– Почему утка? Не потому же, что есть поговорка "Ты как утка – ешь и сразу какаешь". Неужели всё дело в скорости процесса? Честно сказать, я так и не понял философской подоплеки этого культа: что-то адепт бубнил мудрёное себе под нос… Переиначил библию, в которой говорится, что последние станут первыми. Так там же, насколько я знаю, говорится о людях, а тут – о веществе. По их мнению, скоро наступит время, когда последнее вещество, то есть экскременты, станут первым веществом. Золотом, что ли? Так?
– Все именно так, как вы сказали. Слово в слово. Что касается уток, капропоклонники не просто так их выбрали. Я специально выяснил. Оказывается, утки обладают чрезвычайно сильным обменом веществ, коротким кишечником и ускоренным пищеварением. Это им необходимо для полета: быстро поели, быстро переварили, освободили кишечник и полетели дальше. Зачем с собой таскать лишний груз и тратить на это силы? Так что, в каком-то смысле, это абсолютно верный выбор. Неясно только, почему этот выбор пал именно на утку, а не на какую-нибудь другую птицу, например, не на лебедя, ведь пищеварение у всех птиц одинаковое. Но тут уж, как говорится, дело вкуса, и, к тому же, чужая душа – потёмки.
– Странные ребята, если, конечно, ты их не выдумал. А если выдумал, тогда ты странный. Теперь давай колись, что сегодня покажешь новенького? Какого чиканутика на этот раз притащишь?
– Вам прекрасно известно, что раз в неделю производится плановый повтор, приглашается один из отказников для проведения своей презентации. Сегодня такой день.
– А напомни-ка мне, дорогой Водов, кому в голову пришло такое дурацкое правило? Уж не тебе ли? Только ты мог придумать такую глупость. Скучища-то какая! Всё время повторять одно и то же, – Дорогин прекрасно знал, кем придумано это правило, но ему нравилось подзуживать пресс-секретаря из непреодолимого желания послушать, как ловко, порой даже – изощрённо – тот отвечает.
– Я был бы по меньшей мере безумно счастлив, приди ко мне в голову такое правило, ведь это означало бы, что я обладаю почти государственным мышлением. Но, увы, природа обделила меня этим. А вот вас наградила с избытком. Именно вы, когда мы впервые столкнулись с отказом одного из чиканутиков упоминать наши многострадальные спички в своём богослужебном действии, предложили выделить день недели для того, чтобы доставлять сюда отказников – снова и снова – и так до тех пор, пока они не сделают то малое, о чем мы их просим. Скажу более: есть документ с вашей подписью и печатью, подтверждающий принятие этого правила и регламентирующего его. Если хотите, могу вам его при следующей встрече предъявить.
– Обязательно предъяви. Хочу посмотреть, насколько хорошо вы там научились подделывать важные документы.
Иначе и быть не могло: Дорогин, как всегда, хладнокровно припер пресс-секретаря к стенке – да так, что тот стоял и молчал, готовый абсолютно на всё, демонстрируя это всем своим видом – надо уволить – увольняйте, надо расстрелять – расстреливайте, надо миловать – милуйте; важно здесь не только сделать так, чтобы за тобой осталось последнее слово, но и само это слово, – чем глупее, нелепее и абсурднее оно, тем лучше, потому что на это почти нечем ответить, останется только молчать. Дорогин прекрасно помнил, что сам настоял на создании этого странного документа, регламентирующего и устанавливающего дополнительное время для повторных презентаций, – без него вполне можно было обойтись, но почему-то вдруг захотелось сделать его не просто каким-то временем, блуждающим в графике, но узаконить его в документе, имеющем непререкаемое значение внутри административной бюрократии, намертво привязать к определенному дню недели и даже часу, – с тем, чтобы он никуда не смог ускользнуть и скрыться, забыться и затеряться, а вместе с ним и те чиканутики, которые каким-то невообразимым образом нашли в себе силы пойти наперекор целой государственной машине Тартарии, за рулем которой сидит сам Дмитрий Дмитриевич. Все соглашаются и трепещут, находят в себе какие-то удобоваримые объяснения происходящему с ними, вписывают в свои бредовые концепции миропонимания непонятные сгоревшие спички, кем-то подкинутые на инаугурации, молятся и просят своих богов или, кого там ещё, о скорейшем обнаружении и поимке злоумышленников – подумаешь, какие-то спички, не бомбы же. Помнил то он помнил об этом прекрасно, но Водова лишний раз пришпилить, как бабочку, было приятно; к тому же, этот документ, пылящийся где-то в бесконечном архиве, не давал расслабиться и самому Дмитрию Дмитриевичу, обязывая не забывать о том, что истинный враг Тартарии и его лично не дремлет, ждет удобного случая, чтобы превратить эти две несчастные спички во что-то катастрофическое, ведь океан начинается с капли – на неё можно не обратить внимания, а потом будешь навеки вечные погребен под непроглядной толщей воды – а тут целых две спички!
Правильно выразился Водов: отказников сюда, в зал презентаций, именно доставляли в отличие от перворазников или завсегдатаев: многие сами напрашивались, умоляя письменно и устно через доверенных лиц, чуть ли не слезно, позволить им провести ещё одну презентацию, объясняя это тем, что в неё внесены некоторые важные изменения, проведены предварительные бдения, жертвоприношения и так далее, и что на этот раз всё, почти наверняка, сработает – поджигатели спичек будут наконец найдены; более того – они сами придут и сдадутся. Были и такие чиканутики, которых просили приехать, чтобы провести повторную презентацию: предыдущая не сработала, ничего страшного – сработает следующая и так далее, нельзя останавливаться, надо давить и давить, пока где-то там, если оно – это где-то – вообще существует, не обратят внимания на потуги жалких людишек из грешного мира и не соизволят оказать помощь. Приезжающие по просьбе были особой категорией: они вели себя увереннее, спокойнее, вдумчивее, что, несомненно, не могло не способствовать более глубокой проработке темы, влияло на искренность и целеустремленность адептов – особые знаки признательности от государства в виде поощрительных премий, подарков, поблажек и так далее, способствовали разрастанию их интереса к проблеме, – что же касается её решения, то оно давно находилось не в руках человеческих, а значит и не могло появиться обычным образом – только пройдя сквозь время, всевозможные препятствия, непонимание, неприятие и отторжение. Отдельному человеку, целому коллективу или даже государству решить эту проблему было не под силу; люди старались по мере сил, государство со всем его бюрократическим аппаратом поддерживало и подстегивало их, не давая отчаяться и отказаться от попыток достигнуть цели, – но лишь высшие силы могли поставить в этом деле точку или не поставить – и неважно по какой причине – их не существования или существования, желания или не желания принимать участие в этом.
Казалось, нет ничего ценнее для чиканутиков, чем быть полезными государству хоть в чём-то, – и что ими движет отнюдь не корысть или страх быть репрессированными за отказ, а глубоко искреннее желание оказать посильную помощь, тем более от них не требовали ничего сверхъестественного, лишь то, что они хорошо умели, в чем являлись профессионалами. И вот вдруг, однажды, появился первый отказник, грянул как гром среди ясного неба – тогда ещё даже предположений не существовало, что подобное может случиться, поэтому и адекватной ответной реакции предусмотрено не было; и отказник-то явился оттуда, где его, казалось, ну никак не могло быть – из тартарского неоязычества, так называемого родноверия, пришедшего не откуда-то из-за океана, а рожденного здесь, в Тартарии, в обычной народной среде, основанного на забытых, дохристианских верованиях предков, – их словно бы вытащили из архива памяти, сняли с самой верхней полки, достали из дальнего угла, стряхнули с них вековую пыль и предъявили миру как нечто такое, что было когда-то несправедливо свергнуто и заменено чем-то чуждым и вредным, но теперь пришло время вернуть его на место. Это всё казалось нелепым, театральным и даже почти смешным, так что Водов периодически прыскал ехидным смехом в усы, предвкушая предстоящее действо и таким образом настраивая президента на весёлый лад, вплоть до того момента, пока на сцену, предназначенную для презентаций, не вышел волхв и не начал говорить; представился как Радомир – это был молодой человек лет тридцати, словно сошедший с картинки, изображающей древнего тартарца: крепкого, почти богатырского, телосложения, с густыми, чуть вьющимися, светло-русыми волосами и бородой, в свободных штанах и рубахе-вышиванке, на голове войлочная шапка, лицо настолько открытое, что дальше некуда. Никаких необычных атрибутов своей веры он на презентацию не принес: ни книг, ни свитков, ни истуканов, ни каких-либо других предметов, – на прямой вопрос об этом из зала от Дорогина ответил, что у древних тартарцев не было богослужебных книг, в том числе и Велесовой, которая является грубой подделкой человека по фамилии Миролюбов, преследовавшего при её создании корыстные интересы, – что для общения с богами не нужны истуканы, барабаны и так далее, древне тартарские жрецы у жертвенных капищ даже одежды с себя сбрасывали, омывали свои тела родниковой водой, чтобы предстать перед высшими силами в чистом виде, обращались к ним не заученными молитвенными фразами, а своими словами, которые исходили из глубины сердца, поэтому язык общения с богами не похож ни на тартарский, ни на какой другой, и хотя понять его никому, кроме богов и жреца, не дано, но от звука его у внимающих пробегает мороз по коже.
