Владимир Авдошин "Отрадное"

Хозяин, как и каждый глава семьи, не всё ругал свою жену за полдома, который увели из-под её рук, пока он был в тюрьме. Как супруг он откровенничал с ней ночью (когда же ещё), конечно, о том, как он там был, в мордовских лагерях пять лет и как осознал, что вряд ли у него, здорового и крепкого мужика, хватит сил эти пять лет одолеть. Мужчина он был представительный, а других в исполком, где он до тюрьмы работал в политическом отделе, на такие должности и не брали. Потому как нужно много выступать с трибуны, а это далековато от людей и нужно хорошо смотреться. Крупные и характерные всегда хорошо смотрятся.

А там, в тюрьме, казалось бы, да? Он потерялся, скис и не выдержал бы ни за что, если бы не один поп. Он ли к нему стал держаться поближе или поп, видя, что человек расположился к религиозным разговорам, но только они сошлись. И поп внушал и внушал ему, что это всё временно, что это пройдет, что надо укрепить свой дух, и что, наконец, есть другой мир, где другие люди и другие ориентиры.

Первую половину – назидательную – он выслушивал по утрам, когда ходил на арестантскую работу. А вторую – про других людей, про другой мир – любил слушать по вечерам. И тем отвлекся, может быть, даже от своих суицидальных мыслей. Мысль, что есть другие люди, нестяжатели, которые думают о других мирах, так отвлекала его, так успокаивающе действовала на его душу, что он попривык к общению с попом, его словам и оборотам, давно не употребляемым в общественной лексике, а потому, дотянув с его помощью свои пять лет и освободившись, он оставил попу адрес и настойчиво приглашал к себе в гости, если у того будет на то желание и возможности. И называл его исключительно – «мой благодетель». А поп обещал ему приехать и благодарил заранее. И вот теперь, на днях, откровенничал хозяин, пришло ему письмо, что поп, освободившись, направляется в Москву, в патриархию, по делам своего нового назначения и заедет к нему погостить.

– А мне что? Нужно – пусть приедет, – всё еще обижаясь на мужа за историю с половиной дома, сказала жена, – ты – хозяин, твой друг к тебе едет – ты и решай.

Хозяин не стал переупрямливать жену в её отчуждении от его тамошних друзей. Как человек оборотистый по старой своей профессии в исполкоме, он взял её мнение за основу, встретился и общался с попом, не разыгрывая из себя и жены каких-то неофитов, готовых прийти к вере. Встретился, накормил, напоил и спать уложил. Выслушал, что и как у того в дальнейшем выходит. Оказывается, приход ему дают очень далеко. Какой-то Салехард. Его посылают принять паству и служить там.

Восстановив себя на свободе, хозяин очень удивился, что после принудительного заключения, в котором они вместе были в Мордовии, поп легко и непритязательно, с легким, что называется, сердцем, уезжает теперь в добровольную ссылку. Этого он никак не мог понять. Ведь человек в свободном проявлении всё-таки желает построить свой дом поближе к лучшим местам, столице, например, снести туда некоторые ценности, запасы сделать. А он, наоборот, как будто его всё это не касается. Миру ли он делает вызов, власти ли, обрекая себя на сиротство? Неужели и правда – тот, вымышленный мир, о котором поп говорил в тюрьме, и рассказы о котором спасли меня, неужели он в него так верит, что может отринуть всё присущее обычному мужику и ради каких-то миражей поехать добровольно в ссылку? Разве не ясно, что Салехард – это ссылка?

Этого хозяин никак не мог понять, вернув себе свободу и свое волеизъявление по жизни. Он даже начал сдерживать себя, чтобы не переубеждать этого человека, что тот неправильно себя ведет по отношению к своему естеству, которое должно обустраиваться на лучшем месте. Но с каждым днем это доставалось ему всё тяжелее и тяжелее. И в последние дни гостеванья попа, невзирая на подчеркнуто дистанционные отношения, он уже понял, что он обязательно вызовет его на откровенность и начнет переубеждать. Как вдруг сам поп заговори с ним о совершенно ином. И потребовалось всё его мастерство, чтобы не вляпаться в какую-нибудь историю. Поп попросил ни много ни мало свести его с соседкой на предмет женитьбы на ней и увоза с собой в качестве матушки в Салехард. Один он в Салехард поехать не может.

