– Вот, держи, – произносит он, протягивая ей фляжку и герметично упакованный костюм Слона. – Это твоя, я подобрал с пола. А костюм отдашь ему, нечего тут без защиты расхаживать.
– Отто, – Наташа, смягчившись, качает головой, – дед же тебя убьет!
– Не-а, – юноша хитро улыбается. – Он сам велел тебе отдать.
Она подносит фляжку к уху и встряхивает. Слышится тихий плеск. И радость на ее лице сменяется подозрением.
– Да она же полная, – медленно произносит Наташа. – Только не говори, что дед мне и воду пожертвовал.
– Ну, – Отто смущенно откашливается, а потом решает, что лучше сказать правду. Хотя бы половину, это будет правильнее, – нет, вода – это уже моя личная инициатива.
– Да ты совсем спятил? – тут же напускается на него девушка. – В насосной нормы до миллилитра рассчитаны! Если ты набрал так много, сегодня кому-то не хватит!
А, нет, придется-таки сказать всю правду, чтоб ее Слоны хоботами защекотали…
– Да не из насосной вода, – с досадой признается он, виноватым жестом потирая шею, что выдает его с головой. – Это из моего резервуара.
Но такой ответ приводит Наташу в еще большую ярость.
– Отто! – строго произносит она тем жутким учительским тоном, который, наверное, переняла от Лулу. И ему чудится, будто он сидит в классе, а строгая учительница, заметив, что он ковыряет в носу вместо того, чтобы слушать урок, ударила толстой указкой по столу перед ним. – Тебе не кажется, что это слишком?! А как же вторая помолвка? Как же подарок для Лулу?
– Да наплевать! – с неожиданной злостью отзывается Отто. – Подумаешь, важность какая! Ну не наскребу на Феррум-капсулы – обойдусь гематогеном или аскорбиновой кислотой. Разве это так принципиально?
Да, официально в Панцире-7 уже три месяца нет витаминов. Но это не значит, что их здесь на самом деле нет. Когда кто-то из семьи отправляется в аппаратную насовсем, его родные обязаны сдать все, что принадлежало этому человеку, на склад. Вот только примерно половина этих вещей по дороге «теряется» и оседает в руках серьезных ребят с десятого Ребра. Все знают, чем они промышляют, но никто их не трогает. Во-первых, они следят, чтобы никто другой не торговал ценностями из-под полы, а во-вторых, даже в самом низу есть люди, которые пользуются их услугами. Отто договорился о покупке Феррум-капсул. Двадцать доз, не вскрытая упаковка стоимостью в полтора литра. Это больше половины дневной нормы, положенной инженеру, так что копить приходится очень долго. Объем фляжки у взрослых – двенадцать жидких унций, то есть, триста шестьдесят миллилитров.
– Как это, непринципиально?! – шипит на него Наташа. – Она болеет, ты же видишь, ей нужны эти таблетки!
– Ладно, займу у кого-нибудь, – сдается Отто, уже жалея, что проявил щедрость.
– Нет, – твердо отвечает она. – Ты заберешь свою воду сейчас же. Дай мне фляжку, я перелью.
– Но…
– Быстро! – девушка требовательно протягивает руку.
Ему ничего не остается, кроме как отстегнуть от пояса фляжку и протянуть ей. Наташа быстро переливает воду, но вся не помещается, потому что, естественно, он и сам не ходит с пустой. На пару-тройку глотков у нее все равно остается.
– Держи, – девушка завинчивает колпачок и возвращает фляжку Отто.
Воспользовавшись моментом, он хватает ее за руку и пытается заглянуть в глаза.
– Наташа. Я просто хотел сделать тебе приятное.
Она замирает. В полутьме технической комнаты не видно румянца на ее лице. Но юноша уверен, что он есть, потому что Наташа вздрагивает от прикосновения, но явно не испытывает отвращения и стыдится этого. Впрочем, уже через мгновение девушка тихо говорит:
– Ты сделал бы мне приятное, если бы дал воду тогда, когда я просила, а не через час.