Одежда Радомира не совсем соответствовала образу языческого жреца, ничего особенного в ней не было – встретив случайно на улице Тобольска такого человека, не сильно удивишься, разве что – его статности и красоте, а не очень современную одежду воспримешь, скорее, как некое естественное дополнение к образу. И голосом волхв обладал соответствующим, уверенным баритоном: неторопливо и напевно, словно читал по памяти былину, он рассказывал о временах дохристианских, о седой старине, да так уверенно, как будто только что сам вышел оттуда: в полнейшей гармонии с природой и своим внутренним миром жили тогда наши предки, умело охотились и рыбачили, грамотно возделывали землю, используя её щедрые дары, принимая с благодарностью только самое необходимое, без избытка, который развращает душу и уродует тело, благодарили богов за доброту и щедрость. Истинными владельцами земли являлись вечные боги, человеку они её передавали лишь во временное пользование, но с тем, чтобы, укрепляя и продолжая свой род, он мог надеяться не быть забытым после смерти потомками и оказывать им незримую поддержку; умершие, живущие и не рожденные тартарцы были таким образом связаны в одно целое, представляли собой единый организм, поощряемый богами, – им они молились, каждому в урочное время, принося жертвы и возжигая костры на капищах; волхвы вещали от всего народа на неведомом языке. Ещё Радомир говорил о том, что тартарцы были по-настоящему свободными людьми, не знавшими закабаления и крепостничества; правителя над собой избирали мудрого и справедливого, – и так продолжалось бы до сих пор, если бы не приход чужой веры, которая не принесла с собой ничего, кроме бедствий, унижения и рабства – духовного и физического.
Пресс-секретарь Водов сидел в своём кресле, похожем на президентское точно так же, как мертвый медведь, с которого сняли шкуру и начали разделывать тушу, на живого, блуждающего по лесу, – ерзал, словно на него напала чесотка, с трудом сдерживая руки от гуляния по телу, часто поглядывал на президента, высматривая малейшие признаки недовольства, чтобы в любой момент прекратить презентацию или попробовать перенаправить её в другое русло, которое и предполагалось изначально, то есть легкое и весёлое, но не видел их, – более того – глава государства, похоже, был в полном восторге от презентации, внимательно вслушивался в каждое слово волхва и почти непрерывно делал заметки в блокноте, а когда речь зашла о пантеоне древнетартарских богов стал записывать непрерывно, как прилежный студент на очень захватывающей лекции. От целого сонма духов, населяющих леса, водоемы и здания, до бога-творца Рода и его многочисленных богов-отпрысков – от Хорса до Морены. С явным уважением в голосе назвав имя очередного духа или бога, волхв давал о нем краткую справку: какое место в пантеоне занимает, на что способен и за что отвечает, как и когда ему следует молиться, а если не следует, то почему; после каждого рассказа произносил, обратив лицо к потолку, короткую фразу, состоящую из непонятных, режущих слух, слов, и называл имя следующего духа или бога – казалось, не будет этому конца, что в языческом пантеоне столько всего, что никакая голова не способна сходу вместить хоть малую часть этого; в какой-то момент Водов перестал воспринимать информацию, исходящую от жреца, и сосредоточил всё своё оставшееся внимание на президенте, пытаясь уловить в нём малейший признак усталости от презентации – с тем, чтобы немедленно её приостановить, но Дмитрий Дмитриевич и не думал уставать – похоже, он вошел в раж, что случалось не часто, и готовился вытащить из волхва всё, что тот знал о старом и новом язычестве тартарцев, как вдруг, совершенно неожиданно, презентация прервалась, словно она проходила в записи, и кто-то нажал на паузу на самом интересном месте, так что даже Водову захотелось возмутиться и потребовать продолжения. Волхв, не поблагодарив за внимание, не сделав ни малейшего кивка головой, не сказав завершающего слова, не попрощавшись, повернулся боком к зрительскому залу и направился к выходу со сцены; Дорогин стремительно повернулся к Водову, пожимая плечами и всем своим видом показывая, что ничего не понимает, – не кричать же президенту вдогонку какому-то адепту язычества, чтобы тот немедленно остановился и объяснил, почему прервал презентацию и куда направился. Что ж поделать, пришлось это сделать Водову:
– Радомир, стойте!
Конечно, можно было предположить, что такого статного мужчину не способен остановить, коли уж он решил уйти, какой-то там окрик, но волхв всё же остановился, подобно танку, заметившему врага, медленно и грозно повернул в его сторону башню с орудием, и милосердно вместо выстрела-голоса послал в ту сторону вопрошающе-предупредительное молчание.
– Вы по надобности решили отлучиться? – спросил Водов спокойным обыденным тоном, хотя уже начал подозревать что-то неладное. – По физиологической потребности, так сказать. Ничего страшного… За кулисами вас встретят и проводят в заведение. Потом обязательно возвращайтесь. Мы вас ждём.
– Зачем?
– Что зачем?
– Зачем возвращаться? Презентация окончена. У меня есть другие важные дела, которые не потребно откладывать на потом. Или у вас остались какие-то вопросы?
Водов и Дорогин переглянулись: давненько пресс-секретарь не видел в глазах президента настолько сильного недоумения, – ЭТО нельзя было пускать на самотек, ЭТО могло вылиться в нечто разрушительное не только для посторонних, но и для приближённых, следовало срочно предпринять что-то, чтобы не дать президентскому гневу созреть и, тем более, вырваться наружу.
– Конечно. Остались. Масса вопросов осталось. Вы представили нам лишь информативную часть презентации и то, насколько мы поняли, в чрезвычайно урезанном виде… А где же обрядовая? Где, собственно говоря, сам ритуал, жертвоприношение, обращение к богам, камлание или что там у вас ещё?
– Волхвы не камлают. Этим занимаются шаманы.
– А что же делаете вы?
– Мы говорим с богами и духами, используя правильные слова, чтобы быть услышанными. Просим помочь – и они помогают, если хотят и могут. В благодарность мы преподносим им дары, чтобы их задобрить.
– Вот и прекрасно! Задобрите их прямо здесь и сейчас, попросите выполнить нашу просьбу, о которой мы уведомили вас заранее. И если они её удовлетворят, поверьте, наша благодарность будет настолько безмерна, насколько это вообще возможно в бренном мире.
– Что касается ритуала, как вы выразились, то он проводится в строгом соответствии с древними традициями – в определённое время, как правило, связанное с природными циклами, и в специальном месте, отведённом для этой цели не человеком, а высшими силами. На лысой горе, у священных камней и деревьев, на древнем капище, куда приходят духи предков, чтобы посмотреть на молящихся потомков и порадоваться за них или огорчиться, если есть на то причина. Это же помещение, каким бы красивым, просторным и значимым для государства оно ни было, не соответствует статусу языческого святилища – проведение здесь обряда будет прямым оскорблением богов. На это я пойти не могу и вам не советую.
– То есть вы хотите сказать, что пришли сюда только для того, чтобы рассказать нам о забытых богах, которые в своё время проиграли битву за внимание, память и сердце нашего народа, и всё? Вы что же, и не собирались проводить здесь свой обряд, чтобы передать богам нашу просьбу?
Водову всё ещё не верилось, что какой-то чиканутик, посмел отказать в просьбе, которая исходила от первого лица государства, – это казалось даже невероятнее, чем если бы вдруг погасло солнце, – президент молчал, замерев так, как это делают некоторые животные, прикидываясь мертвыми, чтобы на них не обратил внимания хищник; пресс-секретарь и не помнил, чтобы такое когда-нибудь случалось, поэтому не знал, как реагировать; единственно верным казалось – удерживать зарвавшегося волхва как можно дольше на сцене и давить на него всеми правдами и неправдами, вынуждая провести требуемый ритуал, который бы вывел президента из ступора.
– Во-первых, я не давал обещаний провести обряд, – в голосе волхва не чувствовалось ни единой нотки волнения, что само по себе было невероятно. – Лишь – презентацию в рамках дозволенного мне, в ходе которой осторожно прозондировать, если можно так выразиться, почву, что я и сделал. Вы не могли не слышать, как я обращался к высшим силам на их языке, непонятном для обычного человека, – сначала я называл имя духа или бога, само по себе это уже открывало им уши навстречу мне, с их разрешения рассказывал вам вкратце о них, после чего задавал им один и тот же вопрос: могу ли я передать им вашу просьбу? Все они ответили отказом: высшие, средние, низшие боги, даже духи этого места – все без исключения запретили мне обращаться к ним с этой просьбой. Такое случается чрезвычайно редко. Можно даже больше сказать: вообще не случается – за всю мою практику ни разу такого не было. Даже в самых крайних случаях один или парочка богов или духов всегда соглашались откликнуться, а тут прямо все дружно сказали нет, даже Маруха с Мокошью…
– Стойте, стойте, Радомир! – поднял Водов руку, ни капли не сомневаясь, что рано или поздно сможет перехватить у волхва инициативу, ведь за ним стояла вся Тартария, всё её политическое, финансовое и военное могущество, а за этим фигляром, возомнившим себя невесть кем, только нелепые выдумки дремучих предков, основанные на страхах перед необузданными и необъяснимыми силами природы. – То есть вы хотите сказать, что ваши духи и боги даже просьбу нашу отказались выслушать? Как такое вообще возможно? Что это за высшие силы такие, которые слушать ничего не хотят? Неужели так трудно взять и просто выслушать, а потом уже, обдумав всё тщательно, принять решение и дать ответ. Если есть желание и возможность помочь – помогите. Если же нет, то на нет и суда нет.