Хозяин сразу рубанул, как привык на своей политической работе – поставишь тезис партии во главу доклада и далее разминай и переворачивай его до приемлемого состояния.

– Понимаешь, – сказал он, – этой соседке хозяйка сдала без меня. Все отношения у них друг с дружкой. А у меня сейчас с хозяйкой напряг. Ну, словом, проблемы с недвижимостью, я не буду в них входить сейчас. Поэтому ни мне, ни жене сватать её за тебя не с руки. Уж ты меня извини, я знаю, что говорю. А вот если мою сестру сделать свахой – это будет на все сто. Она и сватать горазда и собеседница хорошая, подготовит.

Пока хозяин в память о высоком в этом человеке пытался не задевать его религиозных чувств, не демонстрировать свою успешность и раздражение от самого себя, не едущего ни в какой Салехард, как сам поп возжелал такого, что и он подумал: «Ну, у попа губа не дура! Надумал взять в матушки молодую соседку!» Но тут же у него возник план действий, и он опять почувствовал себя в своей тарелке, ибо все люди грешны, а его оборотистость – это хорошо. Да, он кует деньги на себя и свою семью, проваливается и опять кует, и надо с попом мирно расстаться.

– А вот и сестра моя, – представил он попу Марию, выставив это как примирительный презент сестре. – Вот, пойди и сосватай ему молодку. Мало ли, что твои деньги у меня на книжке. Ты ничем не обделена. А сходи и сосватай – вот общее наше дело. Каждый на достаток и на рейтинг семьи должен работать. И ты поработаешь. А что это за семья – кто в лес, кто по дрова?

И Мария опять пошла к молодке, только уже не на свою жизнь жаловаться, а сватать.

– Ой, Лида, соглашайся!

– А что такое?

– Поп тебя себе в матушки назначил. Меня сватать при слал. Какая жизнь у матушки! Вся женская половина у нее в под чинении. И мужская половина – молодые мужики – тоже в подчинении. Все любовные истории ты будешь знать. Все семьи как на ладони. Всеми будешь управлять. И сыта, и одета, и дом, как игрушечка. Всё прихожане сделают. А уважение – истинный мёд. В любом дому будешь в чести. И денег полная кубышка. Про таких люди говорят – «Чего ж тебе еще? – А спасибо, всё есть». Вот какая жизнь. Соглашайся. Это всё равно, что в лотерейный билет выиграть. Кто и когда еще в матушки позовет? А тут уже готово. И мальчонка при строен будет.

А в Лидке любовь клокотала. Да ещё вот с партнером разорвала. Оно по морали-то хорошо, что разорвала, а куда свое личное девать, которое наружу просится? И Лидка вдруг обмерла, представив, как со стариком-то ложиться в постель. Он, поди, холодный весь. А у нее жар любви. Да что ж это будет?

– Нет-нет, Мария, даже и не говори. Не могу, не могу, даже и не говори мне!

Но Мария сказала что-то невнятное: «Ну что ты? Ну как же это?»

– А если он тут один, если ему компания нужна – пусть Акима возьмет да в баню сходят вместе.

Ну, Мария всё и передала, как было, до чего договорились. Ну а сам-то поп – не юноша. Не прибежал, не объяснялся в любви, не дышал жарко в ухо, не выдумывал слова, не хлопал дверью за отказ, не паясничал в коридоре, не грозился ничем. Принял смиренно и тихо, что сказала Мария. А с ребенком в баню пройти не отказался.

Мы пошли с ним – маленьким, тихим, странно одетым, юбка не юбка, в общем, платье до самых пят. Так ничего, молчаливый, улыбчивый. Он хотел со мною в баню, а я не хотел. У меня в бане – проблемы. Когда я был маленький, я дома мылся в бельевом баке, а теперь мать сказала – ты уже большой, коленки вон в бак не вмещаются, как я тебя мыть буду, иди в баню.

