–Конечно,– спокойно отозвалась она.
Агентша заволновалась. В случае удачного исхода ее ожидала крупная премия. Она готовилась к долгим придирчивым смотринам и обрадовалась возможности быстрого решения.
–Других кандидатов не будете смотреть? – спросила она, еще не веря своему счастью.
–Не вижу смысла. Верно, Анна?
–Никакого,– хладнокровно подтвердила Анна.
* * *
Рабочий день у Норова был ненормированным, он часто приезжал на работу и по выходным. У него было два секретаря, работавших по двенадцать часов, посменно. Он предложил Анне взять и вторую помощницу, но та отказалась наотрез, заверив, что справится одна и в отдыхе не нуждается. Она провожала его с работы поздно вечером, а утром, в половине девятого, уже встречала, собранная, невозмутимая, серьезная. Она наклонялась к нему с высоты своего роста и подставляла под его дежурный поцелуй свою прохладную щеку. Порой ему казалось, что она живет в офисе.
Она составляла графики его встреч, вела переписку на нескольких языках, готовила сложные документы; собирала по его требованию информацию; присутствовала на важных встречах; выбирала подарки для чьих-то юбилеев и дней рождений; бронировала отели за границей, оплачивала счета, страховала автомобили, подыскивала водителей и домработниц; отправляла деньги его родне и случайным подругам; улаживала их проблемы; выполняла просьбы его жены и тещи. В конце концов он запретил охране пускать ее в офис по воскресеньям, несмотря на ее протесты, и наказал водителю в девять вечера отвозить ее домой хотя бы и насильно с помощью охраны. Он вовсе не желал, чтобы она умерла на службе от истощения, он хотел, чтобы она продолжала работать на него как можно дольше.
Она никогда не жаловалась и, если болела, то старалась это скрыть. Ум у нее был острый, но начисто лишенный фантазии, прямой, как линейка. Она легко отыскивала нужные сведения, умела анализировать их и обобщать, но общение с людьми ей не давалось, – ложь и дипломатия были ей чужды. Когда она была не согласна с мнением Норова, то выразительно молчала, глядя куда-то сквозь него. Высокие скулы в такие минуты становились резче, а круглые зеленые глаза казались прозрачными.
Держалась она со всеми официально, сохраняя дистанцию, ни с кем из сотрудников не переходя на «ты»; лицо ее неизменно оставалось серьезным и спокойным, голос – ровным. Жила она в квартире с родителями, в быту была рациональна, экономна, неприхотлива. Личной жизни у нее не существовало, потребности в ней она, похоже, не испытывала.
Норов был щедрым начальником и Анне платил много; через год подарил автомобиль, а еще через год – хорошую квартиру в центре города. Принимать квартиру она долго отказывалась и переехала в нее лишь перед самым его арестом.
Макияжем Анна не пользовалась; одевалась так, что ему часто хотелось выругаться. Ходить по магазинам она не любила, да у нее на это и не оставалось времени, вещи покупала первые попавшиеся, редко ей шедшие.
Несколько раз Норов сам возил ее в магазин и выбирал наряды,– длинные бурые мешки, которые она носила под видом платьев, оскорбляли его эстетический вкус, к тому же она часто появлялась рядом с ним на людях и должна была выглядеть достойно. Стоимость вещей неизменно приводила Анну в смятение, она не понимала, зачем тратить такие деньги на тряпки и почему нельзя хотя бы подождать полгода до начала скидок.
–А если скидок не будет? – посмеивался он.
–Обязательно будут! – убежденно отвечала она.– Кто еще купит такую ерунду по такой цене?
* * *
–Что за странное имя – «Ляля»? – спросил он.
–От Ольги. В детстве ее называли Леля, но Ляля кажется ей интереснее.
–Как у куклы. Она и похожа на куклу. Глазами хлопает и пищит.
–Она совсем неглупая, просто с мужчинами держится так, как им, по ее мнению, нравится. Мы летели с ней вместе из Москвы до Франкфурта, кресла были рядом. Я обычно летаю экономом, но тут у меня накопились мили, надо было их расходовать, и я взяла бизнес. Всю дорогу она мне про себя рассказывала, я даже немного утомилась. Из Франкфурта до Тулузы нам разные места дали, я надеялась отдохнуть, но она попросила кого-то пересесть, чтобы ко мне присоединиться.