– Я продолжу с вашего позволения, – удивительно, как волхв сохранял спокойствие в такой обстановке: почти грандиозный в своей помпезности зал, построенный явно не для простых смертных, без малейшего намека на экономию средств и не для повседневных надобностей, в зале лишь два зрителя, и не абы каких – самых важных, знакомых по средствам массовой информации всему человечеству, а не только тартарскому народу, позади, за кулисами, несметное количество спецслужбистов, вооружённых до зубов, единственная функция и предназначение которых – любой ценой охранять жизнь и здоровье первого лица государства, хорошо отлаженный государственный механизм, готовый перемолоть тебя в труху своими шестеренками, если ему что-то в тебе не понравится, – в такой обстановке любой человек занервничал бы, но волхв, по крайней мере, внешне сохранял абсолютное спокойствие, невозмутимо продолжая гнуть свою линию:
– Во-вторых! Вы сказали, что духи и боги наших предков проиграли битву за внимание, разум и сердце нашего народа – с этими словами я вынужден согласиться. Проиграли они еврейскому богу и его сыну, вера в которых, как вы, наверное, знаете, насаждалась насильственным путём на протяжении многих веков. Сознание тартарцев ломалось, можно сказать, через колено. Я бы не имел ничего против, если бы чуждая нашему народу религия пришла с миром, заняла бы подобающее ей место среди других верований, как это сделал, например, буддизм или ислам: так нет же, она вломилась в чужой дом, растолкав всех локтями, выгнала хозяев, уселась за стол и стала пировать, пожирая то, что ей не принадлежит. Ярким подтверждением этих слов является большинство православных священников, особенно в столице – они просто с жиру бесятся, в прямом и переносном смысле слова. Пируют и думают, что пришли навсегда, но вот что я вам скажу: выиграть одну битву – не значит победить в войне; присвоив чужое, даже само название православие, еврейская вера расслабилась, зажирела вместе со своими служителями, которым, по большому счёту, уже всё равно кому служить, лишь бы денег и еды побольше, но чужое добро ещё никому не приносило счастья. Языческие боги не дремлют, копят силы, проникают в дом через все щели, отвоевывают потихоньку внимание, разум и сердце нашего народа – заметить не успеете, как они прогонят зарвавшегося захватчика из своего дома.
Волхв резко замолчал, так что после его голоса тишина разверзлась, как будто красивый табун лошадей несся по степи, набирал скорость и, вот, наконец, взмыл в небо перед самой пропастью, а всем остальным, кто его отчаянно преследовал, оставалось лишь свалиться в неё, пожав таким образом плоды своего неумения и неготовности летать; президент продолжал находиться в ступоре, нельзя было понять – слушает он волхва или думает о чём-то своем, не желая ни на что отвлекаться. Водову ничего не оставалось, как одному отдуваться за всю Тартарию, избравшую некогда православие своей государственной религией: пресс-секретарь ощущал ответственность, как ненужное бремя, которое взвалено на него кем-то неведомым – да так, что при всём желании нельзя его с себя скинуть; не очень-то понимал он, за что ему всё это, не проще ли прогнать вон этого чиканутого волхва, задвинутого на своих упертых богах и в следующий раз пригласить какого-нибудь более покладистого язычника, но было совершенно ясно, что этот вариант стал невозможен ровно в тот момент, когда этот чертов волхв решил начать кочевряжиться вместе со своими духами и богами – не существующими, по мнению Водова – впрочем, как и все остальные, сколько бы их не напридумывали ловкачи, научившиеся извлекать из этих фантазий немалую выгоду, – поэтому оставалось одно: бить именно в эту точку, надеясь, что фанатизм, каким бы твёрдым он ни был, рано или поздно, сломается под давлением материальной выгоды.
– Я не большой знаток всех этих религиозных премудростей, оппонент для вас никудышный, – постарался Водов своим непрошибаемым спокойствием передавить невозмутимость волхва. – Вам бы с нашим патриархом всея Тартарии святейшим Доримедонтом встретиться. Могу, кстати говоря без шуток, организовать вашу встречу. Языческие и еврейские боги, а также их представители на грешной земле, сойдутся в последней решающей схватке – по-настоящему решающей, ведь проигравшего вместе с его верой и богами ожидает позор и забвение, а победителю достанется всё – весь этот мир с его бесчисленными благами, вся Тартария вместе с вниманием, разумом и сердцем её народа. Что на это скажете, готовы бросить вызов целому патриарху и всей православной церкви?
Водов понимал, что зашёл слишком далеко в своём желании поставить волхва на место, взял на себя слишком много ответственности в ситуации, которая, явно, не благоприятствовала этому: президент находился в каком-то странном ступоре, завороженный то ли бархатным голосом волхва, то ли содержанием его речи, то ли тем и другим, и неизвестно было, как его из этого состояния вывести, способен ли он выйти из него самостоятельно или требуется какое-то вмешательство; лишь слабое изменение наметилось – изредка он едва заметно кивал головой, словно после глубокого раздумья соглашаясь с чем-то; ничего в этот момент Водов не желал сильнее, чем отказа волхва бросить вызов патриарху – ведь это не какой-то там провинциальный попик с грязной бородой до пупа, способный наводить ужас только на местных старушек, а целый прожженный патриарх всея Тартарии, прекрасно образованный, привыкший побеждать в словесных баталиях, абсолютно уверенный в себе и своей миссии, облачённый лишь не намного меньшей властью, чем президент, обладающий почти такими же возможностями казнить и миловать, и практически не ограниченными финансовыми ресурсами – всё говорило о том, что пресс-секретарь сделал правильную ставку, которая не может быть бита ничем и никем, что волхв пойдёт на попятные, придумает какую-нибудь хитрую уважительную причину, почему им с патриархом ни в коем случае нельзя встречаться. И как же жестоко он просчитался! На лице проклятого язычника не дрогнул ни один мускул, а уста громогласно, словно на весь белый свет, изрекли:
– Слава Роду и всем богам высшим и низшим, даровавшим мне такую честь, которая не выпадала ещё ни одному из смертных на этой земле тартарской! Я бросаю вызов патриарху всея Тартарии Доримедонту и всей церкви православной! Можете передать это им всем и назначить время для баталии: уж поверьте, я с великой радостью приму в ней участие.
– Стойте, стойте, Радомир! – пресс-секретарь не мог не попробовать остановить волхва, готового, похоже, прямо сейчас наброситься на старика Доримедонта, если бы тот был поблизости. – подумайте, прежде чем делать такое заявление. Только представьте масштаб этой баталии: сколько православных храмов и монастырей построено и действует по всей Тартарии, сколько епископов и священников работает, дьяконов, чтецов и хористов, сколько простых прихожан – это даже не тысячи, а миллионы. И все готовы умереть за веру православную, не то что там вступить в какой-то теологический спор, умнейших голов с высшим образованием столько, что счесть невозможно. Они порвут вас, как тузик грелку – вы даже заметить не успеете, как от вас одни клочки останутся. А у вас что есть? Лысая гора с черным камнем где-то в лесу, деревянные истуканы под открытым небом, омываемые дождем? Пара десятков или сотен адептов, фанатиков, безграмотных и нищих, не нашедших себе применения в этой жизни, маргиналов, которых не то что ветром интеллектуальным, а даже лёгким сквозняком сдует. Проиграв, а это вопрос практически решённый, вы потеряете уважение и этих своих последователей, останетесь один никому ненужный и всеми забытый. Вам это надо? Подумайте.
– Тут и думать не о чем! – не унимался волхв. – Сколько столетий прошло, сколько поколений сменилось! Вера предков наших, поруганная и забытая, казалось, умерла навеки, осталась только на пыльных страницах учебников! Сколько усилий затрачено мной и моими предшественниками, чтобы не погасло жертвенное пламя на капище сердца народного, сколько волхвов, бесславно сложило кости свои, так и не увидев возрождения славы богов наших! Сколько косых взглядов, насмешек и откровенных издевательств пришлось претерпеть им и мне, как их последователю! По крупице, по крохотной капельке, возрождали мы веру предков наших, боролись за каждое сердце верующее, с неимоверным трудом обретая последователей, неустанно молились на капищах, принося жертвы кровавые и бескровные. И вот настал великий час испытания! Преступлением будет – не воспользоваться таким историческим шансом, подаренным мне самими богами: сойтись в решающей схватке с главным представителем веры чужеземной, державшей столько столетий в духовном и физическом порабощении народ наш, с Доримедонтом, возомнившим себя властителем душ тартарских! Время отмщения настало! Все наши боги вопиют, призывают восстановить справедливость, и поруганные кости предков наших готовы из могил восстать, чтобы явиться на пир грядущий радостный в ознаменование победы богов истинных над богами пришлыми и лукавыми, придуманными народом далеким и нелюбимым, вечно стяжающим себе выгоду за чужой счёт. И неважно, сколько храмов каменных ими построено – все до единого опустеют. Неважно сколько православных верующих умереть готовы – все до единого в одночасье прозреют. Когда-то бог еврейский не на пустое место пришёл: храмы свои построил поверх святилищ и капищ наших, праздники свои установил поверх праздников наших, подменил собой всё исконно тартарское. Но вот время пришло возвращать награбленное: оттолкнемся от моей победы над жрецами еврейского бога и пойдём дальше – возрождать тартарское родноверие. Поверх церквей их наши святилища и капища установим, поверх их праздников наши праздники учредим. Всё будет, как встарь, и даже во сто крат лучше. Народ очнётся наконец и устроит такой пир в честь богов истинных, какого ещё белый свет не видывал.
– Радомир! – гаркнул Водов так, что зазвенели хрустальные лепестки на огромных люстрах. – Пора с этим заканчивать!
