– Давай я сам приеду за тобой, – предложил Монс, посмотрев в окно на затянутое тучами небо. – Дождь сильный, когда он пройдет…
– Нет-нет, не беспокойся. Здесь он уже заканчивается, и небо вот-вот будет ясным. Я скоро буду, не скучай! – и Каро завершила звонок.
Час спустя дождь действительно кончился, но Каролина все не возвращалась. Монс звонил ей несколько раз, сначала слушал длинные гудки, а потом, после очередного набора номера, равнодушный женский голос сообщил ему, что абонент временно не доступен. Не зная, что и думать, парень схватил ключи от машины и поехал в город. Ливень кончился, но противный мелкий дождик и не думал проходить, дорога была мокрой и скользкой, а небо все так же скрывала густая пелена туч. С тяжелым сердцем Хольмберг осторожно ехал по серпантину вниз к трассе, ведущей в Ниццу, то и дело набирая номер Каролины. Но в ответ звучало неизменное: «Абонент временно не доступен». За очередным поворотом Монс увидел, что часть дороги оцеплена, и там же стоят машины полиции и скорой помощи. Сердце его упало. Он притормозил у обочины и вышел из машины.
– Мсье, на этой части трассы произошло ДТП. Вы можете объехать или вернуться назад, – сообщил ему полицейский.
– Что случилось? – спросил Монс.
– Девушка на скутере вылетела с трассы. Занесло на мокром асфальте.
– Что?! – Хольмберг рванулся к машине скорой помощи, куда только что подвезли носилки, на которых лежало накрытое с головой тело.
– Туда нельзя, мсье! – полицейский бросился за ним.
Монс не слушал его, он подбежал к носилкам и схватился за них, с мольбой глядя на медиков. Один из них молча откинул край белой простыни. Хольмберг почувствовал, как все внутри него каменеет. Каро, его милая, солнечная, живая Каро, лежала непривычно тихая и застывшая. Глаза ее были закрыты, от виска к темени тянулась багровая рана, овсяные локоны, которые он так любил целовать, слиплись от крови. Юноша опустился на колени перед носилками и в отчаянии закрыл лицо руками. Он не видел и не слышал больше ничего. Только побелевшее, неподвижное лицо Каролины стояло перед его глазами, словно кто-то вырезал и наклеил его изображение. Больше не было ничего. И мира тоже не было. И никогда уже не будет. Вообще ничего и никогда уже не будет. Это страшное слово «никогда» пульсировало в мозгу Монса, вытесняя все. Никогда он уже больше не обнимет ее, не прижмет к себе, не поцелует. Никогда уже не услышит ее смех, ее голос, не почувствует тепла ее тела. Никогда…
Последующие дни слились для Монса в один беспросветный кошмар. Откуда-то взялась мадемуазель Шарби, и сновала повсюду, словно крыса, деловито и по-хозяйски глядя на дом – на их с Каро дом, и распоряжалась в нем как в своем собственном, раздавая приказы сухим скрипучим голосом. Впрочем, Хольмберги тоже приехали, Беллатрикс даже пыталась поговорить с сыном по душам, но тот, оглушенный своим горем, совершенно не слышал ее. Было решено похоронить Каро в Париже на кладбище Монмартр рядом с родителями. Точнее, так решила мадемуазель Шарби, но никаких оснований возражать ей не было.
В день похорон небо тихо плакало невесомым, удивительно теплым летним дождиком, и казалось, что Каро просто уснула ненадолго на ложе из белых лилий. Монса душили мысли, много мучительных навязчивых мыслей, они сливались в однообразный невыносимый гул, который разрывал голову. Его Каро… Милая, любимая Каро! И почему – именно она? Молодая, красивая, смешливая, его Каро спит сейчас в своих лилиях, и не найдется в мире силы, которая могла бы разбудить ее.