А в бане, как и в школе – кирпичники. В школе – дети кирпичников с кирпичного завода. А в бане – и дети, и отцы их, кирпичники. Раз они дали на баню кирпич со своего завода, то считают её своей вотчиной. Так же как дали кирпич на поликлинику. Хотели и её считать своей вотчиной, но врачи не дались. А здесь один банщик. И он – кирпичник. Поэтому КПП в бане для меня – труднопроходимый. То родители, то их дети лезут без очереди. Но это моя проблема, я с ней сжился. А если я появлюсь с попом в юбке? Обхамят, обсмеют на всю жизнь.

Не знаю, но почему-то этого не случилось. Я даже не помню, как мы с ним ходили. Мучительнее всего было то, что на середине дороги он спросил меня: «Ты что-нибудь о Боге знаешь?»

Глава 13. Галя, дочка хозяев

Перед Новым годом проблистала наша встреча с красивой девушкой Галей, дочерью хозяйки. Юной, тонкой, с приятным лицом и с чертежами в руке. Она училась в десятом классе. У нее была большая туба и много карандашей.

Мать дала ей ключ от второй половины дома. Мы включили на столе лампу. Она вычерчивала свою работу, а я рядом делал уроки. Мне чудилось, что мы сидим с ней при свече в какой-то келье, нас окружает таинственная тьма. Я не хотел ни о чем думать, а уж тем более об уроках, а только хотел смотреть на нее и слушать, что она говорит. Но не вслух. Говорило лишь её красивое оживленное лицо, как бы отражая какие-то важные слова, какие-то неизвестные мне впечатления. Эти слова относились не ко мне. Смотреть на это было приятно, но и мучительно. Она, наверно, влюблена в прекрасного принца и у них будет прекрасный танец, какой я видел в «Лебедином озере» по телевизору, когда при жизни отца попросился к нему в кровать, чтобы смотреть этот балет.

– Это не для детей, – сказала тогда мать.

Я настаивал, и мать пустила. Правда, я ничего не понял. Медленно танцуют и машут руками друг перед другом. Но в перспективе времени этот эпизод виделся мне таким прекрасным, таким притягательным, что я вновь и вновь вглядывался в ее лицо и не мог насмотреться.

Раз у нее такая большая работа и во дворе лежит снег, я надеялся, что мы будем ходить во вторую комнату много-много раз и так вот сидеть друг против друга. Но материн солитер всё перебил: на четыре дня её положили в больницу за то, что ела сырую свинину.

Я говорю ей: «Как же ты ела сырую?»

А она: «Так, не знаю, привыкла дома есть, в Ташкенте. Ела и ела. Никогда ничего не было».

Ну вот, а теперь нужно четыре дня лежать в больнице под присмотром. И так как мать проверяла мои домашние задания, перед больницей она попросила хозяйку, чтобы каждый член её семьи по одному дню проверял мои уроки.

Первый, к кому я попал, был сын хозяйки. Сын был несколько моложе матери, но пытался ухаживать за ней. Это был балованный шалопай – любил мотоциклы и вино. И хотя хозяйка время от времени сбрасывала реплики, вроде: «Это ничего, что помоложе и немного шалопай. Зато наследник, при доме, в перспективе будешь хозяйкой здесь», мать честно сказала:

– Нет, Вить, у нас с тобой ничего не получится. А ты мне вот в чем помоги. У тебя ребята знакомые. Привези телевизионщика, пусть посмотрит мой телевизор – можно еще сделать что-то или на детали продать?

Тот привел телевизионщика. Не берусь квалифицировать его анализ, но он сказал: «Только на детали» и сам же отдал матери двадцать пять рублей.

Так вот. Витя, когда я вошел, жарил себе макароны на сале. Я к нему с тетрадочкой. Проверьте, говорю. Он взял в руки тетрадь. Я ему так робко: «Дяденька Вить! У вас руки вроде как в масле, на тетрадке пятно будет».

– Где пятно? – убрал он большой палец со страницы. – Никаких пятен. Вот, смотри на свет.

Через день учительница на весь класс устроила мне выволочку:

– Как это возможно? Как это кощунственно – делать уроки такими грязными руками! Нет, вы только посмотрите! – и она опять поднесла злополучную страницу на свет. – Это же слоны ходили по тетрадке.