Пресс-секретарь решил: пришло время прервать презентацию – волхв обнаглел, – не передавать же, в самом деле, патриарху дурацкий вызов от этого клоуна, никому неизвестного язычника, не организовывать же нелепую баталию, придуманную Водовым для хохмы, которая, к сожалению, не удалась, – бывает, – оставалось просто выгнать волхва взашей, не заплатив ему положенный гонорар – и вообще передать специальной службе, чтобы занялась этой сектой и не оставила от неё камня на камне. Но тут раздался жуткий хрип, разнесшийся по всему помещению и наполнивший его непередаваемым ужасом, словно где-то рядом в муках умирало огромное животное, размером ничуть не меньше слона: Водова от этого звука в дрожь бросило, он оглядел президента с ног до головы, потому что звук этот исходил именно от него, в полной уверенности, что с ним случилось что-то невообразимо ужасное, что не смогут объяснить ни учёные, ни врачи, которых Водов вознамерился вызвать незамедлительно, но произошло нечто совсем уж непонятное – президент улыбнулся, откашлялся, прочистил горло, попил водички, снова одарил пресс-секретаря счастливой улыбкой и обратился к замершему на сцене волхву со словами:
– Радомир, превосходно! Браво! – и похлопал в ладоши. – Не надо ничего заканчивать – это просто неудачная шутка моего помощника. Он любит нести всякую пургу, которую мне потом приходится разгребать. Всё только начинается – вот, что я вам хочу сказать! Ваша презентация – это нечто! Честно сказать, я впитывал каждое слово, как пересохшая губка воду, ваш голос лился на мою истерзанную сомнениями душу, как исцеляющий бальзам. Никогда ещё не рассматривал я веру наших предков в таком ракурсе: толком не задумывался над тем, что же тогда, много веков назад, случилось. Ну, верили они в каких-то странных богов и духов, поклонялись им в святилищах, приносили жертвы на капищах, потом приняли крещение, пусть и не сразу и не совсем добровольно, но ведь приняли же – вон сколько у нас святынь древних, монастырей, божьих угодников, мощей нетленных – христианство впиталось в кровь и плоть нашего народа, врезалось намертво в его историю. Но…
Дорогин поднялся со своего кресла и подошёл к сцене – такого ещё никогда не случалось во время презентаций, – уже не молодой, не высокий, безбородый, лысеющий, – он стоял внизу перед сценой, напротив возвышающегося над ним волхва, похожего на былинного героя, сошедшего с картины, – казалось, президент не прочь был бы ещё уменьшиться до размеров какого-нибудь насекомого, чтобы сильнее насладиться своей властью – вот, мол, какой я маленький и невзрачный, а ты большой и красивый, тем не менее ты не можешь раздавить меня своим башмаком, а я тебя могу, если захочу, но пока мне это не нужно, пока мне интересно наблюдать за тобой.
– Ох, уж это – но… Вечно вылезающее там, где его меньше всего ждёшь. А в этом случае оно – вообще такое жирное, что удивительно, как мы его не разглядели раньше… Надо отдать вам должное, Радомир, – именно вы сорвали шоры с глаз наших, прочистили их, так сказать. Оказывается, огромная историческая несправедливость довлеет над всей Тартарией: ведь мы поклоняемся чужому богу, а своих забыли. Христианство насаждалось насильно с использованием всех доступных по тем временам административных ресурсов. Что ж, возможно, пришло время восстановить историческую справедливость – подключить современный административный ресурс, задать ему обратное направление, задействовать силовые структуры, подключить средства массовой информации – направить их усилия на переформатирование народного сознания. Бросить все силы на возрождение исконно тартарской веры, православные храмы переделать в святилища и капища, праздники поменять, вернуть старый их смысл и названия – восстановить забытое. Как вам такой вариант?
– Это прекрасно! – возопил волхв. – Больше двух тысяч лет прошло, чужая вера отравой въелась в тело Тартарии и убивает его. Но исцеление грядет!
Дорогин поднял руки, покрутил ладошками; Водов не видел лица президента, но по его затылку почувствовал, что тот улыбается – недоброй улыбкой, добрая в его арсенале была всего одна, и применялась только в единственном случае, о котором лучше не думать, – и ответил волхву:
– Посмотрите на эти руки. Вы хорошо их видите? Они прибрали к себе почти все инструменты, при помощи которых можно управлять сознанием народа. Они начали этим заниматься задолго до того, как стали президентскими, потом продолжили и не собираются останавливаться на достигнутом – что ещё не подгребли под себя, то обязательно со временем подгребут. Сомнений никаких у меня в этом нет: скажу откровенно, частенько я просыпаюсь не вовремя, слегка приоткрываю глаза, делая вид, что сплю, и вижу свои руки поднятыми; я лежу на спине, а мои руки возвышаются надо мной, танцуют, общаются, разговаривают на неведомом языке, трутся друг о друга, словно два разумных существа, корни которых находятся внутри меня, питаются моими соками – я чувствую себя просто землей, и ничего не могу сделать, чтобы изменить это. Но я и не хочу ничего менять – меня устраивает всё, что делают мои руки. Им принадлежат многие рычаги и кнопки – такие, например, как центральное телевидение и радиовещание, – эта информационная машина едет вперёд или назад, разгоняется или тормозит, поворачивает или останавливается, может даже кого-нибудь покалечить или задавить насмерть – по командам, исходящих от моих рук. Есть, конечно, ещё много чего, что им неподвластно – независимые сми, оппозиционеры всякие недобитые и тому подобная нечисть, которые расшатывают нашу государственную лодку, хотят её затопить. Но, я уверен, мои руки в скором времени окончательно вытравят их, как тараканов. Понимаете, о чем я?
– Понимаю, но не до конца, – ответил волхв с сомнением в голосе, и звучал он теперь не так красиво и величественно.
– До конца понять вообще ничего невозможно, но стремиться к этому обязательно надо. Вы, судя по всему, стремитесь. В этом мы с вами похожи. Понимание глубинных течений в океане истории, способность их видеть и, тем более, возможность влиять на них – вот что важно! В общем, у меня нет никаких сомнений в том, что мы с вами сможем это сделать – вернуть могучую реку веры народа нашего в старое, уже почти полностью пересохшее русло. Используя все ресурсы, которые имеются в моих руках, а их немало, и с годами будет становиться только больше, мы построим огромную непреодолимую плотину на пути у этой реки, прокопаем канал, чтобы отвести её туда, куда нам хочется. Телевидение нам поможет – оно обладает такой силой воздействия на сознание людей, которую можно сравнить только с магией. Телевизор занимает в жизни людей почти такое же важное место, как еда, секс и сон: такого ресурса не существовало в руках древних правителей Тартарии, поэтому смена вероисповедания целого народа заняло много столетий и не завершилось до сих пор, – а мы, используя подконтрольное нам телевидение, неограниченные финансы и, если понадобится, репрессивные механизмы, поменяем его, можно сказать, по щелчку пальцев. Со всех экранов умные люди, учёные, философы, теологи, народные избранники и деятели искусства каждый день будут рассказывать людям, как это правильно – осознать свои заблуждения, отвернуться от богов ложных и вновь обрести богов исконно тартарских, истинных, в школах и вузах будут преподавать закон богов истинных. Название православие останется, но оно наполнится иным содержанием, из него будет изгнано всё чужеродное и возвращено всё родное, некогда изгнанное и забытое. И поверьте, народ примет все эти изменения с диким восторгом, устроит в честь старых богов пир на весь мир, установит новый праздник возвращения в лоно родноверия – полная перемена вероисповедания займёт не так много времени, пару лет, я думаю, максимум десять, если особо упёртые попы начнут палки нам в колёса совать, но таких почти нет – основная масса тут же переобуется в язычество, потому что им всё равно во что верить, лишь бы сладко есть и крепко спать, но нам это и на руку. Вы согласны?
– Согласен-то согласен, но…
– Опять это но! Что на этот раз не так? Неужели вы считаете, что мы поступим несправедливо по отношению к вере, которая пришла на нашу землю из какой-то далёкой, чуждой нам, культуры, силой захватила место под солнцем нашего народа и на протяжении многих столетий высасывало из него соки?
– Я не об этом хотел сказать. С этим я как раз полностью согласен, но, боюсь, вы всё это сказали не на полном серьезе, зачем-то решили меня разыграть, и если даже это не так, то завтра забудете про свои слова…
– Вы не считаете меня человеком слова?
– Считаю, но…
– Опять но! Вы можете на время выбросить из своего лексикона эту часть речи?
– Хорошо. Тогда скажите честно и прямо, что требуется от меня? У вас же есть какие-то условия по отношению ко мне?
– Конечно, есть. В таких важных делах, которые могут коснуться судеб миллионов, нельзя без условий – и довольно жёстких, будем говорить откровенно. Ведь в случае победы, вы получите бесценный приз: на референдуме народ дружно проголосует за внесение изменений в конституцию, правительство внесет соответствующие проекты постановлений, государственное вече единогласно примет закон о родноверии, я подпишу итоговый документ, на восстановление языческих святилищ и капищ, на строительство учебных заведений для жрецов и другие нужды и программы будут выделены из бюджета гигантские средства, а старую, то есть сегодняшнюю, православную церковь официально признаем экстремистским сообществом. Патриарха Доримедонта сошлем на Колыму с конфискацией всего имущества и других материальных благ, нажитых непосильным трудом, пусть жирок порастрясёт, а вы станете пожизненно главным волхвом всея Тартарии со всеми вытекающими из этого последствиями: высоким положением в обществе, всеобщим уважением и практически ничем неограниченными финансовыми ресурсами. Как вам такой расклад?
– Прекрасно! – голос волхва снова окреп и в полной мере вернул себе прежнюю величественность. – Я бы соврал, сказав, что такой расклад мне не нравится, но… Как видите, НО упорно не хочет заканчиваться. Так что – НО – вы не сказали, что будет со мной и родноверием, в случае моего проигрыша – это, во-первых. Во-вторых, кто будет судить нас, меня и патриарха во время нашей баталии – воистину эпохального события – кому вы доверите вынесение вердикта? И в-третьих, вы так и не выдвинули своего условия по отношению ко мне – ведь именно от вас зависит – состоится моя встреча с патриархом или нет, насколько серьезными будут решения, принятые вами по ее итогам?