– Сынок, прощайся с Каролиной, пора…
Голос матери показался Монсу отвратительно грубым и бестактным, но он хотя бы оборвал наполнявший его голову мучительный гул. Юноша растерянно оглянулся – все вокруг действительно ждали. Ждали, что он коснется губами лба Каро или скажет ей что-то… Черт возьми, что нужно говорить на этих проклятых похоронах? Что можно сказать, когда хочется кричать на весь мир о своей боли до тех пор, пока от напряжения не лопнут вены на шее? Когда все вокруг ждут, что можно будет наконец закрыть крышку гроба, опустить его в землю и разойтись скорее по своим делам? Скорбные обязанности тяготят, заставляют надевать благообразные маски, делать вид что не все равно, а хочется жить дальше! Считать деньги, пить вино, танцевать, любить, радоваться солнцу… И только Каро останется одна в своих лилиях, в холодной земле – она, так любившая тепло!
Хольмберг провел кончиками пальцев по ее щеке – холодной, мокрой от дождя и обжигающе безжизненной. Теряя самообладание, прохрипел: «Делайте что хотите!» – и бросился прочь с кладбища.
Спустя три часа Монса нашел отец – каким-то чудом он разглядел сына в щуплом силуэте, сжавшемся в комок возле самой воды у одного из пилонов моста Пон-Неф.
– Сынок… – Альберт сел рядом и осторожно обнял юношу.
– Папа, мне так плохо… – Монс уткнулся в плечо отца пылающим лицом.
– Знаю… Поедешь со мной к мадемуазель Шарби? И мама там…
– Нет. Я еду в Ниццу.
– Тебе нельзя сейчас оставаться одному, сынок.
– Что, боишься, что я вены себе вскрою? – Монс недобро засмеялся. – Не вскрою. Если бы я хотел отправиться вслед за Каро, я бы уже лежал на дне Сены. Я. Просто. Никого. Не. Хочу. Видеть.
– Хорошо, сын, я отвезу тебя в Ниццу.
– Прямо сейчас?
– Прямо сейчас.
Что было дальше, Монс уже не помнил. Один в темном доме, он слушал дождь за окном и ненавидел его. Дождь отобрал у него Каро, отобрал жестоко и бесцеремонно. День за днем он бродил по полному теней дому, сам похожий на тень, и не находил себе места. Все напоминало ему о Каролине, все дышало ею. Ее вещи пахли ее духами, и Хольмберг часами сжимал в руках ее сорочки и платья, и не мог надышаться ими. И с ужасом чувствовал, что аромат постепенно тает и превращается в воспоминание.
В один из дней Монс опустился на стул и с удивлением понял, что он в библиотеке, за своим роялем, а перед ним так и лежит его незаконченная работа. Теперь он знал, что не хватало его мелодии. Из боли, которая переполняла его душу, родилась наконец та самая искра, которую он так долго не мог найти. Через два часа Хольмберг отослал весь материал режиссеру, написал, что это окончательный вариант, и он не будет больше ничего исправлять, даже если создателей фильма что-то не устроит. А потом он спустился в гостиную и почти залпом выпил бутылку виски, не чувствуя ни горечи напитка, ни его крепости.
V
Три недели Монс не выходил из дома и не отвечал на звонки. Собственно, о трех неделях сообщил ему отец, когда юноша очнулся в душе под струями ледяной воды. Он выпил практически все спиртное, какое нашел в домашнем баре и перебил все пустые бутылки, посуду и большинство ваз, но совершенно этого не помнил. Ему уже давно пришел ответ от Джозефа Мойро – режиссера «Обретая крылья», того самого фильма, к которому Хольмберг писал музыку. Он был в полнейшем восторге от обновленной версии музыки к фильму, но, так и не получив ни слова в ответ от Монса, разыскал контакты его отца. Впрочем, и сам Альберт беспокоился о состоянии сына, который после похорон Каролины обрубил контакты с внешним миром. Хольмберг-старший понимал, что тому нужно побыть одному и как-то переварить обрушившееся на него горе, но пауза откровенно затянулась. Поэтому в конце сентября Альберт вместе с другом Монса Тео Линдстремом все-таки решился приехать в дом в Ницце, где ожидаемо обнаружил сына мертвецки пьяным. Тот осунулся, был небрит и бледен, под глазами залегли темные круги, но ненависти, агрессии не осталось – вся она ушла в войну с бутылками и посудой. Единственным целым островком в практически разгромленном доме оказался стол в кабинете. Пол под ним был усыпан осколками фарфора, но на совершенно пустой и на удивление чистой столешнице излучала какой-то чудовищный, невероятный покой фотография Каро. Тонкая девушка в легком платье на берегу моря. Лучистая улыбка, копна овсяных волос и солнечный свет, которого, казалось, было так много, что он буквально лился с фотоснимка и затапливал собой все вокруг.
