– Так вот знай, мил человек, что все усопшие реку Времени переплывают. Кто добрым был, в хорошее место попадёт. А уж, если басурман какой, то готовься к самому страшному. Грешил на земле, расплачиваться будешь там, – она махнула рукой в неопределённом направлении и пошла в дом, плакать. Работа у неё такая – оплакивать уходящих…
Прошло много времени с той поры. Михаил заматерел, научился смотреть на все проблемы свысока, словно они его не касаются, словно всё это происходит не с ним, а с теми, кого отпевают. Он и арест свой воспринял спокойно. Ни минуты он не сомневался в том, что серьёзные сотрудники НКВД сразу во всём разберутся, высмеют глупую бабу Ксению Мурашко, и отпустят его к жене и детям подобру-поздорову. Не отпустили…
Бред истерички стал главным мотивом преступления, в котором его обвинили. Ему прилепили позорное клеймо «контрреволюционер-агитатор», несмотря на то, что он, рождённый в 1906 году, к революции не мог иметь никакого отношения. Ему в 1917 году было всего одиннадцать лет…
Из того времени Михаилу запомнилось катание на буфере трамвая с такими же мальчишками, как он. По Бульварному внутреннему кольцу ходил тогда трамвай «А». Его ласково называли Аннушкой. Из-за крутого спуска Рождественского бульвара трамвай этот пускали на линию всегда в один вагон. По Садовому внешнему кольцу ходил с прицепом трамвай «Б», его называли Букашкой. Трамваи «А» и «Б» с гулом, скрежетом и звоном ползли по своим маршрутам. Ходили они редко. Народу в «часы пик» набивалось тьма-тьмущая, гроздьями повисали люди у дверей. Мальчишки ездили на буферах, а потом убегали от постовых. Но разве за это называют контрреволюционером?
Много разных разговоров слышал он тогда, бегая по улицам. О том, что белые побеждены, изгнаны, расстреляны. О том, что среди революционных масс больше популярен Троцкий, а Ленин на втором месте. За ним идут Каменев, Зиновьев, Дзержинский, Свердлов, Луначарский.
Именно Троцкий разъезжал по всей стране, выступал с речами, издавал грозные декреты, жестоко подавлял крестьянские восстания. Газеты были переполнены сообщениями о восстаниях и карательных мерах. «Правда», «Известия», «Рабочая газета», «Крестьянская газета», «Гудок», «Беднота» печатали списки расстрелянных и убитых продотрядовцев, которых называли героями, погибшими за дело революции.
О вождях, даже о Ленине, почти ничего не писали. Зато в подробностях расписывали всякие происшествия. Особенным успехом пользовались разделы «суд», и «происшествия». Мише особенно запомнилась статья о том, как из зоопарка убежал горный козёл. Писали, что козёл помчался по Большой Грузинской улице, сбивая прохожих с ног и наводя панику. Он вбежал в открытую дверь парикмахерской, там увидел в зеркале своё отражение, рассвирепел, с ходу разбил зеркало, повернулся и помчался дальше. На Тишинском рынке он посшибал лотки торговцев, был наконец пойман и посажен в клетку…
Теперь в клетку посадили его, Михаила. Но смеяться ему, почему-то, не хочется. На дворе 1938 год. Ему уже не одиннадцать, а тридцать два. Солидный возраст. За это время он столько дров наломал, не унести. Одна Верка чего стоит. За растление малолетних он давно мог срок схлопотать, а тут… глупость какая-то. Глупость, недоразумение – толстая, неуклюжая, злая Ксения Мурашко, тьфу… Глазки поросячьи, голос визгливый, губки узкие. Злыдня, а он перед ней рисовался зачем-то.