Ничего себе начало, подумал я.

Вторым был глава семьи, хозяин Пантелеймон Нефедович. Он молча сел, как садятся в президиум большого собрания, и задрал голову, как большой начальник. После паузы он сказал: «Хм, знаешь что? Ты всё, что меня хочешь спросить, у жинки моей спроси, ладно? А мне некогда».

Но я был не так прост. Так как меня не особо звали в верхние комнаты, пока он раздумывал, я смог разглядеть вырезанные из дерева невероятные розы, которыми был украшен низ буфета. По большой розе на каждой створке. Как это было здорово сделано!

Я согласно кивнул и вышел.

В третий раз я пошел к хозяйке. Не помню, в тот день или в следующий? Она что-то варила на керогазе в большой кастрюле.

– Аксинья Степановна! Не проверите ли?

– Ой нет, милок! Зорьке пойло варю. Иди к дочке. Она всё-всё тебе расскажет, что надо. У неё ведь десять классов. Не зря училась.

И Гале пришлось отдуваться за всех, чему я был очень рад, потому что мог провести с ней целый вечер. Это была первая встреча в моей жизни с девушкой «на выданье», которая цветет в ожидании своего жениха. Я чувствовал особость ее, но не мог это осмыслить. Только хотел, чтобы она одна проверяла мои уроки. Меня всё устраивало, другого я не хотел. Но, к сожалению, когда у нее началась чертежная практика, она её проходила вне дома. А потом мы уехали, так что большой привязанности, на которую я рассчитывал, не получилось, и место наше в большой комнате разрушили.

Глава 14. Шляпная мастерская

К двенадцати часам я приходил из школы. Каждый четвертый день мать была дома. И хозяйка любила постоять, опершись на косяк входной парадной двери, с нами, постояльцами, и поглядеть на то самое солнце около двенадцати часов. Потом она пару часиков перебалтывалась с напарницей по корове и забегала то к одной, то к другой соседке узнать новости.

Весь этот круг свободного времени хозяйка собрала в один кулак, чтобы выслушать, разобраться и вновь привыкнуть к мужу, вернувшемуся из тюрьмы. Она сидела и слушала с отвращением и ужасом, желанием и волнением его разъяснения. Мужской нрав вновь принять – тоже не просто.

Ночное время для нас, постояльцев, состояло исключительно из бу-бу-бу за стеной. Я по-детски спал безмятежным, крепким сном и ничего не слышал. А матери досталось.

– Ну что ты наделала? Глупая ты баба! Ты соображала или нет, когда это делала? Я сел за этот дом в тюрьму, отбыл там пять лет. А ты продала! Ты в своем уме?

Голос хозяйки:

– А мне-то на что было тебе посылки посылать? Вот я и продала.

– Ты что, глупая баба, не понимаешь, что это несопоставимо? Посылки – и продажа дома?

– Я только часть продала.

– Да, но в ней тридцать пять метров, в этой части. В ней я собирался поселить наших выросших детей. Ну что мне теперь делать, глупая баба? Что я теперь детям скажу?

– Ладно, пристал как банный лист, – голос жены, – отработаю я тебе эти деньги.

– Нет, должно быть, ты не понимаешь, что мне не деньги нужны, а неприкосновенность дома. Чтобы я своим домом мог сам распоряжаться. Не ясно, да?

«Теперь понятно, – подумала мать, – когда я пришла сюда по объявлению и как дурочка с переулочка спрашивала, более извиняясь, чем спрашивая: «А если ко мне мужчина будет приходить, ничего?». Хозяйка фыркнула: «А мне какое дело, кто там к тебе ходить будет? Плати деньги, пусть ходит. Меня это не касается». Она хотела во чтобы-то ни стало сдать конфликтные метры, чтобы запутать процесс деления, по-женски думала, что это может остановить раздел. А я решила, что это участие ко мне, к моей сложной ситуации с Лёней.

– Отработаю я тебе, если ты такой зануда, не беспокойся, – опять слышался голос хозяйки. – Раскудахтался, как курица какая из-за своего яйца. Пойду в шляпную мастерскую сторожем. Там объявление как раз висит.