Через несколько дней они втроем вернулись в Стокгольм. Монс все эти дни практически не разговаривал – он слышал обращенные к нему вопросы, но ничего больше односложных ответов на них от него было не добиться. Предложение отца пожить в родительском доме он начисто отверг, ограничившись единственным «визитом вежливости за своими вещами», как едко охарактеризовала этот приход Беллатрикс. Спустя три дня после приезда Монс явился к родителям, бесшумно, словно тень, прошел к себе, собрал не глядя в сумку какие-то книги и записи на нотных листах и ушел, не сказав никому ни слова. Вернуться в их с Каро квартиру у юноши не было сил, а потому, недолго поразмыслив, он согласился на уговоры Тео пожить некоторое время с ним вместе.
Остаток осень Монс буквально заставлял себя возвращаться к жизни, в основном из-за работы, которой внезапно обнаружилось огромное количество. Запись саундтрека занимала много времени, он сутки напролет пропадал в студии, выбирая варианты аранжировки с музыкантами, бесконечно шлифуя их, доводя до совершенства. Кроме этого, Тео предложил ему вернуться в их группу, планировавшую зимой большой тур по Европе. Монс подумал и, неожиданно для себя самого, согласился. Да, он боялся, что его начнут накрывать воспоминания о начале их с Каро отношений, но ему было необходимо завалить себя любой деятельностью, лишь бы не быть представленным самому себе. Тем не менее, в начале ноября Хольмберг все-таки съехал от Тео, в маленькую квартирку под крышей на одной из тихих улочек в центре Стокгольма. По-настоящему маленькую – в крохотной комнатке помещались только достаточно удобный диван и рояль. Впрочем, этого Монсу было достаточно: он приходил сюда лишь чтобы переночевать. И его ночи были ужасны. Несмотря на смертельную усталость, он подолгу не мог заснуть и лежал, устремив невидящий взгляд на звезды и кусочек чернильного неба в мансардном окне. И вспоминал, вспоминал, вспоминал… Каро не отпускала его, и это было невыносимо – казалось, что она постоянно рядом, что все, что случилось – лишь ночной кошмар, наваждение, которое растает, стоит лишь проснуться. И мучительная надежда на то, что когда-то этот кошмар действительно закончится, сводила с ума. Лишь когда небо начинало светлеть, Монс забывался тяжелым сном, который уже вскоре прерывал резкий звонок будильника. Юноша вставал и отправлялся на пробежку, жадно вдыхал холодный осенний воздух, пытаясь хоть немного вытряхнуть из головы ночные мысли, затем отправлялся в студию или на репетиции, где снова бесконечно уставал. Но день, даже самый долгий, заканчивался, приходила ночь и снова приносила с собой лишь мучительную бессонницу и воспоминания.