И высвобождает запястье из его пальцев, а потом все же поднимает голову, и ее серые глаза блестят, как расплавленный свинец.
– Но я хотел отдать ее тебе, а не первому встречному.
Однако Наташа остается непреклонна.
– Мне очень не нравится то, как ты поступаешь с Лулу, Отто, – произносит она с тихой злостью. – Она – моя лучшая подруга. И что бы там ни было, скоро она станет твоей женой. Я желаю счастья вам обоим. А теперь, извини, но у меня вообще-то Часы, и я бы хотела получить норму сегодня.
– Ладно, – вяло отвечает Отто. – Тогда до встречи на худсовете.
– Да, увидимся, – бросает девушка через плечо.
Оставшись в одиночестве, юноша ждет, пока стихнут ее шаги вдалеке, а потом с силой запускает фляжкой в стену.
Вымарка #2
Да, о войне никто никогда не думает. О ней не говорят. Не то чтобы это слово полностью исчезало из лексикона в мирное время, но произносят его так, как будто оно не имеет отношения к реальности. Война – это что-то, что происходит очень далеко. Это какое-то полуфантастическое событие, рассказ о котором ты слышишь из уст ветерана в безопасном пространстве школьного класса. Война существует в документальных хрониках, художественных фильмах и книгах. Даже если она просачивается в новости, то это всегда не про нас, это где-нибудь «у них». И люди фоном смотрят репортаж, потягивая пиво или утренний кофе, не осознавая, что мир очень мал, и если где-то в одной его точке вспыхнул пожар, он запросто может перекинуться на другие.
Но нет, о войне нельзя говорить в цивилизованном обществе. Это явления того же порядка, что и смерть, о которой тоже неприлично вслух. Как будто если ты не скажешь само слово или заменишь его каким-нибудь эвфемизмом, это как-то повлияет на ткань реальности, на политику, на частные интересы неизвестных широким массам миллиардеров. Как будто если смолчать, она не придет, а если придет – никак не затронет тебя и твою семью.
А потом она приходит. Сначала в твою страну, затем в твой город, а после – и в дом. Дохлые голуби мира на пороге становятся обыденностью, ты даже не замечаешь, как ногой убираешь их с пути, прежде чем утром выйти на работу. Но даже когда война уже начинается, само слово еще долго остается под запретом. И это очень похоже на то, как ведут себя маленькие дети: закрывают глаза ладошками, наивно полагая, что если они не видят, то и их не найдут.
Они сидят на диване в гостиной и смотрят выпуск новостей. Уже зима, позади осталось Рождество. День медленно прибавляется, но утренние часы все равно кажутся выцветшими из-за серого света, льющегося в окна. Мужчина искоса поглядывает на свою молодую жену. Робин, бледная, неподвижная смотрит в экран остановившимся взглядом. Серое платье оверсайз давно не скрывает ее большой живот, и она стала очень чувствительной ко всему, что происходит. Если бы он знал, что сегодня покажут в новостях, то ни за что не включил бы проклятый телевизор. Но Робин не позволила переключить канал, когда диктор сообщил, что «внешнеполитический конфликт не удалось урегулировать за столом переговоров, и теперь мы вынуждены объявить о начале акции сопротивления». Табуированное слово так и не прозвучало, и хотя все всем и так понятно, мужчина рад, что ни диктор, ни корреспонденты не отважились сказать это вслух. Ему нет дела до политики, его волнуют лишь два человека в мире – Робин и их еще не родившийся сын.
Жена сама выключает телевизор, когда выпуск новостей подходит к концу. Они собирались смотреть сериал и ждали его, клюя носом перед экраном. Но теперь и он, и она об этом забыли. Несколько мгновений супруги сидят неподвижно, и Робин держит в руках пульт, как будто еще хочет включить телевизор, но потом кладет его на стол и смотрит на мужа.