– Вижу, вы любите раскладывать всё по полочкам. Это хорошая привычка. Одобряю. Постараюсь так же последовательно ответить на ваши вопросы. Во-первых, в случае вашего проигрыша родноверие будет признано экстремистской организацией и полностью запрещено на территории Тартарии, остатки его – вытралены каленым железом, адепты – посажены в тюрьмы, откуда уже никогда не выйдут, а вы, как идейный их лидер – устранены физически, любая информация о вас – стерта навеки. Думаю, это справедливый исход поединка – победителю достается всё, проигравшему – ничего. Во-вторых, для эпохального, как вы удачно выразились, спора не найти более подходящего судьи, чем президент Тартарии собственной персоной. Думаю, вряд ли вы или патриарх будете возражать против такого выбора: в данный момент именно я представляю собой все народы этой страны, значит и решение за всех принимаю я. Все что вам требуется: убедить меня – и дело в шляпе. Ну, или не в шляпе… В-третьих, условие вашего участия в предстоящей баталии только одно…
Резко вдруг настала тишина: президент замолчал и застыл; вместе с ним, кажется, и вся земля остановилась, перестала вертеться и падать в бездну, само время кончилось, весь мир замер, словно карусель, которую отключили от электричества; Водов с ужасом заметил, что не может шевелиться, говорить и даже думать, но что-то тёмное, мутное, холодное накапливалось за плотиной, как талая вода весной, – давило всей своей массой, пока вдруг с оглушительным треском не прорвало её:
– Чертовы спички! Чертовы спички!
На всей земле вряд ли бы нашёлся хоть один человек, способный не вздрогнуть от крика, вырвавшегося из утробы Дмитрия Дмитриевича Дорогина; Водов вздрогнул так, что обязательно бы упал со стула, если бы сидел на нём, а не в массивном глубоком кресле; сотрудники службы безопасности за кулисами вздрогнули так, что на мгновение забыли, кто они, где и какая обязанность на них возложена; волхв вздрогнул так, что чуть не плюхнулся на попу, потому что его могучие колени предательски подогнулись, и только Высшие силы, в которые он беззаветно верил, поддержали его, не позволив так опозориться, – и всем, кто вздрогнул, почему-то показалось, что этот кошмарный крик теперь никогда не закончится, будет длиться бесконечно, вызывая всё новые и новые их вздрагивания, будет постепенно усиливаться, пока не заполнит собой всё, пока не превратится во всё, но – как вода, которая прорвала дамбу, бурно вырвалась за её пределы, утекла и затихла – крик иссяк, не найдя источника для своего продолжения. Дальше президент заговорил обычным голосом, словно перед этим и не извергал из своей утробы страшный крик:
– Просто выполните одну нашу маленькую просьбу: обратитесь к своим богам, ко всем сразу или к какому-нибудь одному. Не спрашивайте у них, можно ли к ним обратиться, не ходите вокруг да около, а просто возьмите и сразу обратитесь честно и прямо, как вам и положено по должности. Помолитесь, попросите помочь, если это вообще возможно, в поиске поджигателя чертовых спичек – это же, как вы, наверное, уже поняли, не наша прихоть, а насущная потребность всей Тартарии. Нам необходимо выяснить, кто и зачем сжег их и подкинул обугленные остовы мне под ноги во время инаугурации. Вот единственное условие: помолитесь об этом своим богам или хотя бы одному из них, – и я гарантирую, что ваша баталия с патриархом состоится, вы получите равный с ним шанс победить в честном споре, и в случае благополучного исхода для вас – Тартария примет родноверие, как основную государственную религию, а христианство запретит, как вредоносную секту.
Дмитрий Дмитриевич повернулся к Радомиру спиной; и в этот момент Водов увидел лицо президента, лукаво улыбающееся и подмигивающее, – вот же блин, а он было решил, что тот всерьёз рассердился, или даже взбесился, раз изверг из себя такой душераздирающий крик, хотя, кто его знает, – может, и взбесился, да только потом решил скрыть это, – Водов всегда был убеждён, что чужая душа – потемки, а президентская – потемки вдвойне, возможно, она – самое тёмное место во вселенной, и оттуда в любой момент может вырваться всё что угодно – без границ – от чего-то самого хорошего, полезного и приятного до самого отвратительного, опасного и вредного; волхв ждал, – понимая, что попал в паутину, он дальновидно не спешил дергаться, чтобы не запутаться в ней ещё больше, – а Дорогин медленно, намеренно притормаживая каждое своё движение, подошёл к столу, склонился над ним, полистал блокнот и ткнул в одну из страниц пальцем:
– Вот! Не зря я всё-таки делаю записи – всегда могут пригодиться – на память надейся, а в блокнот всё записывай… Вы перечислили много языческих богов и духов, имена, краткие характеристики: из всех я отметил для себя одну богиню, с которой, скорее всего, можно будет договориться. Её зовут Мокошь – богиня торговли в древней Тартарии, наподобие древнеримского Меркурия, распоряжается собранным урожаем и его продажей, управляет человеческими судьбами, слово мокошь по-старотартарски означает – полный кошель – это же замечательно! Обратитесь к ней, помолитесь, попросите помочь в решении нашей маленькой проблемки, а уж мы в долгу не останемся – битком набьём её кошель деньгами, в которых у нас нет ограничения, и вам, дорогой Радомир, с того польза будет огромная – ведь кошель Мокоши, по сути, это ваш кошель – вы же будете им распоряжаться: сможете обновить идолов на капище, провести туда через лес асфальтированную дорогу, электричество, газ, построить современное святилище, большой дом со всеми удобствами для жрецов и гостиницу для молящихся. Как вам такой вариант? Согласны на такое условие?
Опять Водов увидел, как Дорогин лукаво ему подмигнул и очень коротко, почти незаметно, улыбнулся, после чего сел в своё огромное кресло обтянутое неокрашенной телячьей кожей, от которого за версту пахло этой самой кожей, – таково было требование президента: входя в зал, он всегда принюхивался, – и если издалека не чувствовал запаха своего кресла, то делал замечание, поэтому кресло обязательно один раз в месяц меняли, всего их существовало три абсолютно одинаковых, два основных и одно запасное, – кресло с подсохшей кожей и ослабевшим запахом убирали, на его место ставили новое свежеобтянутое, эксперименты с подменой сорта кожи или ароматизаторами, идентичными натуральному, проводить было некому, – кожа подходила только телячья, президент её гладил, словно живого телёнка, который в этом кресле продолжил своё существование, – не просто ходил-бродил бессмысленно в полях, жуя траву, а служил государству, подпирая зад президента. Водов с трудом сдержал себя, чтобы не одарить своего начальника аплодисментами: высший пилотаж! – не зря этот человек из миллионов и миллионов стал главой Великой Тартарии – не было ещё ситуации, которую бы он не обратил в свою пользу, – вот и волхва-зазнайку в два счёта поставил на место, так опутал его своей паутиной и отравил словесами, что тот, находясь в ступоре, двигал только глазами, ярко демонстрирующими отчаянную работу мозга, пытающегося найти достойный выход из ситуации для своего хозяина; Водову даже жалко того стало, да и себя, и своего времени, – дел невпроворот, – наверняка можно было уйти сейчас, а вернуться завтра, – может, к тому времени волхв разморозится, вновь обретёт способность двигаться и говорить и, наконец, примет решение, но Водов недооценил жреца, по телу которого пробежала мелкая судорога, – так кожа лошади вздрагивает, отгоняя насекомых, – наверняка, у лошади научился, – это ему помогло, волхв расправил плечи и заговорил громко на непонятном языке. Было ясно, что это не тарабарщина, не пустой набор выдуманных слов, единственная цель которых – произвести впечатление, – в их звучании чувствовалась стройность и гармония, выработанная речевым аппаратом многих поколений, передаваемая из уст в уста, – но ни Дорогин, ни Водов не могли определить, что это за язык или, хотя бы, к какой языковой группе он относится. Долго говорил Радомир – Дорогин и Водов, не понимая слов, просто с большим удовольствием слушали красивую музыку его голоса, так что когда он вдруг, без паузы, перешёл на современный тартарский, не сразу это поняли и, продолжая воспринимать его голос, как музыку, многое пропустили, но когда он умолк, не потребовали повторения – и без того было ясно, что волхв принял условие, сначала обратился на свой страх и риск к Мокоши, не имея на то её дозволения, а потом объяснил, насколько рискованным было это действие, ведь богиня торговли древних тартар, управляющая, к тому же, людскими судьбами, могла разгневаться, так что мало никому не показалось бы – ни ему, ни тем, за кого он ходатайствовал, – но, кажется, она выслушала его обращение к ней без гнева, – лишь потому, что это сулило большую выгоду для всего тартарского язычества; ответить – ничего не ответила, обещать – ничего не обещала. Надо понимать, что Мокошь, как и всех остальных богов и духов, подкупить и запугать ничем невозможно, ни деньгами, ни репрессиями, единственное, что им по-настоящему нужно от человека – это искренняя любовь по отношению к ним и беспрекословная вера в них, – только в этом случае они готовы помогать своим приверженцам и вредить их недругам, так что на особую поддержку со стороны Мокоши надеяться пока рано, – сперва необходимо заслужить её доверие, продемонстрировать своё желание встать, так сказать, под её крыло и под крылья всех остальных богов, сделать первые шаги в правильном направлении: пожертвовать значительную сумму из государственного бюджета на восстановление имиджа, престижа тартарского язычества, выделить хотя бы минутку эфирного времени на телевидении для того, чтобы Радомир смог начать обращаться к душе народа, глубоко изуродованной и поруганной чужеродной религией, что требовало большого внимания, осторожности и времени – от слова к слову, от минуты к минуте, глядишь, постепенно исцелится народ и вернётся к родноверию – теперь уже навсегда. Президент Тартарии возражений против этого не имел, поэтому доверил обсуждение всех деталей предстоящей баталии между главами православия и язычества своему помощнику, а также – решение вопроса финансовой и информационной поддержки родноверия, – ничего Дорогин не умел так хорошо делать, как вовремя делегировать полномочия, договариваться, ставить задачи, назначать исполнителей, а самому уходить в сторону, после чего – вовремя возвращаться, чтобы проконтролировать исполнение. Так что, оставив Водова за главного, он с чувством глубокого удовлетворения и душевного покоя, уверенный в справедливости принятого решения свести православие и язычество в финальной битве, и увидеть собственными глазами исторический момент – победу одного и поражение другого, в сопровождении нескольких телохранителей, которые ждали его на выходе из зала, направился к лифтам, чтобы спуститься в подземный город с Паноптикумом.