Перья распустил, разболтался про дворянское своё происхождение, про отца золотоискателя, про то, что сам он был осуждён, как белый офицер, но бежал из-под стражи. Добрался до Петрограда, дал отцу телеграмму, чтобы тот выслал деньги – три тысячи рублей. Столько стоил новый паспорт. Звучную свою фамилию Лермонтов поменял, чтобы следы замести. Стал по новым документам Купцовым, но дар сочинительства не утратил. Любой экспромт запросто выдаю, склонность к театрализации имею, играю на любых инструментах. Подайте гитару…
«…Гитара помнит гитара знает,
Слова которые я так ищу сейчас
Пусть я молчу пусть ты молчишь
Гитара скажет всё за нас…»[3 - Михаил Пляцковский]
Сколько песен он спел в квартире Мурашко… Зачем? Чтобы баланду теперь тюремную хлебать… Сам кашу заварил… Мурашко грозилась, что устроит ему лагерную жизнь, если он к ней не переедет. Он на сделку с совестью не пошёл. Нос Мурашке хотел утереть. Вот я какой герой! Догеройствовался, доигрался, дурачок… Сижу теперь в клетке и перелистываю страницы своей автобиографии. Следователь велел написать подробно.
Хорошо, что я в школу ходил и грамоту освоил. Много нам разных знаний поначалу давали, но мудрый нарком просвещения Луначарский решил сломать старый, давно установившийся порядок в школах. Учителям было велено отметки не ставить, учеников не спрашивать, а задавать им уроки на дом. Строители коммунизма должны быть сознательными. Закон Божий изгнали из школ сразу же после революции, отменили латынь и греческий, потому что чужие языки советским людям не нужны. Время от времени являлись в школы комиссары проверять, как проводится реформа. Старшеклассники после одного из таких визитов сочинили песенку:
«Раньше был я смазчиком – мазал я кареты.
А теперь в Совете я издаю декреты…»
– Автора этих строчек, наверное, в лагерь отправили, – Михаил обмакнул перо в чернильницу, написал на бланке, который ему вручили: Купцов Михаил Юрьевич 1906 года рождения. Уроженец города Калязин Тверской области из служащих, гражданин СССР. Женат, двое детей, беспартийный, образование среднее, не судим. Работаю прорабом монтажных работ Икшинского 186 эксплуатационного гидроузла канала Москва – Волга. Проживаю в посёлке Икша Савёловской железной дороги.
На обороте нужно было написать подробную автобиографию. Один лист получился. Особо писать-то нечего. Сирота, воспитывался у бабушки по материнской линии. Закончил училище по профессии электромеханик. На канал приехал по объявлению в газете. Кроме основной работы руководил драмкружком. Женат, имею двоих детей. Не судим.
Бумаги у Михаила забрали и повели в камеру. Там уже сидело человек шесть уголовников-воров, молодых, развязных, шумливых, но вели они себя вполне прилично. На полу сидел чернобородый, красивый крестьянин, шептал молитвы, закрыв руками лицо. Позднее он разговорился, рассказал, что его отец, дед, и прадед были огородниками, снабжали Москву овощами. Они старообрядцы. Их пятеро братьев. Живут вместе с родителями и своими семьями в одном доме. Содержат подсобное хозяйство, чтобы прокормиться. На рынок продукты не возят, самим еле хватает. Дети мал-мала меньше. Бабы домом и огородом занимаются, мужики на поле землю боронят, пашут, урожай собирают. Их всех разом арестовали и по разным камерам развели.
– За что?.. За что?
– Был бы человек, а статья на него всегда найдётся, – пошутил один из заключённых. Крестьянин заплакал.
Михаил лёг на нары, отвернулся к стене. Во рту стало кисло. Дело принимало нешуточный расклад. Но ему пока никакого обвинения не предъявили, значит рано сдаваться…
Утром принесли завтрак: пшённую кашу, кусок хлеба, два кусочка сахара, кружку кипятка. Михаил поел, прилёг. Открылась дверь.
– Купцов! – выкрикнул охранник.
Михаил поднялся, назвал своё имя-отчество. Так требовалось.