–Она не упоминала, за что она своему Владимиру нос свернула?
Анна улыбнулась.
–Это не она. Хотя она, наверное, могла бы – мастер спорта по легкой атлетике. Обратил внимание, какие у нее ноги длинные? Да она вообще красивая девушка. Раньше работала в спортивном клубе, персональным инструктором по фитнесу, там и познакомилась со своим другом, помогала ему сбросить вес.
–Немного же она добилась; живот у него выдающийся.
–По ее словам, он весил на десять килограммов больше.
–Куда уж больше! А сейчас она, как я понимаю, уже не работает?
–Теперь она блогер. Мечтает набрать триста тысяч подписчиков, пока у нее – две.
–Тоже неплохо. У меня вообще два: сестра да мама. Вот еще ты появилась. И о чем она рассказывает в своем блоге? Как делать минет богатым дядькам?
–Она – стилист по одежде. Закончила какие-то международные курсы, по интернету, конечно. Но диплом имеется.
–Знакомая тема,– кивнул Норов. Его бывшая жена любила учиться на дорогостоящих заочных курсах, по окончании которых выдавали сертификаты на разных языках. Кажется, она тоже была стилистом и еще дизайнером. – Это она посоветовала Владимиру напялить красный джемпер на два размера меньше, чем ему требуется?
–В России это называется «в облипку». Так сейчас все носят.
–Фу, какое неприятно выражение! Осклизлое..
–Извини. В общем, Владимир покупает ей здесь шато. На ее имя, как она несколько раз подчеркнула. Это обстоятельство приводит ее в особенный восторг. Она показывала мне фотографии своего будущего замка, у нее их не меньше сотни. Действительно, выглядит он страшно романтично.
–Какая у нее фамилия?
–Кузякина.
–Подходит для шато. Шато Ляли Кузякиной. Звучит. В облипку.
–Она намерена заняться виноделием.
–Она что-то в этом понимает?
–Я тоже ее об этом спросила, знаешь, что она ответила? «Мне-то зачем разбираться, нанять, что ли некого?».
–Как это по-русски! Ни в чем не смыслим, но браться готовы за что угодно, нам хоть картошку сажать, хоть ракеты в космос запускать, лишь бы украсть позволили. Специалиста по виноделию она действительно тут найдет, во Франции заниматься вином – как в России воровать, – все умеют. Скорее всего, у нее возникнут проблемы со сбытом. В этом районе сплошные виноградники, посмотри по сторонам. Здесь тысячи виноделов; и мелких, и крупных, и очень известных. В супермаркетах целые отделы с местными винами.
–Она не собирается продавать вино во Франции. Она будет торговать им в России.
–А как же эмбарго на импорт? Там же драконовские меры, – продукты тракторами давят.
–У ее друга есть связи на таможне, как она выражается, «прихваты».
–Надеюсь, его самого не прихватят. А что он поделывает?
–Какой-то депутат или важный чиновник, я, откровенно говоря, слушала ее вполуха.
–Я так и подумал. У этой публики в России сейчас такой вид, что за одну физиономию можно пять лет давать с конфискацией.
Со стороны Норова это было не самое деликатное замечание, с учетом того, что муж Анны являлся высокопоставленным чиновником.
* * *
–Симпатичный букет,– Анна рассматривала подаренные им цветы. – Интересный. А это что за цветок, не знаешь? Раньше ты всегда дарил розы, всем подряд, охапками. Такие красивые, голландские, на высоких стеблях. Я заказывала их у одной и той же цветочницы, штук по тридцать, чуть ли не ежедневно. Страшные деньги мы на эти розы тратили. Тетка, благодаря нам, наверное, дом себе в Ницце отгрохала!
–Французы розы редко дарят, они другие цветы предпочитают, пионы, например. Роз тут в каждом дворе полно. Даже возле моего дома несколько больших кустов.
–Правда? Я их увижу?
–Они попозже распускаются, в апреле.