Глава 3
Лангобард
Курт подошёл вплотную к письменному столу, за которым сидел я, просматривая записанное с его слов: ни разу моя рука не сбилась и не отстала от его рассказа, и шариковая ручка не подвела; теперь мне предстояло разобрать свои каракули, отредактировать и аккуратно переписать в чистовую тетрадь.
– Джон Лауд, Джордж Паркер, Ласло Биро и, наконец, Марсель Бик… – перечислил Курт какие-то имена, стоя надо мной.
К чему это он? Не просто же для того, чтобы в очередной раз продемонстрировать свою эрудицию.
– Что за имена вы насыпали, как будто это овощи, из которых собираетесь приготовить ужин? – спросил я.
– Банка на вашем письменном столе заполнена шариковыми ручками разных конструкций… Поэтому я решил, что вы являетесь приверженцем именно этого продукта цивилизации… А раз так, то – перечислил основные имена изобретателей, благодаря которым это устройство появилось на свет… Перьевых ручек, которыми человечество пользовалось до изобретения шариковых, у вас нет… Так же нет и более современных средств набора и распечатки текста… Вряд ли кто-то насильно лишил вас возможности ими пользоваться… Ведь практически все свидетели, которых я знаю, её не лишены… А ваша соседка Петра так вообще продвинута в этом смысле настолько, что просто диву даешься…
Курт не ошибся. Не просто так на моем письменном столе стояла банка, полная шариковых ручек – это был мой сознательный выбор. Помнится, когда-то давным-давно, почти на самом дне памяти, под нагромождением дней, похожих друг на друга, как две капли воды, я вышел, кажется, из Реки, но полной уверенности нет – может быть, я изначально, всегда, сидел на берегу этой Реки, мокрый до нитки, обнимая колени, пытаясь согреться и понять, кто я и где. Но сколько я ни метался по кажущейся бескрайней пустыне памяти, не мог найти ничего, что помогло бы понять, что со мной происходит: в голове сплошной песок, который слежался и почти превратился в камень. А ветер, крутящийся повсюду в виде маленьких волчков и поднимающий мелкую пыль, тщетно пытался вдохнуть в неё жизнь и предать ей хоть какую-то форму, которой она лишилась неизвестно когда и где. Кем или чем она был когда-то – теперь никак не понять, поднятая с поверхности ветром, она просыпалась сквозь него обратно на землю, чтобы вновь стать самим собой – то есть тем, что когда-то было кем-то или чем-то, но совершенно об этом забыло. Я метался по пустыне, пока были силы, преследовал заполненный пылью волчок, хватал его руками, но ничего не мог поймать, он растворялся в воздухе как призрак – я отряхивал ладони от праха и бросался следом за другим волчком, потому что мне чудилось, что внутри него есть что-то плотное, за что я могу ухватиться и вспомнить хоть что-то.
В конце концов у меня не осталось сил и на это: я перестал содрогаться всем телом от холода, только продолжал смотреть, не моргая, прямо перед собой – на медленное и грандиозное течение Реки, на вздымающуюся из неё стену Темноты. Сами понятия Реки и Темноты не осознавались мною, как нечто новое и незнакомое – я понимал, что они такие же древние, как весь мир, который меня окружает, но они почему-то не имели никакого отношения к моей памяти, не было в ней ничего связанного с ними. Я совершенно запутался, думая об этом: получалось одно из двух – или я вышел из этого древнего мира, в котором сами по себе существуют понятия Реки и Темноты, или это он вышел из меня вместе со своими понятиями, – поэтому моя память чиста, всё что в ней существовало со временем превратилось в песок и прах, взметаемый волчками. Никто её не стирал, не вмешивался в естественный ход истории – просто всё, однажды выросшее, построенное, вздыбленное, поднятое, стремилось упасть, вернуться в прежнее состояние, погрузиться в вечный покой. Горы становились холмами, холмы – равниной, равнина – пустыней. Высокие красивые здания – жуткими развалинами, развалины – свалкой, свалка – пустырем.
Небо было тяжелым и серым – оно словно вытекало из Темноты, помятое и всё в лохмотьях. Из него сыпалась мелкая труха снега. Река и берег поглощали эту труху, питались ею – толстели и набухали, так что казалось – того и гляди – лопнут. Наверное, я так бы и остался сидеть на берегу, замерз бы, окоченел, сердце остановилось бы – и потом, через много веков, меня совершенно нельзя было бы отличить от песка, на котором я сидел. Но тут вдруг потеплело, что-то тяжелое и пушистое легло мне на плечи, укутало. Человек встал между мною и Рекой, загородил собой почти всю Темноту. Это был Лангобард, но тогда я ещё не знал, что его так зовут и что значит это имя или слово. Он был высоким, каким-то кряжистым – словно под одеждой не мышцы и кости, а мощные корни и ветки. С карими глазами, такими яркими и большими, что, наверняка, – загороди их чем-нибудь, они не сразу пропадут из поля зрения. С высокими скулами, похожими на кочки, заросшие длинной травой – это борода цвета земли, высохшей на солнце, спускалась до самого пояса. На голове огромная меховая шапка.
Он помог мне подняться, подставил плечо, и, сильно наклонившись, чтобы мне было удобнее держаться, потому что был выше меня ростом, куда-то повёл. Под его тёмно-коричневой шубой – может, медвежьей – я ощутил деревянное плечо, но тогда это не показалось мне странным – я вообще не помнил, что значит быть живым. Сам я тоже тонул в мохнатой шубе светло-серого цвета – волчьей, наверное, путаясь застывшими ногами в её полах, волочащихся по земле.
Мы вступили в Лес, и шуршание падающей с пасмурного неба снежной трухи заглушило нашу поступь. Пока мы шли через этот Лес, я пытался понять природу шуршания – на что-то оно было похоже – уж не на шуршание ли ладоней, трущихся друг о друга и поднесенных близко к уху? То, что мелкие крупинки снега падают на ковер из опавшей и высохшей листвы, и поэтому Лес наполнен таким звуком – мне не могло прийти в голову. Проще было найти то, на что это похоже – получается, под ногами лежали миллионы трущихся друг о друга ладоней. Я даже пытался их углядеть там, но ничего не видел, кроме сухой листвы и белой нетающей крупы.
Потом мы вышли на Дорогу, и я впервые увидел её – она тянулась вправо и влево насколько хватало глаз – и не было ни единого признака, что она может где-то заканчиваться. Дорога сразу так поразила меня и настолько захватила, что на какое-то время полностью вытеснила собой из моей головы всё: и Темноту, и Реку, и Лес, и незнакомца, спасшего меня от холода. Я встал как вкопанный, и даже огромная деревянная рука Лангобарда не могла сдвинуть меня с места – мой взгляд скользил по камням, плотно подогнанным друг к другу. Среди них нельзя было найти и двух одинаковых: я сравнивал – размер, контур, выпуклость, щербинка. Эти камни, тщательно подогнанные и уложенные, были как лица людей – все разные. Их родила природа миллионы лет назад – потоки вод и ветер обточили их, сделали гладкой поверхность. Потом люди притащили их сюда, обтесали, подогнали, утрамбовали – умостили ими себе путь, чтобы удобно было по ним шагать в любую погоду. Но самое главное – чтобы всем было ясно, – это Дорога, и суть её – показывать, что она откуда-то и куда-то идёт. Дорога не была прямой как стрела – она извивалась, повторяя ландшафт, за нею до Леса тянулось поле с поникшей травой, как будто это огромная лысеющая голова великана – сквозь редкие волосы просвечивала белая кожа – там потихоньку укладывалась и накапливалась снежная труха. Далеко за Лесом небо слепило глаза – просто узкая полоска, разрывающая осеннюю непогоду, пасмурную хмарь – но такая яркая и светлая, что на неё почти невозможно было смотреть. Казалось, там, за лесом, творится что-то волшебное.
Никакой транспорт не ехал по Дороге, никакой человек не шёл – кругом было пустынно, лишь мы с незнакомцем стояли на обочине. Я впитывал всё мгновенно, словно моя память – пористая губка с маленькими пустыми порами-ячейками – кто-то когда-то сжал её в руке, выдавил из неё, как воду, всё, что в ней находилось, а потом отпустил – она расправилась, поначалу ничего не впитав, кроме пустоты, но постепенно, соприкасаясь с тем, что её окружало, начала заполняться – Темнотой, Рекой, Берегом, Землёй, Лесом, Человеком, Дорогой и всем остальным, что становилось ей доступно. Проникая в моё сознание, все эти вещи занимали в нём свои места, обретали утерянные названия и смысл. Я быстро впитывал образы этого мира, принимал их и не требовал объяснения. Ужасно хотелось видеть и осознавать ещё и ещё – это была какая-то страшная жажда. Казалось, если я всё время не буду видеть или слышать что-то новое, то непременно умру, мучительно и безвозвратно.
Незнакомец почувствовал и понял моё беспокойство – он заговорил обильно и плотно, почти не делая пауз. Слова, гонимые трубным голосом, одно за другим выскакивали из его рта, как маленькие невидимые, но шумные зверьки и сразу бросались врассыпную. Часть из них поглощала моя губка – не верилось даже, что человек может так непрерывно говорить, словно совсем не думая над тем, что сказать, как будто читая с листа.