– На допрос, – рявкнул конвоир.
Михаила привели в небольшую комнату без окон. Посредине обшарпанный одинокий письменный стол, за которым сидит следователь. Под потолком яркая лампочка без абажура. Лицо у следователя красивое, широкий лоб, тёмные большие глаза, пристальный, немигающий взгляд. Одет он в прорезиненный военный плащ, на красных отворотах по одному ромбу – комбриг.
– Большая величина, – подумал Михаил, но тут же вспомнил, как сокамерники рассказывали, что для наведения страха следователи нарочно одеваются командирами высокого ранга. Плащ следователю был чрезмерно велик, значит, это – маскарад. Страх у Михаила пропал, он взял себя в руки, улыбнулся.
– Садитесь! – сказал следователь устало.
Михаил сел на табурет напротив него. Лампа освещала его лицо, а лицо следователя скрывалось в полутьме. Из этой полутьмы неотрывно смотрели на него несколько минут большие, красивые, холодные, тёмные глаза. Неожиданно следователь резко наклонился вперёд, словно хотел пронзить Михаила насквозь своим взглядом. Тот не выдержал, моргнул.
– Курите, – следователь протянул Михаилу папиросу из пачки, лежащей на столе, зажёг спичку, поднёс ему. Михаил закурил. Их взгляды снова встретились. Следователь обрушил на него лавину гневных слов.
– Так вот вы какой! Много о вас наслышаны! Все говорят, вы ярый, убежденный монархист, занимаетесь антисоветской агитацией, проявляете диверсионные наклонности.
– Это неправда, неправда! Никогда я не занимался антисоветской агитацией! К диверсионными наклонностями не склонен. У меня маленькие дети, мне их кормить нужно. Вы мою вину не доказали!
– А вы не доказали мне, что предъявленное вам обвинение необоснованно.
– Какое обвинение?
Следователь протянул Михаилу заранее заготовленную бумагу: «Следователем ОГПУ[4 - Объединённое Государственное Политическое Управление] Портновым Николаем Павловичем предъявлено Купцову Михаилу Юрьевичу обвинение по статье 58 пункт 10 Уголовного кодекса».
– Вы знаете, что это за статья? – спросил он строго.
– Нет.
– Эта статья вмещает все контрреволюционные деяния и состоит из полутора десятков пунктов. 58—10 считается самым «легким» и самым распространенным пунктом, но и по нему дают до десяти лет за пропаганду или агитацию, содержащую призывы к свержению или подрыву Советской власти. Вы хотели взорвать канал. Это – диверсия.
– Ложь.
– Вы агитировали людей не ходить на выборы в Верховный Совет СССР.
– Ложь. Я уважаю законы Советского Союза и всегда хожу на выборы.
– Вы – белый офицер.
– Ложь.
– Вы были судимы.
– Нет.
– Ваш отец – золотоискатель?
– Я – сирота. Мои родители умерли в 1920 году.
– Прочтите и подпишите протокол допроса, – следователь пододвинул ему листок.
Михаил подписал, поднялся. Конвойный отвёл его в камеру. Сокамерники ему посочувствовали, узнав про пятьдесят восьмую статью.
– Попал ты в переделку, мужик. Тебе ещё 58—2 могут приклеить. А это – расстрел или клеймо «враг-народа», с конфискацией имущества, лишением гражданства и изгнанием за пределы СССР. Но ты не сдавайся. Пиши письмо Верховному Главнокомандующему Иосифу Виссарионовичу Сталину. По его приказу многих освобождают. Это правда.
Михаила обрадовался. Сдаваться он не собирался, а после этих слов воспрял духом. Разберутся, разберутся в его деле непременно…
На допросы его вызывали ещё несколько раз. Ничего нового он не услышал и ничего нового не сказал. Следователь сердился. Вызвал Мурашко на очную ставку. Она пришла нарядная, губы накрасила ярко-красной помадой, держалась высокомерно. Говорила громко, словно вокруг неё сидели глухие. Следователь не выдержал, сказал резко:
– Хватит орать. Вы не на базаре, а в присутственном месте. Свидетельница, вы подтверждаете свои слова в том, что Купцов хотел совершить диверсию на канале.