–Тогда не увижу!– она вздохнула с сожалением.– Я на неделю прилетела, да и то, боюсь, как бы раньше не пришлось сбежать.
–Почему?
–Пишут, что из-за этой эпидемии могут закрыть границы. Все так ее боятся! В Италии и Испании уже десятки тысяч болеют, во Франции, правда, поменьше, но темпы распространения растут со страшной силой. Я просматриваю иностранную прессу, – каждый день новые статьи об этом коронавирусе. Здесь носят маски? Я на всякий случай прихватила с собой.
–Я еще никого в них не видел. Хотя кое-кому они бы явно не помешали. Тому же Владимиру, например.
–В аэропортах тоже никого кроме японцев в масках не было; ни во Франкфурте, ни в Тулузе.
–Ну, японцы, наверное, и сексом в них занимаются.
–А у нас твердят, что Европа в панике!
–Смотри больше российское телевидение! Паника – это стадная реакция, европейцам она не свойственна. Можешь представить, чтобы англичанин, бился в истерике? Или немец? Даже мы в проявлении эмоций довольно сдержаны, хотя мы более стадные. Вот восточные народы, те не привыкли стесняться.
–Но ведь в Италии объявили карантин! И в Испании тоже! Значит, все-таки существует серьезная обеспокоенность!
–Это все – политика. Подумай сама, кому нужен президент, который призовет мужественно встретить эпидемию? «Дорогие сограждане, продолжим работать и жить нашей обычной повседневной жизнью, соблюдая необходимые меры предосторожности». Да такого завтра же снесут. Иное дело, если он начнет вещать о национальной угрозе, объявит чрезвычайное положение да еще будет направо и налево раздавать бабки, дабы поддержать страдающее население! Рейтинги сразу взлетят. Кстати, сегодня будет выступать на эту тему президент Франции. Этот тоже в Наполеоны метит. Послушаем, что скажет…
–Ты не веришь в опасность коронавируса?
–Да ведь это всего лишь форма гриппа.
–Но люди от него умирают!
–Не так уж много и умирает, больше по этому поводу шума. Но, откровенно говоря, за европейцев мне стыдно. Перепугались простуды, залезли под кровати. Знаешь, на днях взялся перечитывать «Былое и думы» Герцена; там очень много верного сказано о Европе. Может быть, одна из самых умных русских книг на эту тему. Образованный русский человек, приехав сюда, обязательно разочаровывается.
–Почему?
–Сидя у себя дома, посреди нашего неустроя, мы идеализируем Европу. Судим о ней по романам, произведениям искусства, выдумываем ее, а прибыв, обнаруживаем вместо синеглазых ренуаровских красоток – толстых арабок в хиджабах. И начинаем возмущаться, как Ляля в аэропорту. Но неоправданные ожидания – скорее, наша проблема, чем их… У нас-то, кстати, что с этим вирусом? А то я уже две недели как отчалил, не в курсе последних новостей.
–Пока ничего особенного не происходит. Президент на днях выступил по телевизору, заявил, что опасаться нечего, вирус существует только в мозгах.
–Ну, значит, нам действительно опасаться нечего, мозгов-то у нас совсем немного осталось. Думать мы не любим, а как жить – нам по телевизору объяснят…
* * *
Норов вырос без отца, с матерью и сестрой Катей, которая была старше его пятью годами. Мать, идейная коммунистка, всерьез считала, что главное – долг перед обществом, а семья и личная жизнь – это то, чем занимаются в оставшееся от работы время, – если оно, конечно, остается. В партию она вступила по убеждению; она сама рассказывала детям, что перед тем, как подать заявление, два года решала: готова ли она, мать двоих детей, умереть за партию.
Она работала врачом, заведовала терапевтическим отделением в районной поликлинике и дважды отказывалась от предложения перейти на повышение в горздрав, считая, что в поликлинике она нужнее людям. Закончив прием, она отправлялась по вызовам, чего при своей должности могла бы и не делать. Пациентов выслушивала внимательно, но больничные листы выписывала далеко не всем, к ипохондрикам относилась без сочувствия. Взяток она не брала, отказывалась даже от невинных подарков, обычных в ее профессии, вроде коробки конфет или бутылки шампанского.
Жили Норовы скромно, в двухкомнатной квартире: комнату поменьше делили Павлик с сестрой, а мать спала в гостиной на диване. Миниатюрная, изящная, большеглазая, серьезная, она производила обманчивое впечатление хрупкости, на самом деле она обладала стальной волей и неумолимостью прокурора.
Отец Норова не вынес ее ригоризма, сбежал к другой женщине и переехал куда-то в Подмосковье. Предательства она ему не простила, вернула себе после развода девичью фамилии, и детей он больше не увидел. Он присылал алименты, но разговоры о нем в семье были запрещены.
Однажды шестилетний Павлик, возвращаясь на автобусе от бабушки, нашел на заднем сиденье груду мелочи, вероятно, высыпавшейся из чьего-то кармана. Набралось целых два рубля с лишним – огромные деньги по тем временам для мальчишки. Мать, например, по воскресеньям выдавала им с Катей сорок копеек на кино, по двадцать на каждого; десять копеек стоил утренний сеанс и столько же – водянистое мороженное в вафельном стаканчике. Павлик принес домой найденное сокровище и честно отдал матери, но вместо похвалы его ожидал разнос.
–Эти деньги кто-то потерял и сейчас ищет! Ты не имел права к ним прикасаться! Взять чужое, все равно, что украсть! Немедленно отнеси их в милицию!
Павлик растерялся от неожиданности и ее напора. Мать являлась для него непререкаемым авторитетом, ослушаться ее он не мог, но он понятия не имел, где находится милиция, как он туда явится и что скажет. А вдруг его обвинят в краже? Худенький, испуганный, не зная, что возразить, не понимая до конца, в чем он провинился, он стоял, глядя на нее отчаянными глазами, и по его щекам катились слезы.
Сестра, подоспев на помощь, за руку отвела его в соседний сквер, и там они оставили мелочь на скамейке, сложив ее ровными аккуратными столбиками. Обоим было жаль денег, но взять их себе даже не пришло им в голову.
* * *
Обязанности по дому Катя и Павлик делили поровну: оба по очереди мыли полы и посуду, ходили в магазин за хлебом и молоком. Мать приучала их к закаливанию и неукоснительному соблюдению правил гигиены: зубы чистить дважды в день, белье и носки менять ежедневно. Форточки в квартире круглый год оставались открытыми, с утра полагался ледяной душ; толстенькая Катя тайком делала воду теплее. Павлик хитрить не умел, терпел, считая до десяти, и лишь потом выскакивал пулей и принимался растираться.
Подарками их мать не баловала; одежду покупала редко. Сестра сама штопала себе колготки, Павлик снашивал ботинки так, что начинала отваливаться подошва.
В три года Павлик мечтал стать волшебником, но не ради исполнения собственных желаний, а чтобы помогать бедным людям. В пять лет он прочитал «Легенды и мифы Древней Греции», и Геракл, совершающий великие подвиги, надолго стал его любимым героем. Среди иллюстраций в книге была скверная черно-белая фотография знаменитой Фарнезской статуи мощного Геракла, задумчиво опершегося на палицу. Павлик пытался срисовывать ее в свой альбом.
Оба ходили в английскую школу, где основной контингент составляли дети партийной и хозяйственной номенклатуры. У одноклассников Кати и Павлика были карманные деньги, красивые импортные карандаши, шариковые ручки, редкие в те годы, и всякие дорогие игрушки. Норовы ощущали неравенство, преодолеть его им отчасти помогало то, что учились оба на «отлично». Катя, умевшая ладить с одноклассниками, давала им списывать на контрольных. Павлик мог помочь с домашним заданием, но списывать не давал, он считал, что это нечестно. Если одноклассники угощали их шоколадными конфетами, которых мать в доме не держала, то Катя брала, а гордый Павлик неизменно отказывался. В глубине души он презирал одноклассников за мещанство и меркантилизм; сам он готовился героически погибнуть за родину.
