «Конечно, прививка – ничего страшного, пять минут – и все, – согласен был Василий Григорьевич. – Дело в том, что я не хочу делать прививку, и никто меня не может заставить, тем более приказать. Я не вещь какая, распоряжаться мной. Кадровый рабочий, не пацан! Имею свое мнение!»
– Кто здесь отказывается от прививки?
Василий Григорьевич вздрогнул, он не слышал, как подошла медсестра, лет 30, курносая. Василий Григорьевич выключил станок.
– Я! А что?!
– Зачем вы отказываетесь от прививки? Это совсем не больно. Царапинка. Вы один остались из цеха. Давайте сделаем вам прививочку. Не бойтесь.
Василий Григорьевич и не боялся, другая медсестра, наверное, ушла бы – эта уговаривала.
– Пойдемте.
Медсестра взяла под руку. Вежливая все:
– Садитесь, пожалуйста, вот сюда. Давайте вашу ручку. Не стесняйтесь. Не больно? А вы говорили.
– Я ничего не говорил.
У медсестры были крепкие икры.
– Ну вот, две минутки – и все. Теперь вам уже не страшна оспа. Пожалуйста.
– Спасибо, – вырвалось.
Недовольный Василий Григорьевич вышел из красного уголка: он не хотел делать прививку, нечестно. С валом работы еще осталось на два часа. «Малец» опять куда-то ушел, совсем не хотел работать. Василий Григорьевич включил станок, еще была черновая, саднило плечо, куда сделали прививку.
Портрет
Прошло восемь лет, как умерла мать. Он уже стал забывать, как это случилось. Мать долго болела, почки отказывали. Она три месяца пролежала дома, потом в больнице еще месяц. Она была плохая, не вставала, заговаривалась. Она была еще не старая. Ей было 52 года. Это случилось утром, в десятом часу. Выходной. Он был на даче. Сестра приехала в слезах. Он сразу все понял. Он не надеялся на лучшее – мать была в плохом состоянии. Все было решено. В жизни все имеет начало и конец. И конец неизбежен. Человек не вечен. Мать перед смертью хотела что-то сказать, тужилась, открывала рот; но сестра ничего не поняла: речь – невнятная, обрывки фраз. Он догадывался, что мать хотела сказать: живите дружно, не ссорьтесь. Мать никому не желала зла. Она со всеми была обходительна, никогда не повышала голоса. И люди ей платили тем же. И в последние свои минуты жизни она желала только добра. Он не понимал, как можно со всеми быть хорошей и не замечать зла кругом. В мире не так все хорошо. Хамство, серость, зависть, предательство – не редкость. Он был немолод, повидал всякое.
Он никак не мог дождаться, когда все это кончится: отпевание, погребение, поминки – не любил он все это. И вот давно уже прошли девять дней, сороковины. Время летит. И мать никогда уже не спросит: «Как дела, сынок?» А дела были таковы, что в сорок один год он остался один: семья распалась. Детей не было. На вопросы знакомых, кто виноват, он отвечал: оба. Кажется, будь он тогда повнимательней к жене – и семью, возможно, удалось бы сохранить. При желании, кажется, можно было избежать скандалов. Но это все сейчас так казалось, тогда было не до примирения: никто никому не хотел уступать. Скандалы, истерика – чуть ли не каждый день. Он устал от такой жизни. После работы он не торопился домой, ездил к сестре в Камышлово, два часа на автобусе. К сестре он не заходил, не хотел беспокоить, просто стоял у ее дома и мысленно представлял себе, как мать, будь она жива, сидела бы сейчас перед телевизором. Мать была большая любительница телевизионных передач. Без телевизора она не могла. Приезжал он из Камышлово поздно, где-то в первом часу ночи. Жена уже спала или ее не было дома, приходила она под утро выпивши. Он не спрашивал, где она была; и так все ясно было.