Потом до меня дошло, что он специально сыпет первые попавшиеся слова, заполняя ими паузы, во время которых думает, о чём говорить дальше. Например, он говорил: "Темнота похожа на стену, совершенно прямую. У неё есть граница в отличие от обычной темноты, которая приходит вместе с ночью или когда закрываешь глаза. У обычной темноты границы размыты, даже если ты погружен в неё полностью. У темноты, которая стоит стеной, нет ничего размытого. Воздух, твердыня, мякоть, рука. Темнота выходит из реки, вздымается в небо и разрезает его. Может показаться, что это и не река вовсе, а море, ведь темнота не прозрачна. Но это не так – в отличие от темноты, река петляет. Если пойти по дороге в любую сторону, то вскоре в этом можно убедиться. Стена темноты выходит на берег, проходит по полю – это река делает поворот. Стена темноты входит в воду – это река делает обратный поворот. Потом дорога упирается в каменный мост с арками, проходит по нему – река несет свои воды под мостом. Можно остановиться, посмотреть вниз и понять, что дна не видно. Вода, река, мост, берег, песок, рыбы. В реке нет ни одной рыбы – река не для этого. Это вообще не река, то есть она больше чем река – из неё вытекают все реки мира, и рыбы в ней есть, но где-то очень далеко и глубоко".
А ещё незнакомец помогал мне идти, крепко обхватив своей деревянной рукой меня за плечо. Вода хлюпала в ботинках, я шаркал ими, часто оглядывался по сторонам, смотрел вверх и вниз. Слушал-слушал. От незнакомца оставались большие ровные следы в снежной трухе, а за мной тянулись две петляющие колеи. Мы шли по направлению к замку, медленно приближались к нему. Чем ближе он становился, тем сильнее приковывал моё внимание. Это был именно замок за широким рвом, заполненным черной-пречерной водой, через который был на толстенных цепях перекинут подвесной мост. Высокие ворота оказались закрыты наглухо, но, когда мы подошли к ним, в одной из створок обнаружилась обитая железом дверь, которую незнакомец легко открыл – она даже не скрипнула, впуская нас. Мы попали во внутренний двор, довольно тесный, устланный огромными каменными плитами. А посреди двора на некотором возвышении стояла квадратная башня, высокая-превысокая – судя по узким окнам, этажей в пять – заканчивающаяся довольно угрожающими зубцами, так что в тёмных промежутках между ними чудились арбалетчики и лучники.
Весь этот замок – крепостная стена, мостовая внутреннего двора, башня – был построен словно великанами и для великанов. Разве могли обычные люди двигать такие огромные камни, тем более поднимать их на высоту, обтёсывать, точно подгонять, укладывать друг на друга – создавать такую грозную красоту? Неуютно, опасно – того и гляди великаны откроют огроменную дверь, выйдут из башни, спустятся по парадной лестнице и затопчут непрошенных карликов. К тому же, мне показалось, что здесь гораздо холоднее – промозглый ветер крутился по двору, как в западне, не находя выхода и становясь все злее и злее. Силы здесь совсем оставили меня, колени подогнулись – незнакомец легко подхватил меня, как будто я пушинка, и дальше понес на руках. Сознания я не потерял – продолжал ко всему внимательно приглядываться и прислушиваться. "Холод, тучи, лед, снег, ветер, – непрерывно говорил деревянный человек в медвежьей или волчьей шкуре. – Угораздило вас явиться в первый день зимы. Ещё вчера был последний день золотой осени, необыкновенно яркой в этом году. Светило солнце, листва желтела и краснела на ветках, дул свежий ветерок, дышалось легко и свободно. Почему не явились вчера? Не пришлось бы мерзнуть. Осень, пальцы, голова, поступь. Впрочем, может быть, так даже лучше: начать с самого тяжёлого, пережить самое трудное, привыкнуть к этому и уже не ждать ничего хорошего. И тут вдруг…"
Мы не поднялись по парадной лестнице – вернее, незнакомец не поднялся, неся меня на руках, не вошли в башню, открыв главную дверь – мы попали туда через какой-то совсем неприметный вход, почти лаз, в боковой стене. Небольшую покрашенную дверь невозможно было отличить от камня, встроенного в стену. Незнакомцу пришлось согнуться в три погибели и меня сложить вдвое, чтобы войти внутрь самому и внести меня. "Тепло, огонь, камин, свет, электричество, цитадель, гобелены, шкуры, – говорил он, упреждая мой взгляд. Все слова, произносимые им, открывали то, что находилось в просторном зале, как будто стремительно скидывали со всего этого занавес, так что мне сразу же становилось ясно что есть что. – Современные технологии позволяют получать материалы, ничем не уступающие натуральным, а во многом даже превосходящие их. Так что шубы, которые сейчас на мне и на вас, отнюдь не из волка и медведя. Также и шкуры зверей, которые есть во множестве в моем донжоне, искусственные. Но, думается мне, даже очень серьёзный специалист не сможет отличить их от настоящих. Удобство, уют, тепло – этого искусственные шкуры дают ничуть не меньше. Прекрасно ведь, когда не приходится кого-то убивать, чтобы влезть в его шкуру, потому что в собственной невозможно укрыться от холода. Нам с вами сюда. Здесь теплее. А я пока подброшу дров в камин, а то погас почти, водой бассейн наполню и сгоношу нам что-нибудь поесть. Кстати меня зовут Лангобард. Я не имею отношения к древнегерманскому племени – хотя кто его там разберет. Имя получил благодаря длинной бороде, которую никогда в жизни не стриг. Кажется, родился я с ней. Ха-ха-ха!"
Как же мощно хохотал Лангобард! Весь сотрясался, я высоко подлетал вместе с его бородой, путался в ней, снова падал ему на руки, выпутываясь из неё. Нахохотавшись вдоволь, он пронес меня по просторному залу, обходя толстые каменные колонны, к ложу с неровными краями, простирающемуся так широко, что на нём мог разместиться настоящий великан, сплошь устланному шкурами, удивительно похожими на настоящие. Бережно положил меня на спину ближе к камину. Теперь я мог в подробностях рассмотреть потолок метрах в пяти над собой – он состоял из широких побеленных плах, плотно уложенных на балки из толстых брёвен, идеально прямых и обтесанных, опирающихся на каменные колонны, которые двумя рядами стояли в зале – наверняка, этот потолок служил полом для второго этажа. По всему потолку были развешены светильники из кованного железа в виде цветов. Яркие лампы хорошо освещали зал – если бы не они, здесь стоял бы полумрак, потому что в узкие окна, которые, к тому же, были закрыты непрозрачными цветными витражами, с улицы проникало мало света, а в эту пасмурную пору – вообще почти ноль. К светильникам тянулись провода. И всё. Ничего интересного на потолке больше не было, поэтому я, израсходовав почти все оставшиеся силы, повернул лицо к камину, где возился Лангобард, подкладывая в огонь дрова – брал их из ниши в стене слева от камина, где они были уложены в несколько аккуратных штабелей. Лангобард теперь был без шубы и шапки – успел их где-то снять. В серых шароварах и длиннополом балахоне с капюшоном тоже серого цвета без всяких рисунков – из толстой грубой ткани. Препоясанный широким кушаком с длинными болтающимися концами. Его голова без шапки была совершенно голой, не бритой, а с абсолютно облысевшим черепом – словно волосы, когда-то росшие на нём, все до единого спустились вниз лица и присоединились к бороде – поэтому она стала такой густой и длинной.
"Древность, вечность, время, пустота, гора, камень, – произносил слова Лангобард, вороша кочергой угли и поправляя дрова, чтобы они занялись получше. – Кровать, на которую я вас положил, совсем не кровать. Собственно говоря, это огромный почти плоский камень, уходящий глубоко в землю. Вероятно, он – вершина подземной горы. Давным-давно я нашёл его здесь. Любил сиживать на нём и спать. Он всегда остаётся сухим и тёплым – даже зимой. Вокруг лежат сугробы, а на нём – ни снега, ни воды. Наверное, его подогревают раскалённые недра. Но температура его комфортна для тела, спится на нём превосходно. Вот тогда-то мне и пришла идея построить вокруг этого камня донжон. Постепенно всё воплотилось – вырос замок с крепостной стеной и башней. Обычно первичен дом, а не то, что его наполняет, включая кровать. Но не в этом случае. Здесь первично ложе. Изредка я убираю с него все шкуры, чтобы постирать их в бассейне, а камень чищу губками. Я люблю раздеться и лежать на нём голым, прикрывшись шкурой. Не надо никаких тряпок, простыней, наволочек, пододеяльников. Всё это лишнее. Неприлично называть вершину этой подземной горы кроватью. Это ложе. Оно лишь поначалу кажется твердым. Потом привыкаешь и без него уже спать не можешь".