И после долгой паузы:

– Ох, грехи наши тяжкие. И спать нам на твердом всю жизнь, как на нарах.

Сказать-то она мужу сказала, а сделать это было не просто. Сидеть в шляпной мастерской практически одной – тяжело. Соседку, хотя бы на случай, не позовешь. А ребенок – вот он, ничем не занят. Он даже с охотой пойдет.

В шляпной мастерской, куда мы пошли вместе с хозяйкой, я открыл свою вторую сущность. В школе нам читали книгу «Приключения Незнайки». Вообще-то она мне понравилась. Смешная. Но невзаправдашняя. А вторая – серьезная, про бродячих актеров кукольного театра – понравилась очень, до слез. Их жизнь мне понравилась. Они ходят по дорогам от села к селу, разыгрывают спектакли перед собравшимися селянами. Спектакли разные: и печальные, и смешные. И жизнь их была такая же: немного печальная, немного смешная. И я вдруг почувствовал, что смогу любить это долго-долго, может быть, всю жизнь. И никогда не разлюблю.

Как только мы вошли на первый этаж шляпной мастерской, я страстно захотел овладеть тем инструментом, что лежал на верстаках мастеров, и научиться мастерить кукол.

Я-то – слабохарактерный, приживальщик. Прилепиться к взрослым, крепко стоящим на ногах – лучшее и наиболее комфортное для меня состояние, когда я могу и человека увидеть и его положительные качества оценить и подучиться у него чему-то полезному.

Первый этаж шляпной мастерской был мужской – там делали болванки для шляп всех конфигураций. Они напомнили мне лица кукол. Мастеров не было. Висел инструмент. Казалось бы – бери и твори. Они делают болванки с голову человеческую, а ты попробуешь с меньшим размером. А болванки позади у стенки будут твоими судьями, будут оценивать, получилось у тебя или нет.

А тут хозяйка возьми и скажи: «А на втором этаже шляпки делают». Я зашел и обмер: вот где кукол-то наряжать! Мастерицы всяческими ухищрениями – зеркалами, иголками, тряпочками, шнурками – раскрашивали в радостные цвета летние и осенние шляпки. Здесь можно было бы сшить платье Мальвине и костюм Пьеро. Была бы веселая примерка театральных костюмов.

Но болванки молчали. Я не догадался, откуда берется речь. Это же была шляпная мастерская, а не театр кукол. Мне надо было понять, где их учат говорить. И я понял. Такая штуковина есть, что учит говорить языком театра. Это – обычная школьная библиотека. Хотя бы в нашей школе. Значит, надо идти в школу и брать книги в библиотеке. А для начала – не пропустить предложение учительницы, сказавшей перед январскими каникулами:

– У кого на каникулах родители работают и не с кем остаться, приходите в школу, мы будем читать интересные книги.

Она прочитала нам про Незнайку и начала книжку про итальянских кукольников, о чем я вам уже рассказал.

Трудность была в том, что учительница была молодая, с озорными глазами, мне она была симпатична, но она вела класс кирпичников, моих врагов. Нет, они меня не трогали, ходили всё время гурьбой. Но на пути у них – не становись! Разговор бы не получился ни на улице, ни в коридоре. Все они жили компактно на краю городка при своем заводе. Заносчивые, все из деревни, не нуждающиеся ни в каких отношениях с местными.

Общий каникулярный класс закончился, и научить кукол говорить с помощью учительницы мне не удалось. Во втором полугодии я вернулся в свой класс, а там – кто её только выдумал, эту «Серую шейку»? Одна тоска, печаль, депрессия. Не хочу я такое слушать. У меня самого такого очень много. А учительница наша – пожилая, некрасивая Клавдия Петровна – спрашивает только девочек-всезнаек с первой парты.

Нет, я не против. К ней родители приходят в школу, узнают, как ребенок учится. Дарят подарки к восьмому марта. Чем еще учителю ответить?

А про меня никто не узнавал, у меня на лице написано, что меня лучше не трогать.

А вот что мне подошло: наша учительница дала мне два с половиной года на акклиматизацию в классе. Я включился в общую жизнь класса во втором полугодии третьего года учебы. И идею кукольного театра пришлось немного отложить. Жаль, конечно, что канула моя мечта разговаривать с учительницей из первого «Б» языком той книги, тех кукол, того театра итальянских комедиантов. Но я всё равно выкрутился. В школьное окно, которое было для меня альтернативой уроку, въехала бригада ледокольщиков. С ними у меня пошел сюжет о ледяном дворце Анны Иоановны, который я услышал, не помню от кого.

В общем, они кололи лёд на ледяные кирпичи, а я планировал быть архитектором дворца, представлял, какой новогодний бал был у Анны Иоановны в 1741, что ли, году. Потом пришел гофмейстер-прораб и приказал погрузить ледяные кирпичи на машину, отвезти на привокзальную площадь городка и там зарыть под неизвестным магазином, чтобы никто и никогда их не нашел, а тайну их захоронения знал бы только он.

И всё оставалось для меня неизвестным ровно два месяца. Я не знал, где рабочие, где Миних, не открыл ли кто их тайну или мне придется её открывать? И вдруг мартовское солнце вперилось в окно школы, да так ярко и тепло, что перебороло этот интерес, как я ни старался удержать его в себе и повесить газеточку на окно, чтобы концовка моего сюжета о ледяном дворце не провалилась, чтобы она была мною додумана.

Все мальчишки опрометью побежали в совершенно противоположном направлении. Через колхозные поля к сухой, кроме ранней весны, Самынке. Она бурлила, крутилась, все тыкали в неё палками, как в львицу, а она рычала и разевала пасть. Всем было страшно, что она проглотит их, что они утонут в ней, рыжей, косматой и вертлявой.

Это мальчишек так заводило, что они кричали, тыкали дальше рыжую воду и не слушались останавливающих их взрослых, убеждавших: вас может утащить течением, захлебнетесь в холодной воде! Лишь избранные могли в какие-то моменты оседлать её на поваленном дереве или на каком-нибудь выступе берега, рядом с которым она грозно двигалась по руслу. Конечно, в первых рядах был Крезлап. Так что удерживать свой сюжет я уже не мог и тоже побежал на Самынку.

А потом матери встретилась одна чумовая женщина, ну, немножко с приветом, знаете, такие, что всю правду на улице скажут. А так же ведь никто не делает!

– Как? Муж умер, а ты не ходишь получать квартиру по потере кормильца? Срочно иди в исполком и добивайся! Тебе положена комната по потере кормильца! Это твой долг перед ребенком и перед собой, как матерью!

Глава 15. Хождения за комнатой по потери кормильца

«Да, сколько мужиками не занимайся, – проснувшись, сказала мать сама себе, – а за комнатой по потере кормильца надо идти самой. Никто за тебя не сходит. Давно не девочка, а всё хочется, чтобы пришел жених, сделал предложение и всё семейное уделал сам. Вроде бы это там, где исполком, где большими серебряными буквами написано: «Исполнительный комитет трудящихся». Каждый день прохожу. Да, собирайся, Васильевна! Что-то будет здесь, что-то будет. Надо просить, требовать хоть какую-то комнатку государственную».

– Вам что, гражданка? – спросила секретарь, когда она вошла в исполком.

Она путано ответила. Но секретарь – опытная рыба. Дала бланк: «Заполняйте!»

Она не смогла сама заполнить грамотно. Записала только свою просьбу: «Прошу выделить мне комнату по потере кормильца» и села в конце очереди ждать приема к инспектору по жилфонду, стараясь не расплескать настроя, а войти и складно всё сказать. По-культурному.

Когда она вошла кабинет, за большим двухтумбовым письменным столом сидел пожилой представительный мужчина. Совершенно лысая, как старое завалявшееся яйцо голова, коричневое лошадиное, с массой морщин лицо.

Он устало, то ли от значимости своего положения, то ли по особой вежливости исполкомовских (кто их знает, этих начальников) тихо сказал:

– Садитесь.

Когда она села, он так же тихо и отрешенно спросил, сцепив руки:

– Что у вас?

Она вдруг заволновалась, забыла всё, что приготовила, суетно не знала, куда деть руки, и начала вываливать всё без плана. От себя и своих чувств.