Как-то вечером сидел он в комнате, смотрел фотографии. На одной из них мать стояла у балконной двери, чуть заметно улыбаясь. Смотрела она с укором. Она как бы говорила: «Вот так-то, сынок, жизнь прожить – не поле перейти». Это была ее любимая поговорка. Он и сам знал, что жизнь пройти – не поле перейти. Не мальчик, манны с неба не ждал. Фотография матери была небольшая, примерно пять на семь сантиметров. Он сходил в ателье, увеличил фотографию, купил рамку и повесил портрет на видном месте.
В комнате было прохладно. Были открыты балкон, форточка. Ленка – так, знакомая – полуголая, развалившись, сидела на диване. Ей было не холодно. Он мерз. Он все хотел закрыть балкон, но не хотел вставать с дивана. Ленка пришла выпивши, добавила еще и сидела пьяная. Трезвой она не приходила. Она нигде не работала, хотела бы работать, но чтобы по желанию, по настроению, а так, чтобы каждый день ходить на работу, у нее не получалось: любила выпить. А с похмелья какая работа? Ленка по обыкновению приходила вечером. Она появлялась всегда неожиданно. Он на этот случай держал в холодильнике пельмени. Была также водка, сигареты. Ленка, как приходила, первым делом спрашивала про водку. Он почти не пил, так только разве – за компанию граммов 50—100, не больше. Ленка, случалось, напивалась до чертиков.
В последнее время она, правда, стала меньше пить, как говорится, взялась за ум. Он уже разменял пятый десяток. Ленке еще не было тридцати.
Сидели молча. Он не знал, о чем говорить: если бы Ленка была постарше, тема для разговора нашлась бы, а то девчонка.
– Это мама твоя? – кивнула Ленка на портрет на стене. – Она все видит, – имела в виду Ленка блуд.
Он ничего не ответил. Мать не могла видеть. Это всего лишь был портрет
Прошло восемь лет. Он сильно постарел. Ленка уже больше не приходила. Он был на пенсии, но продолжал еще работать. Портрет матери все так же висел в комнате на видном месте. Мать все так же смотрела с укором, снисходительно улыбаясь. Она все хорошо понимала: натерпелась в жизни. Росла она и воспитывалась в детском доме, в четырнадцать лет пошла работать, в семнадцать вышла замуж. Потом война. Похоронка на мужа. Повторное замужество – и неудачное: муж пил. Семья была большая. От первого мужа было двое детей и от второго – тоже двое. Жилось трудно.
Было десять часов вечера. Он никак не мог понять, как оказался в комнате, все сидели на кухне с Коляном, выпивали. Он ничего не понимал. Был включен телевизор. Может, захотел посмотреть телевизор?
– Колян, – обратился он за разъяснением к сидевшему рядом на диване собутыльнику. – Как мы здесь оказались? Сидели на кухне.
– Не знаю, – пожал плечами Колян.
– Как это не знаю? Странно. Давай разбегаться. Я спать хочу.
Колян пришел – было где-то около шести часов вечера; принес бутылку. Выпить было негде: на улице пить было холодно. Колян работал слесарем на водоканале. Ему было 50, а выглядел он на все 60. Лицо как у старика, все в глубоких морщинах. Колян рассказывал, как служил в армии, как женился, как изменял жене.
– Давай вставай!
– Встаю. Это жена твоя? – близко подошел Колян к портрету.
– Мать! Дурак!
Жена же сразу после развода вышла замуж, уехала. В мае приезжала, мать тут у нее жила.
Колян прошел в прихожую, попросил спички, закурил и вышел. Он закрыл дверь, встал в прихожей перед зеркалом.
– Стареешь, мужик. Вот уже мать стала женой, – он часто вот так вот вечерами перед зеркалом в прихожей разговаривал сам с собой. – Сдаешь, значит. Годы. Выпивать стал. Это нехорошо.
Он так и не женился, жил один. Может, привык уж один; сам себе хозяин, ни перед кем не надо отчитываться.
– Седой… На лицо, вроде, ничего еще. У Коляна все лицо в складках. Если бы не седина. Тьфу! Опять «если бы». Забудь это «если бы»! Есть то, что есть. Ты – старик. Это факт. Ну и морда.
Молодой он был далеко не красавец, а сейчас и говорить нечего. На работе сильно уставал, считал дни до выходных. Работал он электриком. Работа так вроде не тяжелая, но целый день на ногах. Немолодой уже. Утром ступить больно. Днем – ничего.
– Пьяная морда. Хорош. В пору портрет писать. Прогуляться не хочешь? А раньше любил погулять, молодой был. Кровь играла. Сейчас спать. Выпил – и спать. Забыться. Забыть, кто ты есть; ничего не видеть и не слышать. Завтра новый день, как новая жизнь.
Тут он как-то давал объявление в газету насчет знакомства. Он тогда получил 21 письмо от одиноких женщин. С одной женщиной из Сочи он переписывался около года, и когда надо было ехать в Сочи на встречу, он не поехал. Поленился.
Время не стоит на месте. Скоро уже 70. Он редко уже выходил на улицу, больше сидел дома за телевизором. Раньше времени не хватало, теперь – в избытке. Он почти не читал из-за плохого зрения.
Он прошел в комнату, повалился на диван. Так оно лучше будет. Сходил в магазин и уже устал, а что дальше будет? Он не хотел об этом думать. Уже конец июня, а погода как осенью. Впереди июль, август. Будет еще тепло.
– Вставай! А ты кто такой, чтобы приказывать? – заговорил он сам с собой. – Хочу – и буду лежать. Нет, не будешь. Встаю.
Мать на портрете по годам теперь как дочь была. Он встал, принес из кухни табуретку, снял портрет со стены.
Передовик
*
– Андрей, пошли домой, – выкинув вперед руку, показывал Гусев на дверь. – Ближе к пенсии, – это для себя уже говорил он.
Гусев работал слесарем, через три года на пенсию. Мелкими шажками проследовал к выходу Аркаша с полевой сумкой через плечо, старше Гусева на год. Невысокого роста. Разнорабочий.
Первая смена закончила работу, вторая – еще не приступала. Работал, шумел радиально-сверлильный станок. Андрей выполнял срочный заказ, рассверливал отверстия на шестерне на краны под втулки. Работа несложная, Андрей думал за три часа управиться, а может и раньше.
– Остаешься? – спросил кузнец, молодой парень с грустным лицом.
– Да, надо.
Андрей внимательно следил за сверлом – какая стружка. Стружка много говорила – какой металл, как правильно выбраны обороты, подача, как заправлено сверло. Последними, кто еще не ушел из первой смены, были Пеньков с Антиповым.
– Андрей, жена выгонит, если будешь оставаться на вторую смену, – съязвил Пеньков.
– Женщины деньги любят, – заметил Антипов.
Андрей ничего не ответил. Пеньков не мог, чтобы не подначить. Антипов парень был неплохой. В цехе прекратилось всякое движение, проходила разнарядка. Обычно было тихо. Но сегодня – исключение, было шумно, срочная работа. Андрей запел, пел о Байкале, отважных моряках, сердито сдвинув брови. Разнарядка закончилась – и песня оборвалась. Заработали станки. Андрей смотрел, как Иванов, слесарь, работал: не торопился и успевал за смену сделать много. Кадровый рабочий. Андрей тоже давно работал в цехе. Иванов включил гильотинные ножницы, и сразу шума в цехе прибавилось. Андрей рассверлил уже три отверстия. «Чужая смена – чужая и есть, в своей лучше», – думал Андрей, насвистывая. Селиверстов, резчик, присев на корточки, что-то с выражением рассказывал Карпову, размечавшему фланцы. Нарубив пластины, Иванов выключил ножницы. Ножницы долго не могли успокоиться, недовольно урчали; шипела ременная передача. Иванов достал из шкафа напильник и принялся запиливать пластины. Делал он это легко, играючи, и снимая при этом толстую стружку.
Андрей торопился, мысленно рассверливал уже следующее отверстие. Потом еще сборка, надо шестерню закрепить на колесо. Тоже время. Андрей прибавил обороты, но это было уже лишнее, риск, можно было легко сломать сверло. Андрей поставил прежние обороты, так было надежней, и стал щеткой убирать со стола стружку, чтобы потом не убирать. Еще 15 минут работы – и шестерня будет готова. Можно снимать со станка. Андрей на три минуты раньше управился с работой. Дорога была каждая минута. На свист из мостового крана показался красный платок.
– Люда, снимать надо!
Крановщица не слышала, но все поняла. Пока Людмила подъезжала, Андрей готовил болты, подбирал ключи для сборки. Подошли главный механик, Орлов Григорий Яковлевич, с начальником цеха Тихоновым.
– Скоро закончишь? – спросил главный механик с улыбкой.
– Минут через двадцать, – стропил Андрей шестерню.
Главный механик ничего больше не спросил, все было и так видно.
– Григорий Яковлевич, – заговорил начальник цеха, – новые колеса пришли на склад, надо только размеры проверить на всякий случай.
Главный механик с начальником цеха отошли к ножницам
– Вира! – командовал Андрей, показывая подъем. Все хорошо. Все! Время пошло уже на секунды. Время, работа – все перемешалось, закрутилось. Андрей с трудом контролировал ситуацию, отдавал отчет своим действиям. Не было шайб – это надо идти на склад. Время…
– Эх! – на совесть тянул Андрей болты.
И скоро шестерня с колесом стали одним целым. Андрей сразу стал чистить станок. За шестерней уже приехали рабочие с краном, грузили в машину.
Андрей вышел из цеха, прошел пожарную часть, а работа все не отпускала: он продолжал крутить гайки… Бытовая была за столовой. Одноэтажное кирпичное здание. В бытовке было тихо, тепло. Время пик, 5 часов, когда заканчивается рабочая смена и в бытовке шумно, – прошло. Работница бытовой, пожилая худая женщина в черном халате, гремя ведром, мыла пол. Седые ее волосы все вылезали из-под старого, застиранного платка, мешали работать, закрывали лицо. Женщина поминутно заправляла их рукой под платок. 235-й шкаф. Справа от прохода, третий ряд. Андрей быстро разделся, зашлепал в душевую. Все моечные кабины были свободны. В первой от двери была хорошая лейка. И когда мылся, Андрей торопился, как и работал.
На улице было морозно, уже высыпали звезды. Урча, по дороге в карьер за камнем проносились тяжелые «БелАЗы». Еще была заводская территория. За станцией – город, другая, отличная от заводской обстановка. Андрей еще думал о работе… С шайбами получилась задержка. Будь шайбы под рукой, оно быстрее было бы
* *
До разнарядки было еще 30 минут. За круглым деревянным столом у почти чистой, не считая графика отпусков да нескольких старых приказов, доски «Рабочие будни» ремонтники резались в карты. Были и шашки, домино на любителя. Мат, крепкое словцо – не без этого. Особенно старался Судаков, токарь:
– Куда ты лепишь, п…! Это козырь!
– А что я делаю? – разводил руками Бушин, что-то прикидывая в уме, беззвучно шевеля губами.
Гринько Татьяна, сторож, ходила от стола к расточному станку и обратно, 5—6 шагов туда и сюда. Худая, высокая, с копной рыжих волос на голове. Гринько было 24 года, а выглядела она на все 30. На днях муж ее, уголовник, опять сел за кражу.
– Где же мастер? – спрашивала Татьяна.
Ответа не было, никто ее не слышал. Игра в карты достигла своего апогея.
– Возьму сейчас и уйду! – больше Татьяна не ходила.
– Как это ты уйдешь? А кто дежурство сдавать будет? – дразнил Гусев Гринько и играл в карты.