Характеры у них с Катей были разные. Умненькая, сообразительная, усидчивая и терпеливая Катя умела подстроиться, сказать и сделать то, что нужно, что от нее ожидали окружающие. С ранних лет она хотела стать врачом, но не терапевтом, как мать, а хирургом. С Павликом она играла в «скорую помощь» и порывалась вырезать ему аппендицит пластмассовым скальпелем.
У Павлика были большие способности к языкам и гуманитарным предметам; превосходная память позволяла ему без труда запоминать целые страницы; математику он не любил, зато недурно рисовал. Гибкости в нем не было вовсе; он был прямолинеен и тверд.
Стремление к лидерству проявилось в нем рано, уже в первом классе. Он не умел уступать, горячился в спорах, легко обижался и лез в драку. Почувствовав в нем эту струнку, классная руководительница назначила его старостой, позже он стал командиром пионерского отряда. Он с увлечением занимался общественной работой, рисовал стенгазету, был членом совета дружины и знаменосцем. На школьных праздниках он, худенький и прямой, печатал шаг и гордо нес наперевес тяжелое знамя.
Он верил тому, чему учили в школе и что внушала ему мать, он вообще был очень доверчив. Рисуя в своем альбоме портреты Ленина, посвятившего жизнь счастью всех трудящихся, он испытывал чувство благоговения и благодарности. Он мечтал когда-нибудь оказаться в Москве и побывать в Мавзолее.
Его одноклассники, едва выйдя из школы, спешили стащить с себя пионерский галстук, но Павлик так не поступал. Он берег его, сам стирал и гладил.
* * *
В начальных классах он дружил лишь с одним мальчиком, Виталиком, тихим, неприметным и малоспособным к учебе. В элитную английскую школу Виталика приняли лишь потому, что его мать работала здесь уборщицей, чем часто дразнили Виталика другие дети, доводя его до слез. Отца у Виталика не было, жили они с матерью очень бедно. Классная руководительница, видя, что Виталик не тянет, «прикрепила» к нему Норова.
К шефству над Виталиком Норов относился серьезно. Каждый вечер после занятий он помогал ему делать уроки, объяснял пройденный материал, сердился, если Виталик не понимал, и распекал – если тот на следующий день не мог в классе повторить то, что зубрили накануне. В школе он заступался за Виталика, и ребята, зная его горячий нрав, при нем Виталика не дразнили и не обижали.
Виталик страшно гордился их дружбой и был привязан к Норову, как собачонка. Он часами ожидал после уроков в школьном дворе, пока Норов заседал в совете дружины или репетировал очередную торжественную линейку. Норов сделал Виталика членом редколлегии стенгазеты, и Виталик изо всех сил старался быть полезным: точил карандаши, подклеивал ватман, бегал менять в банке воду для кисточки. Уроки они готовили то в квартире Норовых, то в тесной подвальной каморке, в которой обитал Виталик с матерью. И если они засиживались у Виталика допоздна, то Виталик обязательно провожал Норова до дома.
Как-то теплым майским воскресеньем они сидели на скамейке возле дома Норова и рассматривали альбом с марками, которые собирал Норов. Это было в четвертом классе, обоим исполнилось по одиннадцать лет; Норов тогда увлекался живописью; марки были с репродукциями картин известных художников. Большие, глянцевые, красивые, они ровными рядами лежали в своих удобных прозрачных нишах; Норов мог подолгу любоваться ими, рассматривая детали, неприметные с первого взгляда.
Вдруг из-за угла налетели незнакомые мальчишки. Их было трое, они были старше; наглые, злые, сильные. Они грубо выхватили альбом из рук Виталика и кинулись бежать, но Виталик успел уцепиться за куртку одного из нападавших. Тот повернулся, ударил его и сбил с ног. Другие окружили поверженного Виталика и принялись пинать.
Потрясенный Норов метнулся в подъезд и, прыгая через ступеньки, помчался домой.
–Мама! – кричал он не своим голосом.– Мама!
Мать была дома, но не слышала. Добежав до двери, Норов повис на звонке, колотя в дверь ботинком. Наконец она открыла.
–На нас с Виталиком напали! Отняли альбом с марками! Виталика избили!
–Где?