В предрождественскую неделю состоялась премьера «Обретая крылья». Успех фильма был предсказуемо оглушительным, главным образом среди молодежи и подростков, на которых он и был рассчитан. Девочки, девушки и даже взрослые женщины сходили с ума от исполнителя главной роли и визжали в экстазе на красной дорожке премьерного показа и специально устроенных нескольких автограф-сессиях. Не остались без внимания и создатели кинокартины, критики весьма благосклонно отнеслись к работе Мойро, музыка и композитор также были удостоены высших похвал. Монс присутствовал на премьере и прошел по красной дорожке, ненадолго задержавшись перед фотографами. Высокий, статный, он сильно исхудал за последние месяцы, резко обозначившиеся заостренные скулы и печальный, тяжелый взгляд придавали его образу нечто мистическое и загадочное. Трагическая история его любви урывками просочилась в прессу, и это лишь добавило притягательности молодому композитору. От него приходили в восторг не меньше, чем от актеров фильма, и на закрытой вечеринке после премьерного показа нашлось немало светских охотниц, жаждущих познакомиться с «очаровательным, но таким грустным» музыкантом. Впрочем, всех их ждало разочарование – Монс ушел быстро и незаметно, ни с кем не прощаясь.
После нового года «Moonlight river» отправились с выступлениями по Европе. Группа была уже довольно известна, ребят ждали поклонники, а известие о том, что к коллективу присоединился тот самый Монс Хольмберг в разы добавило аудитории. Ребята переезжали с места на место, задерживаясь в больших городах на несколько дней, и Монс был бесконечно благодарен Тео за то, что тот позвал его с собой. Тео – высокий, худой, с неизменной аккуратной бородкой на лице – был на несколько лет старше Хольмберга. Они познакомились во время учебы в Королевской музыкальной академии в Стокгольме и организовали их первую группу – ту самую, которая покорила все студенческие клубы и вечеринки, а с годами превратилась в «Moonlight river». Неудивительно, что парней вот уже много лет связывала крепкая дружба. Они всегда приходили друг к другу на помощь и за советом, и именно Линдстрем стал первым, кому Монс поведал, что хочет жениться на Каро. Когда с другом случилась беда, Тео не мог остаться в стороне, но и полностью повлиять на Хольмберга он тоже не мог. А Монс после каждого концерта шел в ближайший бар и напивался там до беспамятства, чтобы утром встать, не обращая внимания на головную боль, и уйти на пробежку.
Полгода спустя после смерти Каро неожиданно объявилась мадемуазель Шарби, со дня похорон ни разу не напомнившая о своем существовании. Она позвонила Монсу с просьбой о встрече в Стокгольме «в ближайшие две недели». Хольмберг решил не откладывать общение с родственницей и, попросив у Тео пару выходных дней, улетел в Швецию.
– Здравствуйте, Монс, я рада, что вы согласились встретиться, – нарочито спокойным тоном произнесла Шарлотта, присаживаясь за столик в кафе.
Хольмберг хмуро глянул на нее. Все тот же туго затянутый пучок волос, все та сухость и чопорность. Она совершенно не изменилась – точно такой же она была на свадьбе и до нее, такой же была на кладбище Монмартр, с тем же выражением лица и презрением ко всему живому, сквозившим в каждом жесте. Кажется, накрой сейчас Стокгольм ядерный взрыв – она останется такой же, чопорной и жеманной, и точно так же сделает очередной глоток своего кофе. Женщина, еще при жизни превратившаяся в мумию.
– О чем вы хотели со мной поговорить? – спросил Монс, ему не хотелось размениваться на никому ненужные вежливые условности – напротив, он жаждал как можно скорее избавиться от общества этой высохшей старой щепки.
– Да, давайте перейдем сразу к делу, – живо отозвалась она. – Я хотела поговорить о Каролине. Вы ведь знаете, что она унаследовала виноградники своей семьи, и теперь спустя полгода… у Каро ведь не было завещания… все ее наследство перешло вам…
– Я не собираюсь претендовать на имущество Каролины, – резко перебил ее Хольмберг. – В ближайшее время я подпишу все необходимые бумаги, и вы будете единолично властвовать на виноградниках Каро.
– Зачем же так грубо? – мадемуазель Шарби жеманно подняла бровь.
– Потому что вы старая, лживая, расчетливая сука, – прошипел Монс, поднимаясь из-за столика. – Мой юрист в течение недели оформит и пришлет все документы, и не смейте больше появляться мне на глаза.