– Да. Он мне говорил о том, что знает одну кнопку, на которую можно нажать, чтобы канал на воздух взлетел.
– Весь канал? – глаза следователя округлились.
– Да! – воскликнула Мурашко победоносно. – Он нам так говорил.
– Это ложная информация, – сказал Михаил. – Длина канала Москва – Волга более ста двадцати километров. Я рассказывал гражданке Мурашко, как работают шлюзы. Говорил, что уровень воды в них меняется. Вода или поднимается или опускается. Канал – это сложнейшее техническое сооружение.
– О чём вы ещё говорили со свидетельницей.
– О театре. Она была суфлёром в нашем драмкружке.
– Это правда, свидетельница?
– Я быстро отказалась от суфлёрства. Мне эта работа не понравилась, – Мурашко покраснела. Представила себя в суфлёрской будке. Стыдно стало.
– Что ещё вы хотите добавить к обвинению?
– Купцов не хотел идти на выборы в Верховный Совет СССР. Сказал, что наверху всё без нас решат, – каждое слово она бросала Михаилу в лицо, злорадствовала. А он смотрел мимо неё и думал о Вере, о детях, о несостоявшемся романе с Риммой Марковой, Снегурочкой. Сердце Михаила заныло. Римма ему нравилась. По возрасту такая же, как Вера, но из образованных, городская, начитанная. Он ей столько всего наобещал… Она разомлела, поддалась на его уговоры, на ласки… Соблазнил он её, а Мурашко узнала, позеленела от злости.
– Убью и тебя и её. Всё твоей Верке расскажу, бабник…
– Что рассказывать-то, Ксения? – рассмеялся он. – Ты свечку не держала, ничего сама не видела, а то, что тебе чёрт в уши нашептал, не в счёт… Я ни в чём не виноват, вот тебе крест, – для большей убедительности он даже перекрестился.
– О, да ты ещё и в Бога веруешь? Так и запишем, Купчик, субчик. Всё, всё в дело пойдёт, помяни моё слово…
– В какое дело, Ксеничка? – он приобнял Мурашко.
– В наше дело, голубчик, – оставив на его щеке алый след губной помады, ответила она. – Доиграешься, Мишка. Устрою я тебе допрос с пристрастием…
– Обвиняемый, вы подтверждаете слова гражданки Мурашко?
– Нет. Я – законопослушный гражданин. Я – старший инженер участка номер шесть. Я веду общественную работу, руковожу драмкружком. Я – примерный семьянин.
– Примерный… – Мурашко усмехнулась – Ну, ну…
– Где находится кнопка, о которой вы говорили?
– Я не знаю ни про какую кнопку.
– Допрос окончен. Прочитайте и подпишите.
Мурашко гордо вскинула голову, смерила Михаила победоносным взглядом, ушла. Его отвели обратно в камеру, где всё было подчинено строгому распорядку. В течение дня заключенные из «рабочего коридора» трижды приносили бадьи с едой. Утром – кипяток, хлеб и три кусочка сахара на весь день, днём баланда-похлебка и каша-размазня, вечером ещё что-то. Раз в день водили в туалет и на прогулку. Ночью не давали покоя – открывалась дверь, и то одного, то другого выкликали на допрос.
Михаила вызывали чаще других. Он устал объяснять, что никакой кнопки на канале нет. Что Мурашко просто мстит ему из-за того, что он её бросил.
– Спросите актёров из драмкружка. Учителей в школе. Вам скажут правду.
– Мы сами знаем, кого спрашивать. Вы, Купцов, должны доказать преданность Советской власти, должны ей помогать. Я сейчас вам дам подписать одну бумагу, вы обяжетесь нам помогать, более того, мы вам будем давать определенные задания.
– Нет, – ответил он и опустил глаза.
– Или завтра же освобождение, или я вас сгною на Колыме, – прошипел следователь.
Михаил весь сжался, взглянул прямо в его красивые тёмные глаза и тихо сказал:
– Пусть будет Колыма, – ему очень хотелось на свободу. Но становиться стукачом не было никакого желания.
Следователь долго смотрел на него, потом сказал неожиданно мягким голосом:
– Я не настаиваю. Я так и думал, что вы не подпишете. От таких, как вы, нам помощи на копейку. Прочтите, поставьте своё имя, подпишите Обязательство.
«Я, нижеподписавшийся Купцов Михаил Юрьевич настоящим обязуюсь, что никогда, никому, даже своим самым близким родным, ни при каких обстоятельствах не буду рассказывать, о чём говорилось на допросе 25 апреля 1938 года. Если же я нарушу это своё обязательство, то буду отвечать по статье 58—2 УК РСФСР, как за разглашение важной государственной тайны».
Михаил подписал. Следователь зачитал постановление о том, что ему вынесен приговор по статье 58—10 – пять лет исправительно-трудовых лагерей. Его отправляют по этапу в Магаданскую область, на Колыму, в бухту Нагаево, в Берелех Лагпункт ГУ.
– Будешь золото добывать. Может найдёшь клад, который тебе отец дворянин оставил, – следователь усмехнулся. – Сказки твои в жизнь воплощаются, Купцов. В следующий раз думай, когда сочинять будешь.
Михаил поёжился. Колыма, Дальстрой, золотые прииски, лагерь. Он знал, как сложно живётся заключённым здесь на строительстве канала, но даже не мог представить того ужаса, который его ждал на Колыме.
«Колыма многие годы была необходима для того, чтобы упрятать подальше и побольше ненужных, а то и просто враждебных этому строю людей, задержать их здесь подольше, а то и навсегда «приморить»… Миф о Колыме как месте, откуда не возвращаются, входил в комплекс государственной идеологии, сопровождая своим грозным звучанием не менее мифический государственный энтузиазм, оптимизм, интернационализм и что там было ещё…, потому что если ты не поверишь добровольно в вышеперечисленные слагаемые, то и будет тебе Колыма.
О своей хозяйственной деятельности Дальстрой отчитывался постоянно: сколько добыто золота, олова, вольфрама, угля… Но архивы сохранили и не менее точные цифры деятельности здесь репрессивных органов ОГПУ-НКВД-МВД. Об этом поётся в знаменитой лагерной песне «Я помню тот Ванинский порт…»
«Сто тонн золотишка за год
Даёт криминальная трасса.
А в год там пускают в расход
Сто тонн человечьего мяса…»[5 - «Бессмертный барак» – Ответственный редактор Абрамов С. В.]
Михаил работал электриком, старался изо всех сил. Не балагурил больше. Хватит. Набалагурился. Он отправил письмо Сталину, веря, что ответ будет положительным, что дело пересмотрят и судимость с него снимут. Но для подстраховки попросил Веру написать вождю письмо от имени жены и матери, ждущей оклеветанного мужа, оставшейся без поддержки и помощи с малыми детьми. Она просьбу его выполнила.
После ареста мужа Вера устроилась фасовщицей на фабрику. К людской молве ей прислушиваться было некогда. Но разговоры, как шумливую реку, не остановить. Слухи и пересуды дошли и до Веры. Добрые люди рассказали ей, что Мурашко со злорадством сообщает всем вокруг о подрывной деятельности Михаила Купцова, что он, якобы, знает про какую-то кнопку, при помощи которой можно канал взорвать. Бабы у колодца над ней смеются:
– Какой Купчик подрывник? Так, болтун местный.
– Да разве можно канал взорвать? Где он такую кнопку-то нашёл?