– Война, – только и произносит она.
Он опускает руки ей на плечи.
– Роб, ну ты же слышала, они сказали: «акция сопротивления». Это вовсе не значит, что… что это как-то коснется нас. Такое ведь часто происходит в мире.
– В мире, но не здесь, не в нашей стране, – на ее глаза наворачиваются слезы, и женщина торопливо отворачивается, смаргивая их.
– Роб, – повторяет он уже тверже, не убирая ладоней, – в нашей стране пока ничего не случилось. Даже если там сейчас произойдет вооруженное столкновение, нам-то что с того?
Но она только упрямо трясет головой, по-прежнему глядя в сторону.
– Послушай, тебе нельзя сейчас волноваться, – мягко говорит мужчина.
– Не волноваться? – Робин резко оборачивается. – Как я могу не волноваться? Впрочем, тебе легко говорить! Вы, мужчины, всегда такие спокойные! Это же не тебе предстоит рожать через два месяца.
Он пропускает шпильку мимо ушей. В одной книге он вычитал, что когда женщина беременна, в ней срабатывают заложенные веками эволюции механизмы. Как у волчиц примерно. Они защищают свое потомство, и если чувствуют опасность, становятся агрессивны. Об этом надо помнить и не отвечать ударом на удар. Так что мужчина остается спокойным, ну, внешне, по крайней мере, и ласково, как ребенку, говорит супруге:
– Родная, вот об этом нам сейчас и нужно беспокоиться. А тебе – особенно! Подумай о нашем сыне, какой у него будет стресс, если ты сейчас разнервничаешься. Это может навредить его здоровью.
Однако эти слова не производят того эффекта, на который он рассчитывал. Робин сердито сбрасывает его ладони, скрещивает руки на груди и отворачивается к балкону. Он ловит себя на мысли, что страшно хочет закурить, но нет, не в присутствии жены, он обещал!
– Поздно говорить о здоровье, – глухо произносит она. – Если наш ребенок родится в мире, где над головой рвутся бомбы, он уже точно не вырастет нормальным. Что может быть хуже этого? Появиться на свет, когда вокруг смерть?
– Милая, но ни о каких бомбах пока речи нет, – терпеливо увещевает он.
Она снова оборачивается и смотрит на него блестящими от слез глазами.
– Пока – очень хорошее слово. Но что, если они применят то самое оружие?
И на этот раз он все-таки не выдерживает и произносит раздраженно:
– Роб, не пори горячку! Никогда дело не дойдет до того, чтобы использовать то самое оружие, просто потому что это противоречит любым гуманистическим идеалам! Оно есть, да, им нужны рычаги давления. Но испытать в действии…
– Они испытывали и не один раз.
– Но не на живых людях. Робин, послушай, – мужчина берет ее за руку, – это просто политика, вот и все. Сейчас они там немножко постреляют, померяются технологиями, снимут напряжение, так сказать – и на этом все. Вот увидишь, пройдет месяц-два, ну, самое большее – полгода, и эта история закончится.
Она печально качает головой.
– Почему ты так боишься называть вещи своими именами? Почему ты не можешь сказать это слово вслух? Оно же простое. Всего пять букв – война.
– Потому что никакой войны нет, Роб, – заявляет он убежденно. – Война – это когда враг стоит на пороге, и людей забирают на фронт. Но пока, как видишь, ничего такого нет. Туда поедут серьезные ребята и быстро решат все проблемы, вот увидишь. Давай лучше посмотрим сериал? Там как раз начинается самое интересное.
Робин вновь качает головой и медленно поднимается с дивана. Ей это трудно дается теперь.
– Я пойду прилягу, – отвечает она безжизненным голосом, – устала что-то.
– Ладно, – слишком легко соглашается мужчина, хотя они встали всего два часа назад. Он тоже поднимается на ноги и целует жену в лоб. – Отдыхай. И не думай об этой ерунде.
Женщина молча выходит из комнаты. Он стоит и прислушивается к звукам в спальне. Шаркают по полу тапочки, потом раздается скрип кровати и шуршание одеяла – Робин укладывается в постель, устраивается поудобнее, а потом в квартире становится тихо.
Мужчина выходит на балкон и закуривает. На улице холодно, а он стоит в одной футболке, даже куртку не накинул на плечи, но ему почти нравится это ощущение, когда кожу пощипывает ледяной воздух. Жаль, что внутрь не проникает и не может потушить пожар, бушующий глубоко, в самом сердце, удары которого становятся чаще, когда он делает первую затяжку. Робин ему не поверила. Да он и сам себе не верит, если уж начистоту. Война и есть война. Каким словом ты ее ни назови, от этого не станет меньше ни крови, ни боли, ни разрушений. А ведь где-то сейчас уже умирают люди.
А внизу лежит город, укрытый еще не тронутым белым снегом. Он так привык смотреть на него каждый день, что ни разу не задумался, каково это будет: однажды утром выглянуть в окно и не увидеть привычный пейзаж? Или увидеть, но без людей, с красным небом без птиц и алым снегом, молчащий тишиной покинутых домов, где в одной из квартир по-прежнему вещает телевизор, сообщая никому не нужный прогноз погоды на следующий день. Каково это будет, если следующий день вообще не наступит, и он даже этого не увидит, потому что некому станет выглядывать в окно?
Усилием воли мужчина сбрасывает страшное наваждение и заставляет себя вернуться в реальность. Во дворе ребятня играет в снежки и лепит снеговиков. В припаркованной у подъезда машине гудит басами музыка. По дорожке, тяжело опираясь на трость, и очень медленно, боясь упасть, бредет старушка с бумажным пакетом из ближайшего супермаркета. Два собачника курят, пока их питомцы делают свои дела на площадке для выгула.
Мирную картину дополняют елочные гирлянды, которые еще не успели убрать, и огромный красно-зеленый баннер с пожеланием счастливого Рождества на стене общественного здания. Как в такое место может проникнуть война? Нет, это попросту невозможно. Она сюда никогда не доберется!
Затушив сигарету в пепельнице, уже основательно замерзший, мужчина возвращается в квартиру и замирает, услышав приглушенные всхлипы из спальни. Робин плачет. Наверное, она уткнулась лицом в подушку, чтобы муж не услышал, и он решает не беспокоить ее сейчас. Пусть поплачет в одиночестве, если ей так хочется. А она бы хотела, чтобы он сидел рядом.
Сцена 3. Худсовет
Лулу пробирается через толпу любопытных. Они не выглядят, как толпа, просто как бы от нечего делать прохаживаются туда-сюда рядом с аппаратной парами и тройками, но променад этот выглядит уж больно подозрительно. Девушка звонит в дверь, чувствуя, что еще чуть-чуть – и любопытные взгляды прожгут дыру в ее парадно-выходном пиджаке (да, все-таки она решила надеть пиджак), сообщает, что она – это она, и Наташа ее впускает. Причем оставляет она узкую щелочку, в которую едва можно протиснуться, будто боится, что сейчас вся эта орава ломанется в приемный покой. Но, конечно, ничего такого не происходит.
– Ты что, еще даже не переоделась? – спрашивает Лулу, когда дверь закрывается, отрезая голоса снаружи.
После инцидента в атриуме подруги не виделись. Отто вызвался сходить и узнать, как там Наташа – ну, собственно, сходил и узнал. Но Лулу делает вид, будто ничего и не случилось, а худсовет так и остался главным событием сегодняшнего дня.
– Времени не было, – отмахивается Наташа, принимая правила игры. – Ты за мной?
– М-м-м… – Лулу мнется, неуверенно переступая с ноги на ногу, – вообще-то нет. Меня Драматург прислал. Ну, вроде как… – она нервно хихикает и делает неопределенный жест, – хочет, чтобы я приглядела за Анджеем, пока он тут осваивается. И, говорит, если он уже пришел в себя, тащи его на худсовет, пусть, значит, посмотрит, чем живет просвещенное общество. Что-то вроде того. Он вообще как?
– Нормально, – коротко отвечает подруга, и на ее лице появляется отсутствующее выражение, словно она внезапно погрузилась в себя. Но Лулу уже привыкла, она такое регулярно наблюдает уже много лет. – Мы сделали все необходимое, и его организм почти восстановился, что кажется даже немного странным, потому что обычно времени требуется вдвое больше. А почему Драматург выбрал именно тебя? – внезапно спрашивает она, резко меняя тему.
– Не знаю, – Лулу пожимает плечами. – Видимо, потому что я – главная активистка. Так что, можно ему на худсовет?
– Да, пожалуй, – кивает Наташа и первая направляется к двери, за которой начинается длинный коридор. – Идем, я тебя отведу.
Девушки проходят мимо одинаковых белых дверей со стеклянными окошками, они высоко, и разглядеть, что происходит внутри сложно – только если подойти вплотную. Впрочем, Лулу и так знает: каждая палата рассчитана на четыре койки, и все они заняты коматозниками. А вот дверь в конце коридора совершенно глухая, и за ней нельзя ничего увидеть. И услышать нельзя, даже приложив ухо к двери. Там находится Заповедник Молчания, куда отправляются мертвые. Немые, живущие в обители тишины, сбрасывают тела в море, но как это происходит, никто не знает, потому что ни один житель Панциря-7 не открывал эту дверь по своей воле. Туда можно попасть, если ты совершил серьезный проступок. Не тяжкое преступление, а, например, если ты погорел на перепродаже витаминов, или если девушка забеременела до второй помолвки, и об этом узнали. Про Немых разное говорят. Что им отрезают язык, например, но это вряд ли. Как бы они могли выжить после такого? Менее кровавая версия: им просто запрещают говорить навсегда. Но это тоже жестоко.
Наташа останавливается перед дверью с табличкой. Это такой желтый треугольник, а в центре нарисована голова Слона, перечеркнутая двумя красными линиями, и надпись: «Вход без защитного костюма строго запрещен!» Тот самый бокс, о котором говорил Драматург. Здесь тоже есть небольшое окошко, но чтобы в него заглянуть, нужно открыть дверцу.
Наташа уже достает карту-пропуск, но Лулу останавливает ее:
– Нет, подожди! Я хочу сначала посмотреть на него.
– Зачем? – не понимает подруга.
Но Лулу чувствует, что у нее пересохло во рту от волнения.
– Просто хочу взглянуть, вот и все, – произносит она, изо всех сил стараясь сделать вид, будто поручение старшего для нее – обычное дело, и она справится с ним в два счета.
Пожав плечами, Наташа открывает окошко, и девушки заглядывают внутрь. Анджей сидит на кушетке, обхватив голову руками, абсолютно неподвижно.
– С ним точно все в порядке? – с сомнением спрашивает Лулу. Почему-то шепотом, хотя вряд ли он может их слышать.
– Да, если смотреть на это с медицинской точки зрения, – сдержанно отвечает Наташа, сунув руки глубоко в карманы халата. – Но ты ведь понимаешь, что память мы ему стереть не можем?
– Он о себе что-нибудь рассказывал?
– Сказал, что был психологом. Правда, я не уточняла, что он имел в виду: Часы или Призвание?
– Кто такой психолог?
– Человек, который помогает людям, когда им трудно.
– Трудно – что? – задает Лулу вопрос, невольно повторяя слова подруги.
– Просто трудно, – Наташа снова пожимает плечами, а потом спрашивает: – так ты идешь или нет? Худсовет через пятнадцать минут.
– Ага, да… иду…