После этой встречи юноша внезапно осознал, что Каро ушла навсегда. Ощущение бесконечности кошмара, в котором он прожил полгода и в котором ему предстояло жить и жить еще много лет оказалось грузом едва ли не еще более невыносимым, чем сама по себе гибель девушки. Хольмберг проплакал весь вечер, сидя у себя в квартире и запивая слезы виски, который не был горьким. А потом он сорвался. Спустился в ближайший бар и первая подсевшая к нему красотка стала ему утешением на ночь.
Монс вздрогнул и проснулся. В комнате царила рассветная полутьма, и он лишь смутно видел очертания предметов. Постель была чужой и холодной, а на груди у него лежала женская рука с длинными темно-синими ногтями. Хольмберг осторожно высвободился из объятий своей ночной подруги, тихо встал и оделся. Он не хотел ее будить, это не было нужно, он даже не знал ее имени, хотя вчера она, конечно же, говорила ему. Собственное тело показалось Монсу чужим и отвратительно липким, и, вдобавок, пропахшим дешевыми приторными духами – Каро никогда не позволяла себе таких. Усилием воли подавив в себе приступ тошноты, Хольмберг бесшумно вышел из квартиры и зашагал домой по еще спящему Стокгольму.
Работы у Монса теперь более чем хватало. После успеха «Обретая крылья» он получил еще несколько предложений написать музыку к фильмам и сериалу, а также продолжил выступать в составе «Moonlight river», сочиняя музыку и для группы. В конце зимы он даже получил престижную награду Королевской академии Швеции как лучший композитор года. Пресса наперебой восхваляла Хольмберга, называя его открытием и превознося его талант. Только вне музыки, вне работы, репетиций и выступлений все было хуже некуда. Монс по-прежнему почти каждый вечер напивался, чтобы хоть немного забыться, не чувствуя опьянения и не зная толком, сколько он выпил, и по-прежнему ночевал в чужих постелях, не запоминая ни имен, ни внешности девиц. Он быстро привык, тело больше не казалось липким, и духи, каждый раз новые, не казались приторными. Просто чьи-то руки, ноги, волосы, тела мелькали словно в калейдоскопе, сменяя друг друга и больше не вызывая удушливой тошноты. И все светские львицы мечтали затащить красавчика с холодным взглядом к себе в постель. Монс не был против, он лишь мрачно усмехался, а наутро исчезал и никогда не перезванивал.
В таком ритме Монс прожил два с половиной года. За это время он снискал славу одного из самых талантливых музыкантов и композиторов Швеции, и одного из самых отъявленных бабников. И если о первом он всегда с удовольствием рассказывал, подробно описывая свои планы и замыслы, то по поводу второго лишь презрительно выгибал бровь и холодно сообщал, что не интересуется слухами о себе. Милый юноша с тонкими чертами лица и непослушной длинной челкой исчез навсегда, вместо него теперь был молодой мужчина с модной короткой стрижкой, легкой небритостью и неизменно презрительным взглядом глаз, темных, как виски в бокале в его руке.
В Ниццу Монс больше не ездил: за особняком теперь присматривала пожилая супружеская пара. Мсье Мюрай регулярно звонил, исправно сообщая, что все в порядке, и они были бы рады приезду господина Хольмберга. Мужчина сдержанно благодарил и вежливо, но холодно отвечал, что приедет как-нибудь позже. С родителями он практически не общался, сведя контакты к сухим поздравлениям с праздниками и недолгим визитам в день рождения мамы и на годовщину их с отцом свадьбы. Альберт относился к этому с пониманием и не беспокоил, зная, что если будет нужно, Монс позвонит или придет сам. А Беллатрикс почему-то решила, что сын бесконечно виноват перед ней в том, что живет именно так, вместо того, чтобы снова жениться – например, на какой-нибудь из хорошеньких дочек ее многочисленных знакомых. Монс презрительно кривил губы каждый раз, когда слышал это. Он хорошо знал дочерей подруг своей матери. Даже слишком хорошо: он успел переспать с каждой из них, и все они были как на подбор, абсолютно одинаковыми алчными и расчетливыми шлюхами, которые старательно притворялись благовоспитанными девицами.
VI
– Хочешь, я покажу тебе тысячи радуг?
Монс с интересом посмотрел на девицу, сидевшую перед ним. Ее ярко-розовая шевелюра была изрядно всклокочена, а густой слой бирюзовой туши успел опасть с ресниц на влажные скулы. Вечеринка в клубе была в самом разгаре, и сидевшая за одним столиком с Хольмбергом фея неопределенного возраста недавно выпорхнула к нему откуда-то из самого сердца грохочущего танцпола. Очень худенькая, с тонким острым личиком, напоминающим крысиную мордочку, и головокружительно длинными ногтями лимонного цвета, в пестром платье, сиявшем в потоке ультрафиолетовых огней, девица не была красива, но Монс уже чувствовал легкое возбуждение в предвкушении горячей ночи, которую он проведет с ней.
– Тысячи радуг? Ты сама как радуга, – ехидно ухмыльнулся мужчина, намекая на яркий наряд феи.
Девица надула губки.
– Ну как хочешь.
– Я хочу еще пива, – Монс потянулся, вставая, но барышня вспорхнула первой.
– Я сейчас принесу тебе кое-что получше. Ты любишь «Секс на пляже»?
– Я люблю секс как таковой. Всюду. На пляже – тоже, – промурлыкал Монс, физически ощущая, как уплывает мир куда-то мимо него. Он уже немало выпил и чувствовал себя чертовски хорошо. Да и продолжение у развеселого вечера обещало быть впечатляющим.
– Сиди здесь, мачо, – хихикнула фея. – Сейчас я принесу тебе совершенно умопомрачительный «Секс на пляже». Здешний бармен делает его просто гениально – с персиковым шнапсом и дынным ликером.
Монс ухмыльнулся, глядя прямо в откровенный вырез платья девицы, на полукружия выпиравшей из него груди. Дыньки что надо, даже без ликера!
Фея действительно вскоре вернулась с двумя бокалами, полными розоватой мутной жидкости.
– Пей, мачо.
– И поедем к тебе?
– Как захочешь. Но не торопись с коктейлем. Я ведь никуда не денусь, – заявила девица, устраиваясь на коленях мужчины. – Кстати, меня зовут Вики.
Монс ухмыльнулся, подумав, что таким, как Вики, он давно потерял счет. И что сейчас он допьет коктейль и поедет в уютную норку этой крыски. И утвердит очередную маленькую победу над телом, знавшим не меньше мужчин, чем он, Монс Хольмберг, женщин. Грязная девица, но и он не чище, так что грязь к грязи – просто чтобы унять терзающее тело возбуждение. И заткнуть хоть на несколько часов болезненную дыру в душе, которую упорно отказывается штопать время.
Коктейль действительно оказался замечательным. И музыка, гремевшая на танцполе, показалась просто фантастической. И как это он раньше не замечал особой прелести электронных ритмов?
– Диджей сегодня явно в ударе, – промурлыкал Монс, обнимая пеструю девицу. Уезжать прямо сейчас уже не хотелось. Хотелось купаться в гремящем рваном ритме, и мир вокруг становился все ярче и прекраснее, и шумный танцпол не раздражал больше, а наоборот, манил к себе.
– Пойдем, потанцуем, мачо.
Радужная фея легко соскользнула с его ног, увлекая мужчину в гущу танцующей толпы. Музыка обрушилась на него, словно безудержная волна цунами, готовая сокрушить все вокруг. И перед глазами действительно вспыхнула тысяча радуг.
– Черт, как же хорошо, – выдохнул Монс. Радужный мир раскрыл перед ним свои объятия, и в них так и тянуло окунуться. Какой же он невероятный, этот мир, как много в нем любви! И эта пестрая крыска рядом – какая же она очаровательная! Хольмберг прижал к себе хрупкое тело в ослепительно ярком платье, переливавшемся всеми оттенками кислоты. – Так вот ты какая, тысяча радуг, – простонал Монс, находя мягкие губы девушки и сливаясь с ними в долгом, жадном поцелуе. О победе над телом крыски он больше не мечтал, ему хотелось лишь целовать и целовать ее, купаясь в неисчерпаемой нежности и любви всего мира, в гармонии фантастической музыки и радужных огнях танцпола.
– Тео… Это ты?
– Я, Монс. Спи.
Тео подошел к кровати, поправил сбившуюся подушку и вытер покрытый липкой испариной лоб друга.
– Почему я дома, Тео?
– А где ты должен быть по-твоему?
– В клубе… Я только что был в клубе. Где радуга?
– Какая радуга?
– Девушка… в платье, как радуга… и волосы, такие розовые… – мужчина поморщился: голову сжало, словно тисками, и мир вокруг поплыл.
– Монс, ты бы завязывал с девицами. Это она тебя подбила колесами закинуться?
– Какими колесами?
– Врач сказал, что у тебя отравление амфетамином. Экстази. Вспоминай, кто тебе его дал.
– Я только пиво пил. Правда, много… Черт, как же голова болит.
– Ладно, спи. Потом разберемся.
Монс послушно закрыл глаза и свернулся под одеялом, но сон не шел. Знобило, тело казалось чужим и отвратительно липким, и голову то стискивали жгучие приступы боли, то заполняли беспорядочно бьющиеся, как мотыльки в спичечном коробке, мысли. Клуб… Фея с розовыми волосами… Радуга… Тысячи радуг… Так вот о чем она говорила! Значит, коктейль был с сюрпризом.
Но расцвеченный радужными огнями танцпол был последним, что помнил Хольмберг. Дальше – вообще ничего, темный провал, который внезапно стал сероватым полумраком у него дома. Воспоминания словно обрубили.
– Тео, а ты как здесь оказался?
– Ты сам позвонил мне. Но был уже дома. Правда, видок у тебя был не фонтан, пришлось даже врача вызвать.
– Ясно, – пробормотал Монс и наконец провалился в сон.
Тео тоже задремал в кресле с книгой в руке. Он примчался сразу же, едва Хольмберг заплетающимся языком произнес его имя в трубку. Скорая, которую Тео вызвал, пожалуй и не была нужна, но уж очень испугал его внешний вид друга. Врач, взглянув на расширенные зрачки Монса, начал искать на его руках следы инъекций, не нашел их и долго расспрашивал Тео о том, что именно и как давно его друг употребляет. Поверил ли он в то, что такого никогда не было раньше – сложно сказать, оставалось лишь молиться, чтобы принципы врачебной этики оказались сильнее соблазна выплеснуть в прессу историю с душком. Не хватало еще дополнить имидж выпивохи и бабника историями об экспериментах с экстази. Хольмбергам Тео звонить не стал, не тот случай. Надо будет – Монс сам расскажет отцу, а Беллатрикс вообще лучше не знать, чем отравился ее сын.
Через два дня, окончательно придя в себя, Хольмберг узнал, что у него пропал бумажник и золотой браслет – подарок Каро на их первое Рождество, с которым он никогда не расставался. То ли сам потерял, невесть как добираясь до дома, то ли фея из клуба не просто так предлагала ему полюбоваться радугой. Наверное, нужно было заявить в полицию, но у Монса все скручивало внутри при воспоминании о том вечере, поэтому он предпочел постараться все забыть.
После этого случая Монс завязал. Вообще решил постараться начать жить заново, ушел с головой в работу, прекратил напиваться и даже начал встречаться с постоянной девушкой. Она была певицей, финалисткой шведского конкурса молодых исполнителей Idol. Хорошенькая блондинка с неплохим голосом и навязчивой мечтой стать звездой вселенского масштаба – такой же как у тысяч не менее хорошеньких барышень, обивающих пороги музыкальных конкурсов всего мира. Мечта прекрасная, если бы ее не дополняла непоколебимая уверенность в том, что работать на сцене – легко и просто, а популярность равноценна непрерывным развлечениям и прожиганию жизни.
Впрочем, Монса Эрика устраивала, он писал ей песни и был даже рад оказаться в центре внимания и на обложках глянцевых журналов. А девушка вообще цвела от счастья. О ней говорили, о ней писали, ей завидовали. Она встречается с самим Монсом Хольмбергом, она сумела приручить его и остепенить, она настоящая королева! А потом такая жизнь стала утомлять мужчину. Надоели постоянные фотографии, статьи, обязательное появление на всех светских тусовках, красные дорожки, протокольные улыбки, формальные объятия, вся эта тошнотворная мишура, которой оформлена игра на публику… Как создатель инструментальной музыки, Монс практически не имел отношения к шоу-бизнесу, и, плотно соприкоснувшись с ним, почувствовал, как эта трясина моментально начала его затягивать. Тем не менее, с Эрикой он все-таки провстречался примерно год с небольшим. А потом они стали ссориться все чаще – Эрика была убеждена, что Хольмберг может и должен заниматься ее продвижением, причем любыми способами. Она требовала включать ее вокал в саундтреки фильмов, к которым Монс писал музыку, настаивала на том, чтобы он познакомил ее с известными продюсерами, добивалась места вокалистки «Moonlight river». И вообще, они же уже целый год вместе, пора организовать помолвку (эксклюзивные фотографии будут проданы журналу Hello, не меньше) и готовиться к свадьбе – как минимум в Боргхольмском замке.
Монс не отвечал вообще или находил какие-то отговорки, в глубине души все чаще испытывая желание бежать от этой пиявки с внешностью милой куколки и силиконом во всех выступающих частях тела на край света. Он прекрасно понимал, что продвижение подруги важно, но всему есть предел, и если ее песни не вписываются в музыкальную канву очередного фильма – им там нечего делать. А «Moonlight river» и гламурная Эрика были в принципе двумя взаимоисключающими понятиями.
В результате однажды, после очередного полуторачасового скандала, Эрика заявила Монсу, что уходит от него к другому мужчине. Она, вероятно, ожидала, что Хольмберг будет умолять ее остаться, но он только хмыкнул и, равнодушно пожав плечами, ответил: «Как хочешь». Поперхнувшись очередной, полной унизительных эпитетов в адрес Монса, фразой, Эрика собрала свои вещи и тихо исчезла. Впрочем, тишина оказалась обманчивой: шум в прессе девица все-таки устроила, дав несколько более чем откровенных интервью, щедро сдобренных выдуманными подробностями. Каждая желтая газетенка сочла своим долгом в подробностях рассказать о расставании «юной, талантливой и перспективной» певицы и «порочного» композитора, «привыкшего менять женщин, словно перчатки». Постельные подвиги Монса снова подробно смаковали в прессе, но ему было все равно: он не дал ни одного комментария по поводу их с Эрикой разрыва. Впрочем, и написанных им песен она не получила, все права принадлежали ему, и как девушка ни старалась, она ничего не добилась. Не помог даже ее новый бойфренд, крупный медиамагнат, за которого Эрика буквально через пару месяцев после ухода от Монса засобиралась замуж. Он как-то звонил Хольмбергу, предлагал немалую сумму за покупку песен, написанных для Эрики, но мужчина ответил, что его музыка не продается. Ни при каких условиях.
Вскоре эта история сошла на нет. К Монсу больше не лезли, предпочитая обсуждать другие сплетни, а он все время проводил за работой. Или в спортзале, бассейне, зимой катаясь на лыжах, а в теплое время года на велосипеде, часами накручивая километры по ближним и дальним окрестностям Стокгольма. Жизнь вошла в определенное русло, и Монсу не хотелось каких-то перемен в ней. Ему вообще ничего не хотелось, он просто жил и работал, и его все устраивало.
VII