Вот, наверное, почему Лангобард был таким кряжистым и деревянным – он таким стал, постепенно привыкая к своему каменному ложу. Я же пока не оттаял и не чувствовал ничего – положи он меня хоть на гвозди, я бы этого не понял. Стоило огню хорошенько заняться, Лангобард вышел из поля моего зрения – как я ни старался, не мог повернуть голову так, чтобы увидеть, куда он направился. Но не слишком далеко: я слышал, как он возится: топает, пускает воду, чем-то шуршит, хлопает, стучит. Вода журчала как-то по-особенному: так могла журчать только горячая вода, поднимая пар – мягко и глухо. Холодная вода, тем более ледяная, журчит остро и звонко. Я легко представил мощную струю воды, бьющую из крана в бассейн, тоже, наверняка, природного происхождения, как и ложе. И я оказался прав. Моё предположение подтвердил Лангобард: "Мой бассейн такое же чудо природы, как и ложе. Он – природное углубление в скале в виде бассейна, наполняющееся водой из подземного источника. Там, наверное, гейзер. Вода всё время обновляется – новая притекает, старая утекает – терпимо горячая. Я первое время тут так и жил на холме. Ничего не делал. По дороге в обе стороны далеко не ходил. С одной стороны – библиотека, с другой торговый центр. Гулял по лесу, в город заходил, но лишь на окраину. За городом видел стену света – впечатляет, надо отдать должное. Летом купался в реке, но к темноте близко не подплывал. Ходил в библиотеку читать. А в торговый центр – кушать в основном, да за одежкой кое-какой. Потом возвращался на свой холм. Здесь мне сразу понравилось – больше чем где-либо. Особенно зимней ночью: вокруг сугробы лежат, тишина, покой, звездное небо над головой, а я лежу в бассейне, полностью расслаблен, плаваю голый, раскинув руки и ноги, на поверхности только лицо, дышу медленно. Впрочем, иногда вообще кажется, что не душу. Словно парю в облаках – надо мной и правда пар от воды поднимается клубами. Много раз засыпал так, прямо в бассейне – проснусь, бывало, сначала и понять не могу, где я. Потом выхожу из воды, иду на ложе. Обсыхаю на нем, думаю, засыпаю. Днём там тоже хорошо было. Изредка путники приходили, спрашивали – можно ли в бассейне отмокнуть и на ложе отдохнуть. Я никогда не возражал. Много раз девушки приходили, все сплошь красивые – не стеснялись меня. Разденутся, искупаются, на ложе обсыхают, отдыхают. Я с них глаз не спускаю, а им хоть бы хны. Как приходили, так и уходили… А потом явились эти… Лицо, волосы, макушка, подбородок, нога, рука".
На этот раз перечисление слов заняло довольно много времени – Лангобард говорил без остановки, отходил куда-то дальше бассейна, судя по удаляющемуся голосу, шумел там посудой. Потом вернулся в поле моего зрения с двумя казанами, одним здоровенным, другим поменьше – повесил их над огнём в камине на крюки, стал в большом что-то не спеша помешивать длинной ложкой-черпалкой.
«Безделье, совесть, работа, долг. Надеюсь, вам понравится моё овощное рагу с грибами. В торговом центре наберу всякой ерунды, покромсаю, свалю всё в кучу, воды и масла туда налью и тушу до готовности. Нравится, как всё это выглядит, люблю стоять у камина, помешивать варево ложкой и слушать, как оно булькает. Таким образом получаю удовольствие, а не от сомнительных вкусовых качеств блюда. Впрочем, вам сейчас и этого достаточно».
Лангобард продолжал говорить, но совсем не о том, о чём мне хотелось услышать. До этого он сказал: «А потом пришли эти…» И прервался. Стал говорить о чём-то другом. Кто такие ЭТИ? Что произошло, когда они пришли? Я едва шевелил губами, пытаясь задать этот вопрос, но ни одного звука не срывалось с моих уст. Лангобард, продолжая говорить, подошёл ко мне, склонился, приложил ухо к моим устам: не услышав ничего, снял с меня шубу, мокрую одежду, ботинки с носками словно это – кожура какого-то фрукта. Бросил всё на пол, поднял меня на руки – ни малейшего при этом затруднения не испытал. И понёс меня – потолок с железными цветами-светильниками поплыл надо мной. Мы куда-то спускались, подо мной журчала вода. Бассейн! Лангобард бережно опустил меня в него. То, что вода очень горячая я понял, потому что у меня внутри всё похолодело, когда я в неё погрузился. Увидел: каменные стены бассейна, покатые, шероховатые, толстую изогнутую трубу с краном-задвижкой, из которой с шумом вырывался целый поток, поднимая клубы пара. Но воды в просторный бассейн набралось пока немного, я погрузился лишь наполовину, почувствовал спиной и затылком дно. Шлепая босыми ногами по камню, Лангобард выбрался из бассейна по естественным уступам, похожим на лестницу. Ушёл, громко перечисляя слова, не говоря ничего интересного: чем дальше удалялся, тем громче кричал – с таким расчётом, чтобы я наверняка слышал его сквозь шум падающей в бассейн воды. Вернулся, неся огромную глиняную кружку, почти кувшин, спустился в бассейн, усадил меня, длинными крючковатыми пальцами помог мне открыть рот и влил в него всё содержимое кружки до капли – то, что оно такое же горячее, как вода в бассейне, я понял, потому что у меня внутри похолодел остаток того, что ещё могло похолодеть, – захотелось кричать, но кричать я не мог, только открывал рот.
"Понимаю ваше чувство. Кажется, что горите внутри и снаружи, – сочувственно кивал лысой головой, похожей на ствол дерева, с которого сняли кору. – Но так надо, и это скоро пройдёт. Я вам дал горячего травяного отвару. Собираю весной и летом разные травы в полях. В травах я не разбираюсь, поэтому рву всё подряд. Так не ошибёшься. Потом сушу, завариваю в котле. Пью только это, ничего другого не пью: ни кофе, ни чай, ни всякие другие напитки, кои в великом множестве представлены в торговом центре. Даже простую воду не пью. И вам не советую, потому что не ведомо, что там, а если и ведомо, то не полезно. А травы горьки и ароматны – бодрят и лечат, что мною не единожды проверено. Теперь ложитесь обратно в воду и отмокайте внутри и снаружи". Но прежде чем опустить меня в бассейн, Лангобард снова придвинул ухо, похожее на раковину, в которой совсем недавно кто-то жил, к моему беззвучно открывающемуся рту. На этот раз мне удалось выдавить хриплые, но довольно разборчивые звуки: "Эти, эти, эти!"
"Ах, эти! – резко отпрянул Лангобард, так что его борода взметнулась и рассыпалась веером в воздухе. – Понял, о ком вы. Начинаете не только соображать, но и что-то лопотать. Я лишь вскользь упомянул о них и хотел как можно дольше не возвращаться к этой теме. Но вы теперь словно тёплой ладонью по запотевшему стеклу водите – и за ним открывается всё, что было временно скрыто, но не забыто. Ещё я вам своей болтовней дополнительные запотевшие окна подсовываю… Смотрите и слушайте. ЭТИ – это контролёры. Не было их долго, я даже и не подозревал, что они существуют. Но стоило им появиться однажды, как я сразу понял – это они, контролёры. И пришли сюда не для того, чтобы полюбоваться видом, справиться о моём здоровье, и спросить дозволения искупаться в горячем источнике да отлежаться на моём теплом ложе. Глаза, взгляд, острота, нож, оружие, злость, безделье. Появились они осенью, когда я плескался в бассейне в голом виде, собирая с поверхности опавшую с деревьев листву и занесенную сюда ветром. Двое, мужчина и женщина – как потом стало известно, контролёры никогда не ходят поодиночке, всегда только по двое, и обязательно мужчина и женщина. Опознавательных знаков никаких не носят, одежда на них разная, но всегда чистая, новая, консервативная. А ещё при них – чемоданчики, вроде дипломатов, очень официозные. Рюкзаков и сумок не носят. В общем, они сами по себе – опознавательный знак. Посмотришь на них и становится ясно – вот они, контролёры. Явились – не запылились. Никаких добрых чувств они вызывать не могут. Встали на краю бассейна, уставились на меня сверху без зазрения совести, начали мне про погоду втирать, про золотую осень, как замечательно в эту пору плескаться в горячем источнике и заниматься полезным делом. Выбрасыванием из волы опавшей листвы. А то не ровен час, набухнет, на дно опустится и гнить начнёт. Надоело мне всё это выслушивать и я рявкнул что было мочи:
– Да кто вы такие-то?! Чего вы тут мне мозги пудрите? Говорите прямо – зачем пожаловали?
Не то чтобы они испугались моего неожиданного напора или удивились – люди, по всему было видно, опытные, – но сделали вид, что встревожены. Даже немного от края отпрянули – впрочем, через мгновение снова придвинулись.
– Да мы, собственно так… – лопотал мужчина. – Мимо проходили. Дай, думаем, заглянем сюда, вас проведаем.
Ох, и внешность у них интересная! Обратил я тогда на это внимание. Не уроды, но и не красавцы, не стары, но и не молоды. Смотри на них хоть целый день, пытаясь лица запомнить, но стоит на секунду отвернуться или зажмуриться, как из головы вылетают.
– Контролеры мы, – объявила вдруг женщина почти официальным тоном. Стало понятно, что она настроена более серьёзно, чем мужчина, в их парочке она главная, и не собирается ходить вокруг да около. – мы по долгу службы здесь. Сегодня перед нами поставлена задача: посетить вас и справиться о вашем самочувствии. На этом пока всё.
– Ну, слава богу! – плюхнулся я в воду и поплыл от них подальше пузом кверху. Чувствовал я тогда себя превосходно и уверенно. Понимал, что – красив, умен, молод, здоров, силен и высок ростом. Борода – как густая метла дворника. На голове целая копна волос – даже не верилось, что она может когда-нибудь опасть, словно листва с дерева. – Самочувствие у меня прекрасное. Контролировать здесь нечего и некого. Задача ваша выполнена – можете проваливать туда, откуда явились.
И они свалили к моему удовольствию, но осадочек-то неприятный в душе оставили. Вот оно, значит, как. Рано я расслабился, решил, что здесь даром всё: и подземная гора с тёплым ложем на вершине, и бассейн в скале с горячим источником, и поля с лесами, и библиотека с любыми книгами, и торговый центр с товарами и услугами. Освоился я здесь превосходно, прижился, начал даже подумывать, чтобы в город выбраться, присмотреться там ко всему, к стене света поближе подойти. И вот те на! Здрасьте – приехали. Явились контролёры. И не верилось мне, что они навсегда от меня отстали. Правильно не верилось. Явились снова через неделю. Только на этот раз поджидал я их – сидел на краю ложа и наблюдал, как появились они со стороны торгового центра, не спеша проследовали по дороге со своими серьезными чемоданчиками, свернули в поле, поднялись на холм, приблизились, шурша пожухлой травой и листвой. Остановились напротив меня – смотрим друг на друга, молчим. Они ждут, что я заговорю первым, а я – что они. Я спросил с улыбкой:
